Кладоискатели (сборник)

Замерли люди. Не было еще такого никогда. А Титинэ бросилась на колени перед Ахамме, обняла его ноги. Не понравилось это парню. Не ждал он веры от Титинэ. И подумал было, что не свершится чудо из-за этой выходки.

Однако ошибся Ахамме. Чудо свершилось. Увидели люди, что превратился Ахамме в камень. И Титинэ окаменела.

Заплакали люди. Но радость обретенной веры оказалась сильнее слез. Ушло племя. А два камня так и стоят до сих пор в тундре, навеки застыв в странном объятии…

— Все, — сказал Веденеев.

И отвернулся, замолчал. Удивительная натура. Может молчать целыми сутками. Клименко, тот был не в меру разговорчивым. Он не умел верить. И он умер от страха. Страх заставил его есть свечи. Но я все время отвлекаюсь. Меня и в редакции ругают за любовь к аналогиям, иногда очень далеким. Зачем я записываю веденеевскую сказку? Ее герой верил в чудо. Мне кажется, что Маша тоже хотела верить в чудо, которое вдруг преобразит Рогова. Может, мне только кажется это, не знаю. Но думается, что все мы в критические моменты склонны переоценивать возникающие ситуации так, как хочется нам. Даже безнадежные больные верят в выздоровление. И это хорошо, потому что такая вера помогает жить и бороться. Маша какое-то время верила в Рогова, она надеялась на его выздоровление, присматривалась к нему. А он? Он боялся. И страх оказался сильнее любви. Как у Клименко…

Я вдруг пожалел о том, что наука до сих пор не разрешила загадку телепатии. В последнее время об этом было много разговоров. Вольф Мессинг, карточки Зенера, опыты, описаниями которых полнились страницы газет и популярных журналов. Все это, правда, мало волновало меня. Я не относил себя ни к убежденным противникам, ни к сторонникам существования явления, хотя с интересом следил за развернувшейся дискуссией.

Веденеев в этих вопросах был полным профаном. Зато умел слушать. Когда я выговорился, он откровенно зевнул.

— Брехня, фокусы, — только и сказал он.

— Почему?

— Да потому. Если бы мысли передавались, так нас давно бы нашли.

— А кто знает наши координаты? — возразил я.

— Запеленговать можно. А так… Брехня в общем.

«Может, и брехня», — подумал я, вспоминая о бывшем начальнике райгру, которого кто в шутку, а кто и всерьез называл одно время «телепатом».

Начальник райгру был удивительно информированным человеком. Он всегда знал, чем живут сотрудники управления, какие фильмы любят, какие проблемы обсуждают. Однако больше всего его волновал вопрос, что и как думают о нем самом. И если до него доходил слух, что какой-то имярек выразил недовольство тем или иным действием начальника, то этому имяреку приходилось платиться за свою неосмотрительность. Начальника очень заботили мелочи, и за ними он забывал главное. Впоследствии, когда его снимали с работы, начальнику райгру именно на это обстоятельство указали. У него были блеклые оловянные глаза. Он всегда глядел мимо людей, и его, казалось, не задевали ничьи страсти, ничьи муки. Разговаривая, он как бы давал понять собеседнику, что ему, начальнику, известна истина в последней инстанции, основываясь на которой он заявляет, что… Да не все ли равно что? Суть в том, что он сумел сыграть свою роль в истории с телеграммой. И крайне неблаговидную.

Маркшейдер Бурков рассказал мне, что он говорил с Дементьевой после того, как была послана телеграмма об открытии. Бурков предложил ей свою помощь. Он возмущался, он кричал, что этого так оставлять нельзя, говорил, что выступит на собрании, напишет в газету.

— Она не захотела этого, — сказал мне Бурков.

— Не надо, Бурков, — сказала она. — Ничего не надо. Коллектив, Бурков, это великое дело.

И Бурков послушался. Мне он говорил, что сделал глупость, что не стоило обращать внимания на ее просьбу, что он просто сплоховал. Я с ним согласен. Да Бурков и не знал всего. «Коллектив — великое дело» — это не ее слова. Так любил выражаться начальник. Бурков был новым человеком в райгру. Он не понял намека. Не догадался, что у нее на эту тему уже состоялся разговор с начальником.

