Кара для террориста

— Мертвецы ничего не чувствуют, дура! — заорал он.

— Да? — так же спокойно и негромко отвечал голос. — Ты в этом так уверен?

Абдула сейчас больше ни в чем не был уверен: действительно, откуда кто что может знать? — «Э, как откуда? А Коран? В Коране что написано?» — спохватился он. Но что написано в Коране, Абдула толком тоже не знал: читать священную книгу по-английски ему представлялось кощунством, а по-арабски он не умел. Поэтому ни в прежней камере, ни вообще в прежней жизни Корана у него не было.

Конечно, можно было бы раздобыть перевод на родной язык Абдулы: читать Коран на этом языке Абдула кощунством не считал. Но, во-первых, выдавать неверным, какой язык для него родной, Абдула не собирался, но еще вся беда, что и на своем родном языке читать Абдула считай что не умел. Пока был маленький, было не до школы, такие шли дела, потом пришлось кочевать из страны в страну — какой язык учить? Наконец, попали сюда, в Штаты, и здесь, по образовательной программе для иммигрантов, Абдула наконец-то научился грамоте, и неплохо научился: всегда был смышленым, — но грамоте, ясное дело, английской.

Сейчас, представляя себе, как было бы здорово утешаться священными сурами Корана, да и просто — иметь возможность уткнуться в книгу, отвернувшись от этих придурков за стеклом, Абдула решил, что при данных обстоятельствах читать святую книгу по-английски кощунством не является. «Мусульманин всегда вправе применяться к обстоятельствам», — напомнил себе Абдула.

«Значит, при первой же возможности потребовать Коран. Конечно, не у этих придурков за стеклом… Какая-то возможность подавать жалобы, требования, здесь, конечно, предусмотрена? Это же Америка, они же тут помешаны на праве и правах! В конце концов, этой стерве скажу, когда появится», — что «стерва» появится, Абдула ни минуты не сомневался: а чего сомневаться, сама же сказала: «Каждый день»! — «Коран, конечно, даст, — уверял себя Абдула, — не сможет отказать…»

За этими мыслями подошло наконец время обеда. Увидев на часах 11.55 АМ, Абдула сам себя поздравил с окончанием первого испытания. Почему он был так уверен, что на время обеда его оставят в покое? Однако так и вышло, он не ошибся.

Зазеркалье погрузилось во тьму, но ровно через минуту, в 11.56 АМ, свет загорелся снова, на этот раз конусом, и в конусе сидела, конечно же, она, «эта стерва», мисс Кимберли Барлоу, директриса.

— Ну, вот, Абдула, теперь ты знаешь, как будет проходить вся твоя оставшаяся жизнь. — Голос ее звучал, как всегда, ровно, спокойно, без каких-либо эмоций. — Да, стаканчик с пола убери, отправь, куда положено, а то следующего не будет.

Абдула послушно обернулся: а где стаканчик? А, вот он куда откатился, видно, ногой отпихнул, когда расхаживал. Спорить не стал, убрал: запомнил, где заслонка, телеведущая показывала…

Мисс Барлоу молча следила за его движениями, потом спросила:

— Какие-нибудь жалобы, пожелания?

11.58 на часах, в 12.00 она, ясное дело, исчезнет, и жди потом до семи вечера! И Абдула, чуть более настойчиво и торопливо, чем подобало бы, произнес:

— Коран хочу!..

— Коран? — переспросила директриса, приподняв брови. — Там, в библиотеке, имеется Коран! — Она указала глазами на монитор. — И даже, сколько помню, на всех возможных языках, включая твой родной!

«Откуда она знает, который мой родной? — встрепенулся Абдула. — Да нет, не может знать, блефует!» — и зло сказал:

— Книгу хочу! На бумаге хочу! Коран на мониторе читать нельзя!

— С чего ты взял? (А может, «с чего вы взяли?» — ведь это говорила директриса, а не Ким Барлоу: Абдула запутался.) Там, в самом начале, помещено мнение ваших авторитетных современных богословов, которые утверждают, что ничего неподобающего в чтении Корана в электронном виде нет. Особенно, когда у человека нет другой возможности…

Она умолкла с таким видом, словно бы говорила Абдуле: «Ты можешь в грош не ставить мнение современных богословов, но для меня его в данном случае вполне достаточно. И для Верховного Суда Соединенных Штатов тоже».

