Казейник Анкенвоя

– Ты сам прикинь. Словарю забить на интересы родного славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?

– Что?

– Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки.

– Это Борису Александровичу тоже вряд ли понравится, - выключив запись, достойно ответил мне полицмейстер.

– Совсем не понравится, - кивнула Вика-Смерть, подводя накладные ресницы щеточкой, какими, должно быть карликовые автомобильные мойки оборудованы.

– Сдай саксоны, пока тебя в окрошку не изрубили, - посоветовал альбиносу Дмитрий Кондратьевич, и кивнул спасателям. Спасатели стянулись к альбиносу подковой. Могила оскалился, рассек перед собою стилетами воздух, и спасатели забуксовали.

– Расслабьтесь, - сказала Вьюн.
– Я держу его на мушке. А ты, белобрысая тварь, исполняй, что сказано. Две секунды на воспоминания, как ты моего дядю в уборной зарезал.

Хомяку две секунды хватило, чтобы исчезнуть за узкой дверкой смежного с резиденцией будуара, и более он не высунулся. Сваливал по-английски он с детства ловко. Могила с ударением воткнул стилеты в паркет и присел на кушетку. Могила безмолвствовал. И смотрел куда-то вдаль сквозь Дмитрия Кондратьевича, точно призрак перед ним стоял, а не Дмитрий Кондратьевич.

Если верить заметкам ихтиолога Мелвилла о свирепом характере безмолвных альбиносов, полицмейстер для Могилы уже перестал существовать. Согласно Мелвиллу никто столь упорно, злобно и беспощадно не преследует своих преследователей, как безмолвные альбиносы-убийцы. Молчали и все прочие. Зайцев, согнувшись точно удочка, поймавшая рыбу-меч, отчаянно что-то скоблил в блокноте ластиком с оборотной стороны карандаша. Думается, больше всего ему хотелось отпроситься в редакцию. Но как отпроситься, не напомнивши о себе в таком опасном присутствии? Тогда вместо Зайцева о себе напомнил Словарь.

С перекошенной физиономией он высадился из-за стола совещаний, растянул на фасонном галстуке узел, точно спасаясь от удушения, и цепко схватил за плечо вождя спасателей-анархистов.

– Здесь военное дело, - хрипло выдавил Гроссмейстер.
– Трибунал. Пятьсот немецких гривен тебе. Постереги этого пса, пока я в казармы за караулом сбегаю.

– Сомневаюсь, - Митя смахнул с плеча забрызганную веснушками лапу Гроссмейстера.

– Здесь юрисдикция Ордена, - настаивал Словарь.

– Сомневаюсь, - Митя, свертывая ручную сигаретку, оборотился для чего-то к моему благородию.
– Подробности Бориса Александровича заинтересуют.

– Очень заинтересуют, - кивнула Вика-Смерть, выщипывая редкие по красоте и содержанию брови при помощи зеркальца и миниатюрного пинцета, какими, должно быть, карликовые землемеры пользуются.
– Очень. Вы как полагаете, господин бургомистр?

Опять пошла дележка юрисдикции. Пока делили, альбинос выдернул из паркета свои кортики, ткнул одним по шее ближайшего спасателя, второй загнал в брюхо знакомого мне Веригина, и прыгнул на подоконник. Вьюн таки успела жахнуть из табельного оружия Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила схватился за бок, качнулся, выставив стекло, и ничком рухнул вниз. К моему сожалению, удача потворствует смешанному населению. Чаще, конечно, празднуют бесшабашные трусы, но иногда и расчетливые смельчаки. Могиле повезло так откровенно, как, случается, игроку, потерявшему девственность. Могиле выпал джек-пот. Он упал с двенадцатиметровой высоты на брезентовое воззвание зеленых, которые именно закончили демонстрацию и растянули полотно затем, чтобы свернуть его и разойтись по домам. Когда я достиг окна и протиснулся между Викторией со Словарем, подстреленный альбинос отпружинил в плотную толпу митингующих любителей пива, которых заметно прибавилось на площади. Обалдевшие от такой болезненной реакции со стороны властей на мирный, в целом, призыв, Щекотливый с Пушкиным застыли, как ледяные скульптуры.

