Кладоискатели (сборник)

— Как сказать, — буркнул Шухов, — не так-то просто было восстановить истину.

Рогов замолчал. На него снова нахлынули воспоминания. Да, тогда его вызвал к себе шеф. Рогов побыл у него с полчаса, в коридоре управления встретил Машу.

— Что он тебе говорил? — спросила она. Рогов махнул рукой.

— Сказал, чтобы ждал персоналку.

— Ну?

— В общем-то все это ерунда. Переживем. Неприятностей, конечно, не избежать. Но не будешь же ты ради нас жертвовать приоритетом.

— Ты сказал: ради нас?

— Ну, а как же еще я должен говорить? Шеф, ясное дело, пойдет на все.

— А я почему-то в этом не уверена.

— Напрасно. Он уже заготовил письмо моей жене.

— Даже так. — Маша задумалась. — Неприятно. Мне так хотелось иметь свой прииск. Понимаешь — мой прииск. Точка на карте. Всего-навсего точка, но она твоя, целиком. Ты ее открыла. Какая-то глупая Машка поставила точку на карте. Как Магеллан. И вот — изволь раствориться в мыльной пене.

— Тебя никто не заставляет растворяться.

— А скандал? Собрание? Раздевать будут догола, ощупывать, фи…

— Может, он не пошлет письмо? — предположил Рогов.

— Пошлет, если написал. Он ведь сказал тебе, что пошлет?

— Показывал и читал.

— Воображаю, — сказала Маша…

Рогов лгал и удивлялся, что все выходит так складно. Шеф не только не показывал, но даже не заикался о письме. С начальником состоялся совсем другой разговор. Когда Рогов зашел к нему в кабинет, шеф поднялся из-за стола, поздоровался вежливо, осведомился о здоровье, работе.

— Здоровье — это, конечно, главное, — сказал он и похлопал Рогова по плечу. — Парень вы складный, ловкий и перспективный. — Подумав, начальник со смаком повторил слово «перспективный» и произнес быстро: — Ну-с, не буду тянуть, не буду томить. Мы к вам давно присматривались и решили, что отдел вы потянете. С месяц назад сделали представление. Не беседовали, правда, предварительно, извините. Но, полагаю, отказываться грех.

Рогов обомлел. Он ожидал ругани, разноса, угроз, готовился к тяжелому разговору. И вдруг… Отдел… Отдел — это оклад, квартира, сухие ноги, спокойные ночи без комаров, без голодовок на маршрутах, без драных фуфаек, вечной тряски в седле и томительной неизвестности, повезет или не повезет. Маше такая жизнь нравится. Ему — нет. Удачи бывают раз в жизни, а чаще их просто не бывает совсем. И потом — Рогов всегда считал себя невезучим. В аспирантуре его не оставили, потому что какой-то сукин сын сказал: «Рогову надо поработать в поле. С теорией у него пока не ясны контакты». Начальник смотрел без выражения. Сказал:

— Ну-с, так что надумали, молодой человек?

— Я что ж, — ответил Рогов. — Я готов. Спасибо.

— Только тут одна зацепочка выявилась. Догадываетесь, о чем? Не хотелось бы, знаете, толков всяких. Женщина, конечно, есть женщина. И все мы люди, так сказать. Будоражить не хотелось бы, понимаете? Общественное мнение, то да се. Нехорошо, одним словом, в отдел с таким багажом…

— Если вы о Маше, — сказал Рогов, — тот этот разговор мне кажется неуместным.

— Очень даже уместный, — буркнул начальник. И Рогов понял, что он не отступит, что с Машей придется порвать. И может быть, это и хорошо: покончить сразу с тем непонятным, что встало между ними. Будет сцена, неприятный разговор. Зато потом — отдел. Он и мечтать не мог о таком повороте.

Однако начальник ничего не стал требовать от Рогова.

— Отношений ваших я не касаюсь, — сказал он хмуро. — Любите вы там друг друга или баловством занимаетесь — мне все равно. Любите на здоровье. Я про резонанс говорю. Он может быть, а может и не быть. И это от вас лично зависит. Человек вы толковый, и я полагаю, мою мысль улавливаете.