— Тогда коврик хочу! Для молитвы! — торопливо выкрикнул Абдула и тут же себя выругал за это «тогда»: «Что «тогда», почему «тогда»? Если бы не «тогда», что, не хотел бы?» — но было уже поздно ругаться: слово вылетело.

— Коврик? — переспросила мисс Барлоу и почему-то продолжила стихами:

Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой. Не в жажде чуда я и не с мольбой: Отсюда коврик я стянул когда-то, А он истерся; надо бы другой!

Это Омар Хайям, — пояснила она, — тоже весьма авторитетный исламский мыслитель, поэт и богослов [15] . Тем более, не современный… Ты не читал Хайяма, Абдула?

Абдула Хайяма не читал, хотя слыхал когда-то от кого-то что-то вроде: «Вода не утоляет жажды, — Я как-то пил ее однажды…» Богослов?! Разве бывают такие богословы? Может, это он для гяуров богослов, а для нас просто еретик?

15

Русский перевод Г. Плисецкого. Кимберли читала, очевидно, в каком-то английском переводе, может быть, своего отца, который, в частности, увлекался переводами с восточных языков.

— Если захочешь, почитай, — продолжала тем временем Кимберли, — Омар Хайям там тоже есть… — Она снова повела глазами в сторону монитора. — А еще там есть инструкция, из которой ты можешь узнать и про то, где взять коврик, и про много других небесполезных для тебя вещей…

Конус света медленно погас, мисс Барлоу скрылась в темноте, а через мгновение перед глазами Абдулы вместо «зазеркалья» появилась непрозрачная стена.

Есть Абдуле особо не хотелось, он решил начать с инструкции, действительно легко ее нашел, а набрав в окошке поиска «молитвенный коврик», тут же увидел картинку: окно, которое из камеры, даже штрихами обозначена условная панорама, чуть пониже кнопка, а из щели из-под окна выползает коврик.

Абдула подошел к окну, которое, кстати, снова сделалось прозрачным, не удержался окинуть взглядом панораму за окном: по небу плыли тучи, но дождя не было, и местами прорывались лучи солнца. Перевалило за полдень, прикинул Абдула, солнце уже у меня за спиной, значит, восток и вправду с этой стороны. Хорошо, в эту сторону и будем молиться! — Он легко нащупал кнопку, точнее, как все тут, сенсорное пятнышко, под подоконником приподнялась заслонка, которой раньше нипочем было бы не разглядеть, и оттуда выполз коврик: на вид обыкновенный, какого нужно размера и с вполне приличным узором, — темно-зеленое с бордовым по салатовому фону, на ощупь тоже приятный, но вот на вес: для настоящего он слишком легкий! Наверное, тоже из какой-то такой бумаги, а когда сотрется, можно будет спустить его в унитаз, чтобы он там растворился! — возмущенно подумал Абдула. Но знал уже: возмущайся — не возмущайся, а ничего другого все равно не будет. Наверняка у этой стервы наготове мнение «авторитетных современных богословов», что коврик совершенно подходящий… Но еще больше, чем бесполезность всякого протеста, Абдулу расстроило другое: что это мне тут все автоматически дают? — Из-за такой брезгливой старательности избегать физических контактов, из-за того, что все совершалось автоматически и ни один человек в помещение Абдулы не заходил, он себя вдруг почувствовал как зачумленный, как больной какой-то зловещей болезнью, какой-то зловонной проказой, которому все подают издалека, как раньше подавали все таким больным на длинных палках… Вот и здесь все как на палках, разве что палки намного дороже… К тому же стерильные «палки»… — и от этой мысли Абдуле вдруг сделалось как-то по-особому нехорошо.

Не утешил его и обед, замечательно вкусный, но теперь и это воспринималось уже почти как издевательство. Лучше бы дали баланду с черствым хлебом, только бы ее живой человек принес, пусть даже грубиян, как тот, в прежней камере!.. — и Абдула почувствовал, что вспоминает ту, прежнюю камеру чуть ли не с тоской.

После обеда, когда открылось «зазеркалье», Абдула уже не стал «пугать» стоявших за стеклом людей, не рычал на них и не бросался на стекло.

Люди по-прежнему что-то говорили, о чем-то его спрашивали: он не слушал и не слышал. Он даже не знал, те же ли это люди или другие: не приглядывался.