Книга снов

– Мне тринадцать, почти четырнадцать, – говорит Сэм и при этом все больше и больше приободряется. Поппи и ее колдовской порошок.

– Значит, у Кистера? – говорит Рольф. – Привет ему. За ним должок – выпивка за его счет и рукопись.

– С каких это пор мы издаем Кистера Джонса? – осведомляюсь я. Вряд ли он нам по карману.

– С тех пор, как он проспорил мне. Без подробностей. Это джентльменское соглашение.

– Нам позволено знать хотя бы, о чем книга, или это останется тайной до отправки в печать? – подкалываю я Рольфа.

– Рабочее название – «Линия перехода». Речь там идет о людях, которых вводят в состояние искусственной комы, чтобы путешествовать сквозь время в сны умерших.

Мне не нужно смотреть на Сэма, чтобы почувствовать, что детская легкость, которая прорвалась в его жизнь за последний час, вмиг улетучилась от слов Рольфа.

Такова боль, она реагирует на определенные слова, как дрессированный зверь на команды. Кома – это то слово, от которого я и Сэм теряем самообладание и наш страх прыгает через горящий обруч.

– Я отвезу тебя к «Запретной планете», – бормочу я.

Поппи укоризненно бьет Рольфа по руке, а Андреа говорит:

– Хорошо, тогда я поищу другую обложку для «Тысячи дверей».

Сэм позволил проводить его лишь до метро. Хрупкая близость между нами дала трещину. Мы стоим у самого эскалатора, и на нас дует воздух подземки – типичный запах дизеля и большой толпы людей, соединяющийся с жаром машин.

Когда мы прощаемся, он заглядывает мне в глаза.

– Каждую среду у нас встречи ГИ от Менсы, – шепчет Сэм. – Мы всегда встречаемся у «Запретной планеты» и потом идем к Кистеру Джонсу, и потом туда приходит моя мама. Она думает, что я целый день провел со Скоттом. Она не хочет, чтобы я навещал отца, ведь до несчастного случая я его ни разу не видел. Спасибо за чай. И пока.

И вот я стою, обдумывая его путаные объяснения, а он бегом спускается по эскалатору.

– Эй! – кричу я ему вдогонку. – Приводи в следующий раз Скотта!

Тут он поворачивается ко мне лицом и поднимает руку в вулканском салюте.

Я бы очень хотела иметь ребенка от Генри.

От Генри я хотела бы иметь все, что угодно.

За окном уже темно, когда я понимаю, что слишком устала, чтобы и дальше пить виски «Талискер». Его легкий аромат – эфир для ампутации – оглушил меня. В моей голове кружатся – правда, все медленнее и медленнее – одни и те же вопросы.

Хочу ли я? Смогу ли? Сумею ли так заботиться о Генри, как того требует доктор Сол?

Могу ли требовать от Уайлдера принять это решение?

Могу ли требовать от себя принять это решение?

Могу ли требовать от себя оставить Генри одного?

Получится ли у меня вернуть его к жизни?

И что будет, если однажды я разозлюсь? Если захочу отомстить? Если захочу его убить?

И почему, черт побери, Сэм никогда не видел своего отца?

Доктор Сол посоветовал мне поспрашивать у других, не слишком ли много я на себя беру. «Не мочусь ли против ветра?»

Да, но единственный человек, который знал меня достаточно хорошо, знал вдоль и поперек, мертв. И тем не менее я спрашиваю его, безответно вопрошаю у отца: что же делать? Получится ли у меня? Нужно ли мне это?

Мой отец инспектировал маяки. Он объезжал не только маяки Корнуолла, но и маяки по ту сторону Ла-Манша, от Шербура до Сен-Матьё, почти до Брестской бухты. Там море усыпано маяками.

Он на слух улавливал, когда в баллонах недостаточно воздуха для поддержания кольцевого огня, определял по завываниям ветра, врывающегося в башню и открытые окна, надвигается ли шторм. И он ни разу не взошел на маяк без должного оснащения. Особенно в зимние месяцы, когда казалось, что пробираешься внутри хрупкого пальца, который упрямо выдается из вспучивающейся водной массы, а волны вокруг него накатывают и пенятся, превращаясь в ошейник бешенства и брызг.