Вот так все это и началось. С телеграммы о коллективном открытии золотого месторождения. С телеграммы, в которой фамилии Рогова не значилось. Но к рождению этой телеграммы и он приложил руку.

Лист четвертый

Бывшему начальнику крепко врезали по зубам, как справедливо отметил Веденеев. Началом конца начальника явился газетный фельетон. Я его читал в подшивке, ибо ко времени моего приезда бывший начальник трудился уже на ниве охраны социалистической собственности. Скромная должность начальника караула в судоремонтных мастерских, возможно, мало устраивала его самого. Зато это было удобно для окружающих. Лишившись власти, он неожиданно обрел человеческие качества, и его оловянные глаза не казались уже такими тусклыми. Его голос потерял металлический тембр. Он перестал изрекать, стал говорить, он не выслушивал, а просто слушал.

Я нашел его в караульном помещении — маленькой прокуренной комнатке, пристроенной к проходной будке. Свободные от вахты люди за большим столом звучно забивали козла. Начальник, устроившись возле на табуретке, с интересом следил за игрой. Он был так увлечен, что, ей-богу, мне доставило большого труда отозвать его в сторонку и объяснить цель своего прихода.

— О чем? — спросил он, поморщившись, словно от зубной боли. — Я уже говорил, давал показания.

Он лгал. Это было заметно. Но это надо было доказать. И я знал, как нужно поступить. Потому что к тому дню в моем распоряжении имелись факты, неопровержимо свидетельствующие о непосредственной причастности бывшего начальника райгру к первой части этой трагической истории.

Я показал ему злополучную телеграмму с десятью фамилиями.

— Не понимаю, — пожал он плечами.

— Я тоже. Вот вы и потрудитесь объяснить, как это случилось. Почему она согласилась? Ведь золото нашла она.

Он улыбнулся. Это была улыбка взрослого, услышавшего наивный вопрос ребенка.

— Там должна быть еще докладная записка, — сказал он. — Надеюсь, вы видели ее?

Последний вопрос прозвучал, как фраза: «Не считайте меня за дурака».

Да. Там была докладная записка. Ее записка, в которой она просила считать открытие месторождения золота коллективным. Называлось десять фамилий. Фамилия начальника стояла первой. Ее — последней. Остальные восемь — те, кто прошел по ее следам, те, кто проверял, те, кто составлял описание. В этой записке она благодарила их всех за помощь и признавала за каждым право на приоритет.

Это был неоспоримый документ. В нем было зафиксировано ее искреннее желание разделить радость и славу на десять частей. И те восемь, хотя и пожимали плечами и говорили ей, что она слишком щедра, те восемь так же искренне приняли дар.

Потом они говорили другое.

«Я чувствовал, что дело не чисто. Но…» — сказал мне один.

«Говорил ей: зачем? Но ведь эту женщину сразу не поймешь».

Это второй.

«Знал, что тут что-то не так. Не понимал только — что?» — третий.

«Думал, что так надо. Полагал, что тут действуют высшие соображения». Это — четвертый.

«Включили меня — обрадовался. Были, правда, подозрения. Но молчал, как все», — сказал пятый.

«Шушукались по этому поводу много, — сказал шестой. — А покопаться — ни у кого духу не хватило».

«Свиньи все-таки», — грустно резюмировал седьмой.

«Бывают ошибки», — заметил восьмой.

Да, ошибки бывают. Всякое бывает. И ведь эти восемь как-никак участвовали. Восемь, кроме того, не знали толком ничего. Знали двое. Один из них сидел сейчас передо мной.

— О записке и пойдет речь, — сказал я бывшему начальнику. — И о вашем участии в ее составлении.

— Ну, знаете… — Он удивился, он не понимал.

— Когда вы узнали о том, что Дементьева и Рогов любят друг друга? — спросил я, игнорировав его удивление.

Я был безжалостен. Но иначе я не добился бы правды. Кроме того, он уже был сбит с толку моей уверенностью. Не знаю, что взбрело ему в голову. Может, он подумал, что кто-нибудь подслушал его разговор с ней. Тот разговор, который предшествовал появлению докладной записки. Может, он почувствовал, что оброненная им шпага подобрана противником и теперь колет ему грудь.