Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Маркс не мог знать о положении Ленхен; к счастью, не знала о нем и Женни. Когда она вернулась из Голландии, привезя единственный подарок — игрушку для детей, — радости воссоединившейся семьи не было предела. Женни вспоминала: «Мой бедный маленький Эдгар прыгал вокруг меня… и Фоксихен тянул ко мне свои маленькие ручонки». В мемуарах Женни пишет, как не терпелось ей вернуться к ним и к своей жизни с семьей независимо от того, какой бедной и трудной она была {13}.

Среди фигур, присоединившихся к компании Маркса в Лондоне, самой яркой и заметной был Август Виллих. Урожденный фон Виллих, он отказался от своего аристократического имени, став коммунистом. Родом он был из одной из старейших и знатнейших семей Пруссии, по слухам, состоявшей в родстве с Гогенцоллернами, родом, из которых происходили короли Пруссии. Энгельс, сражавшийся под началом Виллиха в Бадене, рассказывал Женни, что тот был «храбр, хладнокровен и необычайно мужественен» в бою, однако вне битвы был скорее романтиком и мечтателем, правда, с социалистическим уклоном {14}. Август (как и подобает человеку с таким именем) и выглядел настоящим героем. Он имел опрятную, ухоженную внешность, пронзительные голубые глаза и густую вьющуюся бороду. В Кельне он примкнул к радикалу Андреасу Готтшальку и стоял у истоков первой удачной революции, произошедшей в начале 1848 года. Однако у Маркса было с ним немного общего, хотя он приехал в Лондон с рекомендацией от Энгельса {15}. С того момента Виллих сам становится на сторону Маркса, участвует во всех партийных делах, тайных и общественных, сначала в Англии, а потом и в Пруссии. Когда Марксы еще жили в Челси, Женни описывала эффектное появление Виллиха у них в квартире: он вошел рано утром в их спальню, «вступив в нее, как Дон Кихот, одетый в серый шерстяной дублет, подпоясанный вместо ремня красным шарфом; с громким раскатистым смехом в истинно прусском стиле и готовый с ходу начать дискуссию о «настоящем коммунизме» {16}. Маркс тогда резко оборвал его, но это была не последняя встреча с Виллихом в столь интимной обстановке. Казалось, что этот щеголь имел виды на Женни. Да и как он мог сопротивляться чувству? Она была одного с ним поля ягода — аристократка, отказавшаяся от привилегий своего сословия ради убеждений и мужа, но сумевшая сохранить себя; всегда с высоко поднятой головой, не утратившая своего чувственного обаяния и внушающая уважение и преданность всем, кто ее знал. Возможно, Виллих, как истинный немецкий романтик, считал себя обязанным прийти ей на помощь. Его намерения были вполне ясными; Женни пишет: «Он хотел бывать у меня в гостях, потому что преследовал червя, живущего в яблоке каждого брака и жаждал вытащить его на свет божий» {17}. В своем намерении он не преуспел, однако разбудил яростную ревность Маркса.

Маркс, Энгельс и Виллих вместе работали в Комитете по делам беженцев, однако вскоре наметился раскол в вопросах стратегии, о причинах которого Маркс уклончиво говорил: «По личным разногласиям».

Хотя Маркс отложил всю свою теоретическую работу еще в 1848 году — и занялся политической агитацией и оппозиционной журналистикой, — для него уже становилось ясно, что революция не была так уж неминуема. Виллих же был человеком действия и увлекался тайными обществами. Он считал, что Союз, несмотря на его малочисленность, мог понудить рабочий класс к восстанию; он был не согласен с выводом Маркса, что на серьезные социальные изменения могут понадобиться годы. Со своей стороны Маркс возражал, что для успешной революции необходимы некоторые вещи, но доктрина Виллиха о «стремительном насилии» не является одной из них. Спор был показателен. Маркс во многом был сторонником скорее эволюции, а не революции; его идеи были революционными, а метод — эволюционным. Революция, по Марксу, может быть лишь результатом определенного исторического процесса и не может быть навязана насильственно. Один исследователь пояснял, что для Маркса существовали два обязательных условия смены старого общества новым.

