К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Первый час ночи: ясный день за окном понемногу начинает переходить в сумерки. Звякает щеколда калитки, отворяется и с грохотом закрывается дверь в сени, потом в избу.
— Девки, спитя?.. — удивленно вопрошает на весь белый свет наша неугомонная бабка. — Спят, спят!.. — разочарованно отвечает она себе и, что-то свалив по дороге, проходит в комнатушку за печкой, ложится, затихает…
8
Ну вот, мы в Волкове — конечном пункте нашей экспедиции. Тут всей деревни — семь домиков: два на берегу озера и пять по склону, темнеют в зелени палисадников далеко друг от друга, точно хутора.
Тишина. Пройдет женщина или старуха с ведрами, оглянется на нас, по-цыгански сидящих с вещами
В высокой траве у подножья бугра пасется гнедая кобыла с жеребенком и поодаль от них — жеребец. Все четыре или пять часов, пока мы сидим в ожидании, маленькая кобылка, точно челнок, непрестанно носится от матери к жеребцу и обратно. Только ее рыжая спина с полосой и пушистый лисий хвост видны, когда она озабоченно и стремительно продирается в траве, словно депеши носит. Жеребец волнуется и ржет. Маленькая дурочка, потыкавшись в морду матери, прислушивается к сердитому ржанию и летит обратно.
— Компанию собирает, — объяснил нам управляющий. — Не понимает, что мать на веревке и вожак тоже. А ен волнуется: ему косяки надо водить…
Сюда нас довез попутно директор совхоза Николай Васильевич Кондратьев: у него, по счастью, оказались дела в этом отделении. Волково — одно из отделений Духневского совхоза. Всего отделений четыре, а деревень в них сорок четыре, но больших мало — по пять — десять домиков. Общая площадь совхоза — двадцать пять тысяч гектаров. За день все деревни не объехать.
Директор посоветовался с управляющим, и выяснилось, что есть тут один-единственный дом Ольги Егоровны Рыбаковой, куда нам можно попроситься на жилье. В остальных либо в отпуск из Ленинграда родня приехала, либо детей много, либо изобка тесная — только старику и старухе поместиться. А тут дом просторный, и хозяйка живет одна: муж в больнице, туберкулез в последней стадии. Только вот Ольга Егоровна ушла косить, придется ждать ее.
Нас осталось трое: студентки уехали из Пскова в Москву, чему Вера Федоровна откровенно рада — как гора с плеч упала ответственность. И сразу наша начальница преобразилась: из глаз ушла озабоченность и строгость — просто маленькая курносенькая женщина, которая много моложе нас с Екатериной Ивановной и потому, естественно, чувствует себя с нами почти девочкой.
Погнались стада, повышли к плетням редкие женские фигурки, зазвучали в отсыревшем воздухе призывные причитания: «Бася-бася-бася, Мань-Мань, Барыня, Барыня, иди-иди, Барыня…» Блеяние овец, мемеканье коз, мычание коров.
И тут показалась на дороге наша хозяйка. Среднего роста, плечистая, лицо большое, озабоченное, темные с сединой волосы гладко убраны под платок. Повернула к нам голову и даже не улыбнулась, только озаботилась еще больше.
— Девочкы, вы мяня давно так ждете! Косить я ходила, у мяня там печынка в соседях куплена…
После я прочла, что в Архангельской области есть слово «пецищо» — надел земли в деревне. Ну и тут приблизительно значение это же. «Опекун», «опекать», «печься» — вероятно, этот же корень.
— Идитя за мной етой стяжиной…
Мы слышали тут после: «стега», «стежина», «стежинка» — и ни разу «тропа». Огорчались, что в литературном языке «стежка» твердо ходит лишь в качестве колорита к деревенскому пейзажу. Много все-таки хороших слов незаслуженно порастерялось в дороге. Даже упомянутое уже мной «вороны граяхуть», от которого пошел вполне употребляемый в девятнадцатом веке «вороний грай», теперь в ходу лишь в иных стихах, для колорита. А птичьи голоса у нас оглаголены весьма скудно: воробьи чирикают, вороны каркают, грачи кричат, кукушка кукует, ну, а все остальные — свистят… А между тем, хотя одна
ворона действительно каркает, прислушайтесь к вороньей стае, что они делают? Именно «граяхут».— Скосили свою печинку? — спрашиваем мы, идя следом за Ольгой Егоровной.
