Казанский альманах. Гранат

Балкон, которого не было, становился всё наряднее и краше.

Мечта – вернее, то, что осталось от её первоначального варианта – сбылась, когда Лизе стукнуло пятьдесят. Помимо юбилея произошли два печальных события, имевших прямое отношение к исполнению желания. Так часто бывает в жизни: плохое тянет за собой хорошее, и наоборот.

Событие первое – Лизу выгнали из общежития, в котором она жила с того дня, как окончила институт и устроилась на завод в Казани, вопреки бабушкиному желанию отказавшись вернуться в Алексеевское.

Завод закрылся ещё в начале девяностых, но в течение двадцати пяти лет никому не было дела до живущих в блочной пятиэтажке бывших заводчан. Лиза из своего планового отдела перешла на работу в АХЧ – административно-хозяйственную часть торгового центра.

– Оссподи, АХЧ! – закатывала глаза бабушка. – Ну и названьице! Будто чихнул кто-то.

Гром грянул внезапно – в один из самых обычных дней, как это всегда и случается. Погоду худо-бедно можно спрогнозировать, чтобы принять соответствующие меры, но человеческую подлость, жадность или глупость – почти никогда.

Впрочем, в данной ситуации виноватых, кроме Лизы, не было.

Ей объяснили – и привели при этом железобетонные аргументы – что поскольку она имела несчастье быть уволенной с несуществующего уже в природе предприятия, то и жить в принадлежавшем ему общежитии не имеет права.

– Неужели вы всех нас выселите? У многих ведь дети… – робко, вполголоса возмутилась Лиза, как обычно, подумав не о себе, а о других.

Тут и выяснилось, что пока она расписывала цветочные ящики, её соседи занимались приватизацией своих комнат. Теперь они были собственниками, а собственников вытурить невозможно. Лизе же и ещё нескольким таким же неразумным надлежит освободить помещение.

Наверное, можно было как-то оспорить это, куда-то пойти, кому-то что-то доказать, но Лиза понятия не имела, куда, кому и что. Поэтому ей ничего не оставалось как отправиться вместе со своими ящиками, занавесками и прочими пожитками к бабушке, в Алексеевское.

Анне Иосифовне было восемьдесят восемь лет. Бабушкой она стала в тридцать восемь, что окончательно и бесповоротно испортило её и без того непростой характер. Дочь, из-за легкомыслия которой свершился сей досадный факт, Анна Иосифовна именовала не иначе как «эта вертихвостка». Когда Лиза была совсем крошкой, она думала, что маму так зовут. Она любила её – немного искусственной, теоретической что ли, почти выдуманной любовью, а ещё сильно, до слёз, жалела, и при этом боялась найти в себе хоть какое-то сходство с родительницей.

Отца своего Лиза не знала, мать попала под машину, когда ей было два года. Всё, что делала «эта вертихвостка», было достойно порицания. Даже дорогу нормально не смогла перейти – угодила под колёса. Так что главной задачей воспитания Анна Иосифовна считала искоренение малейшего сходства внучки с непутёвой матерью.

И всё-таки «вертихвостка» так и норовила высунуться в самый неожиданный момент, поэтому никакого доверия к Лизе не было. Бабушке приходилось постоянно держать руку на пульсе.

Когда внучка приезжала из Казани навестить её, у них каждый раз происходил такой разговор:

– Лиза, пойди, вымой руки! – кричала Анна Иосифовна. Она была глуховата.

– Конечно, бабуль, я и сама собиралась, – послушно отзывалась та и шла в ванную.

– Собиралась она… – Анна Иосифовна двигалась следом, караулила возле двери: – С мылом вымыла?

Бабушка инспектировала внучку пункт за пунктом, критиковала и поучала. Надела ли тёплые штаны? А шерстяные носки? Намазала ли нос оксолиновой мазью от ОРВИ? Джинсы – это дурной тон. Юбка в клетку противопоказана женщинам с фигурой типа «груша». Только человек с полным отсутствием вкуса мог купить куртку такого вызывающего цвета. Длинные волосы после сорока пяти – это неприлично.

Дедушка, бывший фронтовик, умер восемь лет назад. Анна Иосифовна горевала и негодовала. Лизе казалось, она посчитала его смерть предательством и обиделась.

Это был добросердечный, улыбчивый, молчаливый человек. Отказать любимой внучке мог только в одном случае: когда девочка просила его рассказать «про войну». Отказ был категоричен и твёрд, хотя, по мнению Лизы, поведать деду было о чём: и наград не счесть, и даже настоящий боевой револьвер имеется.

Востроносый наган, заботливо завёрнутый в мягкую тряпочку, лежал в дальнем ящике шкафа. Тут же, рядом, – патроны в коробке. Время от времени дед доставал оружие из шкафа, чистил и смазывал. Лиза в таких случаях всегда вертелась рядом и, как заворожённая, смотрела на револьвер в дедушкиных руках.

Руки у него были добрые и чуткие, совершенно необыкновенные: они мастерили поделки из палочек, шишек, кусочков ткани; ремонтировали мебель и технику, чинили обувь, рисовали забавные картинки, пришивали оторванные пуговицы, гладили Лизу по волосам. Представить себе, поверить в то, что эти же самые руки поднимали оружие, бестрепетно направляли его на живого человека, Лиза не могла. Наверное, дедушка и сам не мог. Поэтому и молчал про то далёкое время.

– Дедуль, а как твой пистолет стреляет?

– Во-первых, Лисёнок, – дед часто называл внучку этим ласковым прозвищем, – это не пистолет, а револьвер. А если точнее, наган из семейства револьверов. Называется он так, потому что его придумали братья Леон и Эмиль по фамилии Наганы. А во-вторых, видишь круглую штуковину? Это барабан. – Дедушка нажал на кнопку с левой стороны. – Видишь, барабан выбрасывается в сторону, и патроны – их всего семь штук – вставляются вот сюда, в гнёзда. – Он показал Лизе, как это делается, и ловким движением вернул барабан на место. – Теперь нужно взвести курок, прицелиться и посильнее нажать на спусковой крючок – вот на эту хитрую закорючку.

– Ой, дедуль, всё равно ничего не пойму!

Лиза любила деда больше всех на свете, с ним единственным ей было легко и спокойно. Страшно представить, как она будет жить без него с бабушкой – в закрытом коконе квартиры, в поминутном напряжении.

Однако до этого не дошло, поскольку сразу вслед за первым случилось событие номер два. Бабушка умерла.

Лиза мучилась совестью. Во-первых, потому что считала себя плохим, дурным человеком: она не хотела жить с бабушкой – а та взяла и освободила её от этой необходимости, и теперь укоризненно глядела на внучку с большого портрета в тяжёлой деревянной раме.

Второе проистекало из первого: жить в бабушкиной квартире было невыносимо. Лиза слышала её голос, вопрошающий, чистыми ли руками она режет картошку для супа. Чувствовала укоризненный взгляд, когда лень было пропылесосить палас. Видела застывшую в дверном проёме, заледеневшую от негодования высокую фигуру, если собиралась поесть перед телевизором в большой комнате.

Воспоминания гнали прочь, толкали в спину. Кроме всего прочего, в квартире, где прошло всё её детство, отсутствовал балкон. Так Лиза решилась на переезд.