К себе возвращаюсь издалека...

Смешная наша бабка. Большелобая, нос дулькой — и тоже весь почиркан морщинами, нижняя губа энергично округлена сковородничком, глаза круглые, как у курицы, и смотрит настороженно, даже будто враждебно, но вдруг засмеется низко, хрипловато, по-мужицки: «дю-ю, бес!» Не кинозвезда, конечно, но мировая бабка.

Приносит нам групповую фотографию, заправленную под стекло и в рамочке, и мы с удивлением видим там, рядом с молодой еще Ириной Степановной, Николая Черкасова. Оказывается, он наезжал сюда часто, когда снимался в «Александре Невском», чтобы проникнуться духом места. Вороний камень всего километрах в семи отсюда, сейчас он под водой: озеро наступает.

— Это секлетарь райкома, — показывает Ирина Степановна, — это председатель нашего колхоза, это мужик мой, а это я. Уху мы им делали, а потом сниматься стали. Черкасов говорит: смотрите на меня все и смейтесь! Вот. Он потом ешшо приязжал, говорит мне: «Ты меня в кино видела?..» Ково я там видела, говорю, я и в кино-то ня хожу, ково мне там делать…

И молодой Ирина Степановна не была красавицей, тот же нос дулькой, тот же слишком выпуклый лоб, но лицо живое, веселое, видно, и в молодости была востра на язык, потому и нравилось покойному Черкасову поговорить с ней, попикироваться.

И конечно, поработала Ирина Степановна на своем веку досыта. Это ею да ее ровесницами ставились, начинались и держались колхозы. Это они нас кормили во время войны, да и после: десять лет только не работает в колхозе бабка Арина.

— Двоя на передних веслах, двоя на вторых, один сзади. На веслах в озеро, да с озера — руки болят, дю-ю, бес!.. А тяперь — что? Ту-ту-ту на моторе! Едешь — сиди. Сети выбрал — сиди… Опять ту-ту-ту — и дома. Раньше пришел с озера, бригадир ешшо пошлет позем возить или полоть. А тяперь приехал с озера — и сиди себе. Это разви тяперь работают? Мне бы вот сейчас работать: сиди, денежки полукай! Дю-ю, бес!..

Сидеть на месте наша бабка не любит: если мы приезжаем, промотавшись день на председательском газике, часов в девять — бабки дома не застанешь. Ушла «в соседи», где такие же старухи и старички играют в карты, болтают остроумно: мы заметили это за своей бабкой, очень она любит и ценит острое слово. А то скинутся на бутылочку красного, песни поют.

Ночи сейчас светлые. Время одиннадцать, солнце будто бы зашло, а на улице белый пасмурный день: читать можно. Ложимся, начинаем с грехом пополам задремывать — в первом часу наконец ползут в окна сумерки. И тут заявляется бабка. Громко хлопает дверью:

— Девки, спитя?! — Можно разбудить бы и мертвого, но мы не отзываемся, хотя бабке не терпится поделиться с нами последними самоловскими новостями. — Спят!!! — еще громче удивляется бабка, проходит в комнатушку за печкой, начинает раздеваться и несколько раз повторяет себе удивленно-утишающе: — Спят, спят…

Через некоторое время приходит наигравшаяся «мышка»: малышня, пользуясь светлым временем, едва не до часу ночи гоняет по улице.

— Галька? Двери заперла? Пальтушку на дырку брось, не то кот опять припрется… — громким шепотом руководит бабка.

«Мышка» бормочет что-то в ответ, слышно шарканье босых ног о стенку, скрип пружин, затем вперемежку шепот то старческий, то детский:

— Ноги-то холонные, как рыба, грей давай…

— Бабунь, а когда мы мимо Вовкиной избы бяжали…

— А ты яму ня давай спуску…

— А я яво промеж крыльцев палкой охоботила…

— Дю-ю, бес, убьешь так!..

— Я тихонько…

Потом шепот стихает, и по всему дому раздается дружный многоголосый храп. Я ворочаюсь, не могу заснуть, кляну себя, что не взяла снотворного, надеясь на «здоровую усталость»… Если бы ходить — конечно, была бы она, эта здоровая усталость, но мы с председателем ездим на его газике, потому усталость есть, а сна нет…

7

Бабка наша председателя ругает последними словами.

