Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Виллих молчал. Маркс пытался спровоцировать его на ответное выступление, но Виллих и еще один член Союза продемонстрировали полное презрение и покинули зал. Было проведено голосование, в котором участвовали только сторонники Маркса — и потому неудивительно, что его предложение о разделении было принято единогласно {33}. В течение двух дней Маркс и его коллеги также вышли из Образовательного союза немецких рабочих, а вскоре после этого порвали и с бланкистским Союзом революционных коммунистов. Энгельс, Маркс и Дж. Дж. Гарни написали письмо группе, приглашая их прийти в квартиру Энгельса на Дин-стрит, чтобы стать свидетелями того, как будет сожжен их договор {34}. В плане Маркса по моральному уничтожению Виллиха и его соратников оставался последний пункт: Маркс попросил новый Центральный комитет в Кельне изгнать из своих рядов лондонских
Победа Маркса над его врагами совпала с выходом «Коммунистического манифеста» на английском языке в газете Гарни «Красный республиканец». Это был первый английский перевод, кроме того, впервые были указаны имена авторов «граждане Карл Маркс и Фридрих Энгельс» {36}. Однако у Маркса не было времени, чтобы насладиться своим триумфом. Уничтожив своих соперников в Лиге, он породил целую армию врагов (называвших Манифест реакционным документом); между тем Энгельс готовился к отъезду в Манчестер. С его отъездом Марксу предстояло остаться в Лондоне с группой молодых соратников, у которых еще молоко на губах не обсохло. У него не оставалось интеллектуального компаньона, кроме Женни, и некому было помочь ему парировать неизбежные нападки и негативную реакцию со стороны тех, кто не принял его позицию по разделению Союза. Никуда не делись и финансовые проблемы. В конце октября Маркс писал Вейдемейеру (который с мая преданно выплачивал залог за серебро, оставленное Женни в заклад во Франкфурте), прося продать серебро и прислать ему деньги, семья не могла бы без этого выжить. Единственные предметы, которые он не хотел продавать — маленькая серебряная кружка, знаменитое блюдо и ножичек с вилкой, подаренные его пятилетней дочке Женнихен {37}.
Дети были единственным светлым пятном в жизни Марксов. Несмотря на драматичные переезды, проблемы с деньгами и политические неурядицы, холод и голод; несмотря на то, что их окружали люди, говорившие на чужом языке, — дети были отрадой. Женни описывала дочек: «Хорошенькие, цветущие и добросердечные девочки». Их «пухлый» трехлетний брат Эдгар был «образцом маленького юмориста и комика, вечно полным забавных идей. Весь день напролет этот чертенок поет песни — с огромным чувством и необыкновенно пронзительно, а когда он исполняет «Марсельезу» Фрейлиграта или «О, июнь! — «подари нам дело, дело, которого жаждут наши сердца», — то делает это столь оглушительно, что эхо разносится по всему дому» {38}.
Единственное дитя, страдавшее весь первый год жизни Марксов в Лондоне, страдало недолго. Генрих Гвидо Маркс умер от осложнений после пневмонии 19 ноября, вскоре после своего первого дня рождения. Маркс писал Энгельсу в Манчестер: «Наш маленький «поджигатель» умер сегодня утром после страшных конвульсий. Всего за несколько минут до этого он смеялся и играл… Ты можешь себе представить, что мы чувствуем. Твое отсутствие в такую минуту заставляет нас чувствовать себя еще более одинокими» {39}.
Четыре дня спустя Маркс пишет другу, что Женни находится в «действительно опасном состоянии нервного возбуждения и истощения. Она сама ухаживала за ребенком и боролась за его жизнь в самых сложных обстоятельствах, идя на величайшие жертвы» {40}.
Фокси, которого Женни называла «мое бедное маленькое дитя печали», был похоронен на кладбище квакеров, на Тоттенхем Корт, 41. Его крошечный гробик не пришлось нести далеко, когда семья шла в похоронной процессии. На шумных улицах Сохо похороны были обычным делом, и Марксы не привлекали ничьего внимания, что только усугубляло их горе. Они были лишь одной из множества семей, намертво зажатых в пасти нищеты, в то время как совсем рядом жили и процветали среди несметного богатства те, кому повезло больше…
21. Лондон, зима 1851
С этим всеобщим процветанием, во время которого производительные силы буржуазного общества развиваются настолько бурно, насколько это вообще возможно при буржуазных отношениях, не может быть и речи о реальной революции.