Во-первых, массы должны обрести классовое сознание, шире участвовать в общественно-политической жизни через профсоюзы, используя свободу слова, собраний и печати. Во-вторых, перед тем как пролетариат заложит основу бесклассового, коммунистического общества, нужно пройти стадию господства мелкой буржуазии {18}.

Подобные разговоры для Виллиха были чистой ересью. Он обвинил Маркса в предательстве боевых революционных идеалов в угоду собственной безопасной теории.

Виллих был человеком, который не любит сражаться без армии, и потому начал искать союзников против Маркса. Хотя он и был аристократом по рождению, самую широкую поддержку он нашел в среде беженцев среди рабочего класса. Он жил вместе с ними, ел вместе с ними, использовал в обращении к ним фамильярное «ты». Он был гораздо более популярен, чем Маркс с его семейством, живущим в условиях, которые втихомолку называли «буржуазными» и подозревали, что оплачиваются эти условия из средств, отобранных у рабочих {19}.

Чуть раньше в том же году Маркс, Энгельс и их коллеги присоединились к лондонской организации Всеобщий союз революционных коммунистов. Французы, которых в организации было большинство, считали себя последователями Огюста Бланки (это он терроризировал Национальное собрание в 1848 году своим обликом мертвеца с иссиня-бледным лицом и иссохшими губами) {20}. Маркс за многое был признателен Бланки, все еще сидевшему во французской тюрьме, однако с товарищами по новому Союзу отношения испортил довольно быстро, обозвав их «алхимиками от революции». Он полагал, что они способны лишь по-дурацки спровоцировать конфликт, который неминуемо приведет к очередному поражению {21}. Виллих же, напротив, стал гораздо более тесно сотрудничать с этой группой, в которую, помимо остальных, входил уголовник по имени Эммануэль Бартелеми, только что сбежавший из французской тюрьмы, к которой был приговорен за участие в июньском восстании {22}. Бартелеми держал нечто вроде политического салона на Рэтбоун-плейс возле Оксфорд-стрит — очень популярное среди французских эмигрантов место, которое любили посещать и Маркс с друзьями (один из них рассказывал, что Маркс буквально «вожделел схватки с французами»: «все, чего ему не хватало в теории, он пытался восполнить агрессивностью») {23}. Бартелеми в ответ начал посещать квартиру Маркса. Женни его не любила. Бартелеми было не более 30 лет; с черными усиками и козлиной бородкой, из-за которых его лицо казалось очень бледным, почти пепельным, он казался Женни странным; она обнаружила, что у него крайне отталкивающие, пустые, хотя и пронзительно черные глаза {24}. Марксы не знали того, что Бартелеми был очень жестоким человеком, использовавшим политику в качестве предлога для совершения различных преступлений, в том числе — убийств. В революции его больше всего привлекала возможность безнаказанно вонзить нож в чью-то спину.

По словам Вильгельма Либкнехта, 24-летнего коммуниста, также объявившегося в компании Маркса в то лето, Виллих и Бартелеми организовали против него заговор: «Они называли Маркса предателем и говорили, что предателей надо убивать» {25}. Одновременно Виллих обратился за поддержкой к экстремистам и начал делать реверансы в сторону мелкобуржуазных демократов, которых Маркс и Энгельс в прошлом году удалили из Комитета по делам беженцев. Виллих лоббировал их интересы в Комитете, аргументируя это тем, что единая позиция только укрепит организацию. Когда же его предложение было отвергнуто, Виллих в гневе ушел в отставку, покинув Центральный комитет Союза коммунистов. Несколько дней спустя, видимо, ища ссоры, он посетил собрание Союза, где начал оскорблять Маркса и, наконец, вызвал его на дуэль {26}. Вполне возможно, что одна из причин вызова была политической, но внешне это выглядело так, будто поединок вызван тем, что Виллих увлекся Женни, а Бартелеми его сознательно науськивал.