— Скосила, на островенки смятала.
— Куда?..
— Вешала такие. На островенках оно ня плотно садится и ветярок продувае, если дожжик, оно не сгние… А так, когда сухое, дак в круглый омет кладут.
Я после видела везде тут в деревнях эти «островенки»: восемь высоких жердей с оставленными сучками, воткнуты на расстоянии шестидесяти сантиметров друг от друга, поперек они связаны двумя слегами. На них навивается скошенная трава или недосушенное сено, подпирается палками для верности — сено прекрасно в этих островенках провяливается, и дожди ему не страшны. Сооружение — достойное того, чтобы его применять в местах влажных, коих у нас по Союзу предостаточно…
Избы здесь строят иначе, чем в Подборовье. Во-первых, двор или поветь, как тут называют, ставится отдельно от избы, не под одной крышей. Потом все большие избы, в которых мы тут побывали, сразу построены как бы с расчетом на две семьи: старую и молодую. Первая изба, как входишь из сеней, — со своей печью, с киотом, с тремя, а то и четырьмя окнами — все, как полагается. Дальше идет капитальная бревенчатая стена, в стене тяжелая, как на улицу, дверь, а там еще такая же изба, с такой же самостоятельной печью, с тремя окнами и со своим, самостоятельным, «божьим углом».
Вот в такой просторной «второй» избе с крашеным крепким полом, давно, как видно, не топившейся печью и нежилым застойным духом поместила нас наша хозяйка. Мебели тут у ней не было, стоял только длинный стол, скамья да медогонка в углу за печкой. Дочка Ольги Егоровны жила у мужа в соседней деревне.
Хозяйка набила нам матрасы прошлогодним сеном, дала полушубки и одно одеяло, чтобы укрываться, мы растворили окна, напустив комаров, сходили в «байну» к соседям и стали жить в Волкове.
Рядом с Волковом, на другом бугре, отделенная всего лишь пережабиной, по которой весной течет ручей, расположена деревня Васильково, домов пятнадцать. Сначала мы приняли Волково и Васильково за одну небольшую деревню, но директор совхоза нам разъяснил, что это две разных, когда-то очень враждовавших из-за земли. Потом оказалось, что деревни тут вообще маленькие испокон веков. В Волкове, например, до революции стояло четыре дома, и только сравнительно недавно оно разрослось до семи. Зато и расстояния между деревнями небольшие: четыре, пять, максимум восемь километров. Просто, видно, по соседней эстонской моде принята была в этих краях полухуторная система.
Населения в Волкове и Василькове, естественно, было не так много, молодежи того меньше: «Шшотный у нас парень пришел один после армии, на гармошке играет. И яво-то брашень в Ленинград бяре…»
Зато не знаю уж чем объяснить — возможно, каким-то особым климатом, — но было в этих краях предостаточно так называемых долгожителей. В деревне Лихово, неподалеку отсюда, мы, например, разговаривали с Марией Николаевной Мягковой, которой в апреле семидесятого года должно было исполниться сто лет — ровесница Ленину! Она сохранила не только способность самостоятельно и вполне бодро передвигаться, но и здравый рассудок и некоторую даже игривость. Вере Федоровне эта столетняя бабка устроила экзамен на тему, как надо ткать холсты и какой рисунок называется «кошачьи лапки», какой «елочка», какой «цвятница». «Сецяс, сама знаешь, готово носить не переносить. Ситцево полуцце, как пестро!.. — сказала наскучив разговаривать с нами, Мария Николаевна и шутливо махнула на Веру рукой: — Что ты меня выпытываешь, размахнусь да и дам в ухо! Состарилась баба, отвяжитесь…» Глаза у нее поблескивали озорно, толстые, обросшие длинным седым пухом губы улыбались не натужно, на сердце и вообще на здоровье Мария Николаевна никогда не жаловалась. Дочери ее, всю жизнь проработавшей здесь на ферме дояркой, было шестьдесят три года, видно, сравнивая себя с матерью, она тоже на годы и на здоровье не жаловалась. Руки вот только болели сильно — но это, увы, обычное профессиональное заболевание доярок.