В 1851 году королева Виктория с гордостью заявила, что ее возлюбленный муж принц Альберт объединил все человечество под знаменем мира и процветания.
Альберт был председателем высокой комиссии, организовавшей первую Всемирную выставку — этот триумф торговли, промышленности и
изобретательской мысли. В день ее открытия, 1 мая, четверть всего населения Лондона собралась в Гайд-парке, чтобы стать свидетелями этого грандиозного события. 32-летняя королева, потрясенная увиденным, была среди собравшихся. В специально построенном для проведения выставки Хрустальном дворце, чей купол был больше купола собора Святого Петра в Риме, несколько сотен тысяч экспонатов демонстрировали все чудеса столетия: от маятника Фуко до туалета со сливным бачком, от хлопкопрядильных машин до дагеротипического снимка Луны. Выставка знаменовала собой рождение нового торгового центра, на нескольких этажах которого можно было с легкостью найти любые товары. Здесь также находилась крупнейшая в мире крытая оранжерея, демонстрировавшая господство человека над природой. Хор численностью в тысячу человек исполнял «Аллилуйя» Генделя, и восхищенная королева сказала: «Чувствовалось… что это пение наполнено истинной верой больше, чем любая служба, которую я когда-либо слышала» {2}. Глава англиканской Церкви объявил, что промышленность будет новой религией. «Золотой век британского капитализма» — это выражение только что вошло в обиход среди посвященных, как и еще одно знаменитое новое слово — «империализм» {3}.Все было правдой: по всей Европе на трон взошел Его Величество Капитал. Экономический бум начался после 1849 года, когда последнее восстание угасло и на смену ему пришла реакция. Государства усвоили урок, преподанный Марксом: безработица, голод и болезни несут господствующему строю куда более серьезную угрозу, чем любая идеология или даже армия противника, потому что если поднимется низший класс — то вся конструкция рухнет, как карточный домик.
Для того чтобы избежать этого, было начато строительство железных дорог, жилья, новых фабрик и заводов — всего того, в чем можно задействовать рабочие руки и, что еще важнее, получить от этого прибыль {4}. Только в Лондоне в 1851 году в строительстве было занято более 66 тысяч человек, что сразу сделало его крупнейшей отраслью промышленности. Разумеется, строили не для тех, кто ютился в трущобах. Строительный бум наблюдался в Белгравии, Кенсингтоне и новых пригородах на севере Лондона, где возводились роскошные виллы неожиданно разбогатевшего среднего класса {5}.
Эта часть промышленности развивалась с благословения королей и послушных им парламентов, в которые уже давно просочились сами промышленники, владеющие железным дорогами и играющие в новую азартную и увлекательную игру под названием «фондовый рынок». Эти люди утверждали, что богатство и успех предприятий будут расти, если придерживаться простой формулы: бизнес должен находиться в частных руках и быть конкурентоспособным, а также — скупать товары (и труд) по самой дешевой цене, а продавать — на свободном рынке по максимально возможной цене. Это и была формула капитализма {6}.
Железные дороги, пароходы и телеграф ускорили темпы развития промышленности, сокращая время и расстояния, однако главным двигателем развития рынка было золото, вселявшее в бизнесменов смелость, иногда доходящую до безрассудства. Европейские бизнесмены наблюдали, как их коллеги в Америке стремительно зарабатывают горы денег, развивая свой бизнес в практически нерегулируемых, свободных условиях внутри страны. Европейские правительства сравнивали свою, практически опустевшую, казну со стремительно наполняющейся казной американской — и понимали, что европейский бизнес проигрывает, поскольку его сдерживают устаревшие правила {7}. Разработку недр начали регулировать, правила торговли сделали более либеральными, банки создавались для финансирования торговли, а законы переписали с учетом запросов растущей деловой активности {8}.
Выставка в Лондоне отражала этот расцвет меркантилизма, и было совершенно очевидно, что у рабочего класса нет никакой возможности избежать растущего давления — так же, как и у среднего лондонца нет возможности избежать этого потрясающего шоу. Целые районы города подверглись переделке и реконструкции — поскольку ожидалось прибытие многочисленных глав государств и других высокопоставленных лиц. Навоз с улиц убирали мгновенно; художники и маляры раскрашивали фасады в зеленый, бордовый, голубой и желтый цвета; владельцы магазинов спешно мыли и протирали закопченные витрины; из Гайд-парка были безжалостно изгнаны сотни бездомных, облюбовавших это место для ночлега. Унылая вдова по имени Лондон спешно румянилась и красилась, готовясь к торжественному приему.