– Дай мне анархистов! Я достану его! Он ранен, собака бешеная!
– теребил уже в следующую минуту Дмитрия Кондратьевича Словарь.

– Обойдешься, - Митя, чьи руки поддерживали голову пострадавшего на службе товарища, отпихнул Гроссмейстера сапогом.

– Чеши в свои казармы, военный. Теперь у каждого своя будет облава.

Словарь метнулся к двери в приемную, опрокинув по пути вместе со стулом редактора Зайцева.

– Ты как, Веригин?
– спросил опечаленный Митя пожилого спасателя с лицом бледным и сырым точно утро в поселке.
– Поживешь, или как? Может, еще поживешь, братишка?

Веригин умирал. Рукоятка сидела в области его печени. Спасатель моложе отделался испугом. Махни альбинос чуть левей, попал бы ему в сонную артерию.

Спасателю моложе забинтовали шею, и Вьюн отпаивала его дешевым коньяком прежнего бургомистра. А Веригин умирал.

– Дай мне кепку, Митя, - едва произнес Веригин.
– Кепка здесь. Я сожму ее.

Митя сунул умирающему анархисту кепку в ладонь. Но силы того оставили, и Мите самому пришлось кепку зажать в кулак, сложенный из ватных пальцев дрогнувшего всем телом Веригина. Я перекрестился, и мысленно попросил Господа принять его душу. Я верю, что Бог есть любовь и милосердие. И Страшный суд его милосерден к чадам его, у которых душа еще не истаяла.

И я верю, что в иных атеистах и даже богоборцах любви случается больше, чем в иных самых истовых гонителях ереси. А в «око за око» я не верую, уважаемый читатель. Это не Страшный суд. Это языческий суд. Это суд Фемиды, лишенной зрения. Но Митя, и сам загубивший на своем веку немало, как я догадывался, жизней людских, как раз и верил в «око за око».

А потому он закрыл глаза покойному Веригину, вытянул из его живота стилет Могилы, отер испачканное кровью лезвие о подкладку своего черного плаща, и спрятал орудие убийства во внутренний карман. «Теперь они будут искать один другого как одержимые, - подумал я, прислушиваясь к шуму толпы за разбитым окном.
– И найдут, конечно. И Митя скорей потеряет, чем найдет, как бы дело ни кончилось». Пока же Митя вернулся за стол совещаний, и попросил Анечку плеснуть ему коньяка.

– Зайцев, ты еще здесь?

Отыскавши взглядом редактора, я убедился, что он еще был в кабинете.

И даже царапал что-то в своем органайзере.

– Что пишешь?

– Статью о реформах.

Я подошел к нему, вырвал органайзер, прочел статью, набросанную дрожащим каким-то почерком, вырвал исписанные бумажные листья, и вернул ему канцелярскую принадлежность.

– Пиши. Реформы. Две основные реформы назрели в Казейнике: реформа образования и реформа здравоохранения.

Редактор, начавший было усердно писать под диктовку, задержался, и за моноклем его мелькнуло нечто вроде: «Кому сейчас нужна эта чепуха, ваше превосходительство? Помилуйте. О новой экономической политике надо бы».

– Пиши, балбес. Образование и здравоохранение есть реформы связанные, господа электорат. Потому я призываю вас образовать немедля добровольческие бригады по месту жительства, разобрать все строения в поселке, связать из плавучего материала плоты, пригодные для жизни, после чего разбить на них водонепроницаемые палатки, перенести в них все запасы продовольствия, по возможности, консерванты, все теплые вещи. Палатками вас обеспечит химический концерн. Лицом, ответственным за эти реформы я назначаю командующего армией спасения Дмитрия Кондратьевича…

Тут я сбился, и обнаружил тишину в кабинете, которую шум на площади только, пожалуй, усиливал. Митя, его спасатели с хлебными ножами, Виктория Гусева и даже Вьюн слушали меня, чуть не разинувши коллективную пасть.

– Как ваша фамилия, Дмитрий Кондратьевич?

– Полозов.

– Чудесно. Пиши. Дмитрия Кондратьевича Полозова. Записано?

Редактор Зайцев что-то проглотил и мотнул подбородком.

– Теперь гони в свою вшивую многотиражку и печатай. Чтобы к вечеру номер был по всем адресам. По всем, значит по каждому. Опоздаешь, вздерну.