Рогов, кажется, улавливал тонкую мысль начальника. Он ставил вопрос прямо: или — или. Или Рогов получит должность. Или не получит ее. А получит он ее в том случае, если Маша подпишет телеграмму. И еще одно сообразил Рогов. Если Маша телеграмму не подпишет, то все останется в прежнем положении. Шеф не настолько глуп, чтобы не понять, что, стоит ему возбудить персональное дело, как вся затея с телеграммой вылетит в трубу. Рогов чувствовал, что и Маша это понимает, недаром она так упорно сопротивляется. Следовало, значит, создать у Маши уверенность, что шеф настроен идти напролом.

И все получилось очень просто. Маша написала докладную. Правда, после этого она сказала Рогову:

— Кажется, я перестала уважать себя.

Где это было? На квартире у Некрасовых? Впрочем, не все ли равно. Ведь все это было, было, было… Лучше не думать…

И Рогов взялся за рукопись.

Лист пятый

Не имею понятия, бывают ли черные мыши. Белых видел. Тем не менее хозяйка показалась мне похожей на черную мышь. У нее было острое лицо, бусинки-глаза, в которых застыла невысказанная тоска. Она проворно накидала на стол разную снедь, рассадила гостей. Я оказался втиснутым между ее мужем, одноногим толстяком с головой Сократа, и Нонной, женой будущего поэта Ивана Глыбина. Настоящая фамилия поэта, правда, была Хоркин. Но это ничего не меняло ни в его курносом лице, ни в стихах, которые он сочинял. Мышку звали Валей. Сократа — Василием Петровичем.

Я пришел в этот дом, потому что здесь часто бывала Дементьева. Любил захаживать в эту квартиру и Рогов. И еще мне был нужен Глыбин, последний человек, говоривший в тот вечер с Дементьевой.

И мышка, и ее муж, Василий Петрович Некрасов, считались аборигенами. Мышка учительствовала. Василий Петрович заведовал краеведческим музеем. Это был маленький дом из двух комнат, задняя стена которого упиралась в сопку, а передняя выходила на улицу. Перед выходом, за низким заборчиком из потемневшего штакетника, стояла пушка, из которой, по преданию, расстреливал англо-французские корабли герой обороны города Алексей Паутов. Через сто лет после этих событий кто-то зубилом выбил на пушке слова: «Аня + Коля». Осовремененную таким способом реликвию водрузили на бетонный постамент, и сейчас она стыдливо прятала израненный чугунный бок от взоров людей. Но идиот, увековечивший чью-то любовь, выбил надпись не вдоль ствола, а поперек, по окружности. И даже бетонное ложе не могло скрыть срама.

В первой комнате, у двери, стояло коричневое ребро кита, похожее на старый санный полоз. Вдоль стен, на стеллажах, расположилась фауна моря, заспиртованная в банках. Тут были и костистые лисички, и головастые страховидные бычки, и большеглазая треска. Таблицы, диаграммы, фотографии отображали историю города. Вторую комнату почти целиком занимал макет юрты кочевников-оленеводов. Внутри юрты, поджав ноги, сидели перед очагом муляжи — мужчина и женщина. Сделали их, вероятно, очень давно, в мастерской, где не имели никакого понятия об этих самых кочевниках. Лица фигур были скопированы, по-моему, с физиономии спящего Будды.

А за дверями музея шумел город. Ему не было дела до этого заспиртованного камерного мира, в котором все стояло на своих местах. По улицам неслись самосвалы с бетоном. В бухте толпились суда, приходящие в порт со всех концов планеты. Больше всего здесь было рыбаков. Потому что город жил за счет рыбной промышленности и благодаря ей. Город полз на окрестные сопки, тянулся вверх многоэтажными домами, окна которых свысока смотрели на здание музея, не понимая, для чего среди них затесался этот пигмей. Рядом с музеем высился новый, только что сбросивший леса театр. Около него всегда было людно. А в музей ходили школьники, да и то далеко не каждый день…

После первых рюмок за столом стало шумно. Поэт восторгался экзотикой края. Он рассказывал мне, новому человеку, о цветах, которые не пахнут и ухитряются расти рядом со снежными полями. О горячих ключах, в которых купаются медведи. О рыбьих повадках и о многом другом, про что я давно читал. Но говорить ему об этом не хотелось. Потом поэт стал декламировать свои новые стихи. Его вежливо слушали до тех пор, пока Нонна не перебила:

— Хватит, Ванечка, давайте о другом.

Ванечка споткнулся и замолк. Василий Петрович заговорил о топонимии. Чувствовалось, что эта тема его очень волнует.