Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8

– Понимаю, – сказал Шавло.

– Я тебя очень прошу, Матвей, – сказал нарком, глядя на Матю снизу вверх прекрасными голубыми, наполненными слезами глазами, – сделай мне бомбу. А иначе меня убьют. Этот сука Берия убьет. Он уже Хозяину с утра до вечера на меня наговаривает. Ты меня понимаешь, Матвей?

Ежов взял со стола графин и отпил из горлышка. Все напряженно молчали.

Ежов уронил графин на пол. Тот покатился в угол салона.

Ежов тяжело упал на колени и пополз к Мате, стараясь обхватить его ноги. Матя отступал.

– Ты меня спасешь? Я тебя озолочу, я тебя не забуду!

Язык плохо повиновался наркому, Матя отступал, но отступать было некуда. Ежов, шустро передвигаясь на коленях, загонял его в угол, где стоял Френкель, Матя наклонился, стараясь поднять Ежова с пола, но тот отталкивал его руки и кричал:

– Нет, ты скажи, ты, сука, скажи, спасешь или нет?

– Соглашайся! – шипел в ухо Френкель.

– Я сделаю все, товарищ нарком.

Ежов остановился, вцепившись в брюки Мати, Френкель обежал наркома сзади и стал что-то шептать ему на ухо, как будто разговаривал с капризничавшим мальчишкой.

– Я согласен, Николай Иванович, – говорил Матя, но Ежов не слышал уже ответа – Френкель подхватил его, внезапно, по-детски заснувшего, и быстро понес к двери – на Ежове были сапоги на высоких каблучках.

– А как же… что же будет? – спросил Шавло, еще не осознавая ужаса происшедшего, но склоняясь перед неизбежностью беды.

Ответил Вревский.

– К утру он должен все забыть, – сказал он, щурясь на стакан водки, который твердо держал в руке.

– А если не забудет? – глупо спросил Матя.

– Тогда я постараюсь, чтобы вы перед смертью не мучились, товарищ профессор, – сказал Вревский и склонился к столу, разыскивая среди тарелок подходящую закуску.

Паузу, нарушаемую лишь стуком вилки Вревского по тарелке, нарушил Алмазов.

– Мы еще не решили вопрос, – сказал он обыденно, за что Шавло был ему благодарен, – откуда мы будем наблюдать испытания, если нарком категорически против бункера.

– Ты же знаешь, – сказал вернувшийся Френкель, подхватывая деловой тон Алмазова. – Нарком не выносит замкнутых пространств. Он как птица – чем шире простор, тем он счастливее.

Шавло искал улыбки, намека на нее, но начальник ГУЛАГа не улыбался.

– Даже если мы перенесем наблюдательный пункт в другое место, мы не успеем его оборудовать. Значит ли это, что мы переносим испытания?

– Нет, не значит, – отрезал Френкель. – Испытания состоятся завтра. Каждый день на счету.

– Хорошо, – сказал Шавло, раздражаясь, – мы установим пункт в тундре, километрах в десяти от точки взрыва. Вы увидите сам взрыв, но его воздействия на объекты не увидите.

– Зачем десять километров? Подвинь поближе.

– Ближе опасно.

Френкель подошел к окну, отодвинул штору. Из окна был виден главный корпус института.

– А сколько будет от этого дома до взрыва? – спросил Френкель.

– Четыре километра, – сказал Шавло.

– Вот с той крыши мы и посмотрим, – сказал Френкель. Как отрезал.

– Это все равно опасно.

– Вдоль края крыши положите бруствер из мешков с песком, – приказал Френкель Алмазову. Шавло его больше не интересовал.

– Отличная мысль! – Алмазов предпочел не спорить.

А Шавло подумал, что Френкель, наверное, прав, – с седьмого этажа смотреть куда поучительнее.

– А как же мои сотрудники? – Шавло только сейчас вспомнил, что они могут увидеть то, чего видеть им пока не полагалось.

– Об этом я позабочусь, – сказал Алмазов. – Сегодня ночью их всех перебросят на резервный пункт.

До того пункта было километров тридцать, бараки там пустовали.

– Там холодно, – сказал Шавло.

– Не беспокойся, альтруист, – усмехнулся Алмазов, – там уже протопили. Я знаю, что твои академики нам еще пригодятся.

– Вы свободны, – сказал Френкель. Он пожал руку Алмазову, кивнул Шавло, очевидно, как не имеющему чина.

«Ты будешь лизать мне сапоги», – подумал Шавло, не в силах справиться с неприязнью к всесильному начальнику ГУЛАГа.

* * *

Солнце уже перешло зенит, и, когда его закрывали облака, становилось пасмурно и хмуро.

Сначала они пошли к площади. Они не разговаривали. И потому Андрей размышлял о сути этого города. Разумеется, хоть не хочется думать об этом, Берлин – это полигон. Для какого-то особенного оружия, с созданием которого связаны молчаливые корпуса института, отделенные и от зоны, и от складов тремя рядами колючей проволоки – ярко освещенной полосой, по которой даже в самую лютую пургу проходят один за другим наряды с собаками. Там светились окна, но Андрею ни разу не пришлось приблизиться настолько, чтобы понять, что же происходит за ними.

Сбивало с толку многообразие Берлина. Если это – отравляющий газ, то незачем было столь тщательно заниматься архитектурой. Но если это какие-то снаряды или бомбы, зачем загонять сюда людей, селить в домах – что за выдумки со зверями?

Хотя Андрей и сказал Айно, что они пойдут искать полезные вещи, на самом деле его более всего интересовала стоявшая сразу за домами высокая, схожая с парашютной, только куда более массивная, ажурная вышка, на площадках которой всегда были люди, и именно туда – об этом Андрей знал от зэков – притащили какой-то ящик, «размером с вагон», по словам соседа по бараку. И установили наверху. А может, это смертоносные лучи, подобно лучам из «Гиперболоида инженера Гарина»?

Они были не одни – многие из жителей вышли на улицы, не сиделось в домах, холодных, как зимние подвалы.

Люди рылись в кучах мусора, оставленного на первых этажах домов и на задворках. Видно, эта плодотворная идея поразила не только мозг Андрея, но оказалась соблазнительной для других граждан – ведь зэк жив тем, что удастся перехватить.

Мостовая, кое-как сложенная из бетонных плит, высохла на солнце, а по площади шагала, будто так и надо, настоящая ворона, отважная, тундровая, полярная. Народ был веселый, потому что можно было полегоньку мародерствовать без вертухаевского глаза: не только подбирать, что кинуто, но и добывать, что плохо прибито, хоть и не ясно, зачем это нужно зэку – деревянный поручень от перил, железный фонарь без начинки, вывеска с немецким сапогом и немецким словом, этот сапог обозначающим.