Несколько дней назад, когда никто так и не осмелился перевезти часовню, стоявшую в скверике посреди села (правление решило установить на этом месте памятник погибшим воинам), Степан Павлович сам сел за руль трактора и перетащил сани с часовней на окраинную тихую улочку. Перевез он часовню аккуратно, так что в ней ничто не сломалось и не разбилось, на новом месте подвели под нее хороший фундамент, и, когда мы туда заглянули, все иконы уже стояли в киоте, полы были вымыты, везде в изобилии висели кружевные прошивки, вышитые салфетки, тюлевые накидки, бумажные и живые цветы — изнутри часовня походила на тот «салаш», который деревенские девчонки старательно убирают цветными лоскутками, играя в «дочки-матери».

Тем не менее, хотя вроде бы все было сделано деликатно, бабки председателя ругали. Степан Павлович к религии и всяким там религиозным чувствам относится раздраженно-недоуменно, как к подзатянувшейся блажи, и не скрывает этого. До самоловской интеллигенции не дошло и, пожалуй, не скоро дойдет распространившаяся среди нас, горожан, некоторая умиленность по отношению к иконам, церковной музыке, обрядности — для нас это все кусок русской истории, нечто безвозвратно принадлежащее прошлому. Для Степана Павловича религия пока что неприятная действительность.

— Вот они у меня где сидять! — председатель сердито стучит себя по загорелой крепкой шее. — Все престолы выучыл на память. В Самолве — троицын день и крещенье, в Кобыльем городище — Михаил Архангел, в Рудницах — Петров день, в Острове — спас, в Путькове — Иоан Богослов, покровитель рыбаков, в Заходах — Михаил Архангел и Петров день, в Верховье — Иванов день… Четыре бригады, тринадцать деревень. В одной престол отгуляли, в другой начинають…

Большинство молодых мужчин и женщин тут ни в церковь, ни в часовни не ходят, последние существуют лишь заботами бабок, однако престолы празднуются в деревнях вполне старательно. И часовенку в Самолве стронуть с места опять же никто, кроме председателя, не решился. Как выяснилось, есть тому причина.

В тридцатых годах в одной из ближних деревень переоборудовали по моде времени часовню под зернохранилище, и надо было снять крест. Вызвался некто Крысанов. Полез на крышу, сбросил крест, произнеся слова: «Если есть бог, на воде сгорю!..» Спустя год поехал Крысанов зимой через озеро в Островцы, повез на почту казенные деньги («Конь у него хороший был, рыжий, большой!..») и где-то на середине пути загорелся, лежа на соломе в санях. Деньги целы остались, сани целы, солома чуть обгорела — сам же Крысанов сгорел в уголь. («Глядим, огонь какой-то бегае, хто там гори?..») Ирина Степановна с мстительной жестокостью рассказывала, как привезли Крысанова днем в контору и как все бросились смотреть, ее же мужики не подпустили, потому что ходила она тогда на последнем месяце, а обгорелый труп был очень страшен. Случай этот прекрасно помнят все, даже Степан Павлович, служивший в то время здесь в пограничниках, говорит, что действительно было такое и расследование велось, но ничего и никого не нашли. Предположили, что Крысанов загорелся, облившись эфиром, который тогда был тут популярен, как согревающий и охмеляющий напиток. Случайность, но все-таки «сгорел на воде» — и к часовне, спустя тридцать пять лет, никто не решился подступиться, на председателя смотрят с ожиданием: «А с тобой что будет?..»

Нам еще в Подборовье рассказывали, что в Кобыльем городище церковь старая, выстроенная в Озелицах, на месте Ледового побоища, лет через сто после битвы, в ознаменование победы. Потом, поскольку это место залило водой, церковь перенесли в Кобылье городище. В свободный вечер мы решили сходить, взглянуть на церковь, тем более что дорога до нее не дальняя и приятная.

Надо сказать, что Самолва — село зеленое, избы крепкие, просторные, покрашены в разные нарядные цвета, у окон — резные наличники. Сохранились в селе и два старых кирпичных дома, один принадлежал раньше купцам Петуновым, другой Захаровым — те и другие занимались перепродажей скота и рыбы. Внутри эти дома уже ветхие, но внешним своим видом, темным старым кирпичом они украшают село, придают ему традиционность какую-то, говорят о том, что люди здесь живут искони, что разрослось село не вот сейчас, а давно.