Хотя Маркс был против самого принципа дуэлей, да и в Англии они были под запретом, молодой и галантный Конрад Шрамм, всегда стремившийся прийти на помощь и поддержать семью Маркс, вступил с Виллихом в перепалку и оскорбил его в ответ. Дуэль все-таки состоялась — между 28-летним Шраммом и 40-летним Виллихом {27}. Шрамм не внял просьбам Маркса отказаться от поединка и ночным катером отплыл в Бельгию вместе со своим секундантом, польским армейским офицером Генриком Мисковским, — с ними вместе Виллих и Бартелеми {28}. Либкнехт сообщает, что они договорились стреляться из пистолетов, хотя «Шрамм никогда в жизни не стрелял, а Виллих никогда в жизни не промахивался».

Либкнехт пришел к Марксу домой на следующее утро, 12 сентября, чтобы поддержать Женни и Ленхен. Женни не была причиной дуэли, но, несомненно, чувствовала себя отчасти ответственной за историю с Виллихом. Либкнехт писал, что они ждали известий весь день, но только вечером, когда Маркса и Либкнехта уже не было дома, дверь отворилась и вошел Бартелеми. Француз сухо поклонился и в ответ на вопрос Женни и Ленхен: «Что со Шраммом?» — так же сухо ответил: «Шрамм получил пулю в голову». Снова поклонился и вышел, оставив обеих женщин оплакивать смерть друга. Либкнехт пишет: «Можете себе представить горе и испуг чувствительной женщины; теперь она знала, что ее инстинктивная неприязнь не подвела ее».

Через час обезумевшая от горя Женни рассказала все вернувшимся Марксу и Либкнехту; они отказывались верить в смерть Шрамма.

Однако на следующий день, в то время, когда они разговаривали на эту тему, «открылась дверь, и вошел человек с забинтованной головой, весело смеющийся — тот, кого все оплакивали. Он рассказал, что пуля прошла по касательной и лишь оглушила его. Когда он пришел в себя, то был один на берегу моря; при нем находились лишь его секундант и врач» {29}.

Шрамм выжил, но отношения Виллиха и Маркса так и не наладились. Через 4 дня после дуэли, во время заседания Центрального комитета, произошел окончательный формальный раскол.

В протоколах заседания нет ни слова о предшествовавшей расколу драме. Маркс, с его блестящим, как алмаз, и таким же острым и твердым умом, знал, что выйдет победителем из любого поединка интеллектов. Он мог проявлять свой вулканический темперамент в частных беседах и спорах — но в подобных встречах он, казалось, наслаждался тем, как срывается в истерику оппонент, сам оставаясь невозмутимым, рациональным и убийственно логичным. Так и случилось, когда Центральный комитет обсуждал и голосовал за его предложение переместить исполнительный орган Союза коммунистов из Лондона в Кельн; объявить прежний устав недействительным и переписать его, а также разделить лондонский филиал Союза на две группы, или «района», — обе они подчинялись бы организации в Кельне, но не пересекались бы друг с другом {30}.

Эти шаги были необходимы, утверждал Маркс, чтобы избежать скандального разрыва и выяснить все разногласия между членами Союза. Он пояснил, что лондонская группа разделена не только по личным причинам, но и по позиции в отношении следующего этапа революции.

«В то время как мы говорим рабочим — у вас есть 15, 20, 50 лет гражданской войны, чтобы изменить ситуацию и набраться сил для захвата власти, другие [другая фракция Союза говорит] — мы должны немедленно взять власть или отправляться в свои постели». Маркс сказал, что хотел бы видеть в своей фракции не более 12 человек, остальных может забирать лондонский Союз {31}.

Карл Шаппер был членом Союза со дня ее основания — и близким другом Маркса, — однако в этом вопросе они стояли на разных позициях. Шаппер был не согласен с «неторопливым» подходом Маркса; он сказал, что поедет в Германию сражаться, «хотя и ожидает гильотины». Если бы Маркс хотел расколоть Союз, он мог сделать это, но «в таком случае результатом стало бы существование двух Лиг — одна из тех, чьим оружием является исключительно перо, другая — для тех, кто предпочитает действовать другими методами» {32}.