Отец советовал мне, перед тем как подниматься на маяк, никогда не смотреть на лестницу целиком, а только на первую ступеньку. И дальше идти ступенька за ступенькой.

– Так ты привыкаешь к вызовам, которые поначалу кажутся больше тебя самой. Так у тебя все может получиться.

«Уменьшай мир, будь точнее, не думай о всей долгой ночи, которая впереди, только о следующей минуте» – так он говорил.

– Ты должна пройти дорогу до конца, чтобы суметь увидеть ее целиком, Эдвинна.

Я обхватываю руками подушку и утыкаюсь в нее лицом. Лишь спустя вечность я наконец засыпаю, и тут появляется Генри и целует мой живот. Я чувствую его губы, его дыхание, чувствую, как он целует мою грудь, шею, как его губы ищут мои, потом он целует мои закрытые веки. Так делал только Генри, больше никто.

Когда я открываю глаза, чтобы взглянуть на него и рассказать, что мне привиделся страшный сон, ужасно длинный, отвратительный, в котором я прогнала его и он после дурацкой аварии впал в кому, то не вижу рядом никого.

Мои веки, они прохладные, потому что ветер через открытые окна осушил едва ощутимую влагу на тонкой коже, как будто ее и правда кто-то поцеловал, по-настоящему.

Мне сорок три. Генри давно отверг меня. Я ничего ему не должна. Тем более не должна жертвовать своей жизнью ради него! Нет, я не чувствую ни вины, ни готовности жертвовать, я понимаю, что, какое бы решение ни приняла, оно будет неверным. Оно будет направлено либо против Уайлдера, либо против Генри.

Либо против меня.

СЭМ

Каждый вечер перед сном мама принимает душ. Она втирает в кожу молочко для тела с запахом печенья, которое заказывает из Парижа, и сидит в трусиках и бюстгальтере на кухне, пока молочко полностью не впитается. В это время она читает один из тех романов, что оформляют в пастельных тонах и продают в супермаркетах по две штуки.

Каждый новый роман она начинает читать с последней страницы, чтобы узнать, счастливый ли у него конец, иначе не стоит и браться за «эту глупую книжицу». При этом она пьет французское игристое. Во время этой процедуры никто не должен тревожить мою мать Марифранс: ни я, ни Стив, это позволялось только Малкольму, пока он был маленьким, но сейчас даже он не мешает маме.

А ведь я знаю, зачем она это делает. Это единственные моменты, когда она чувствует себя по-настоящему защищенной, когда ей известно, что все будет хорошо. Моя мать ни в чем не нуждается так сильно, как в хорошем исходе. Она слишком долго пробыла в местах, где никогда не будет безопасно, никогда. Ей известны все круги ада.

Я выхожу через заднюю дверь в сад и сижу там в темноте. Я смотрю на дом – на кубик, в котором мы живем. Обычный маленький домик в Патни^[20], где свет в ванной включается, если дернуть за шнурок. Моя мать купила дом из песчаника и клинкерного кирпича из-за так называемого сада, который представляет собой газон и вечнозеленую изгородь. Сквозь окна, в которых горит свет, я вижу maman в кухне и Стива перед телевизором. Идет футбол.

Незначительная, безопасная жизнь в домике-кубике.

Я играю в игру «Если бы отец был рядом». Все происходит так: я закрываю глаза и представляю. Все, что я смогу вообразить достаточно четко, станет правдой, когда я открою глаза.

И вот у нас огромная библиотека, забитая книгами. У нас есть собака, которую зовут Пушок или Тявка. У меня черная остроконечная шляпа, как у сэра Терри Пратчетта^[21], а мой отец на Международный день полотенца цитирует Дугласа Адамса^[22] и целый день щеголяет в полосатом купальном халате. Отец показывает мне, как самостоятельно выбраться с минного поля с помощью палочек для еды и баллончика с краской.