Книга снов

Вырванные из лап повстанцев: репортеры – главные переговорщики.

И все в таком духе: репортажи о войне, эссе, фотографии.

До моего появления на свет тринадцать лет назад отец писал военные репортажи, и я собрал их почти все. Распечатал из Интернета, вырезал из газет, из старых журналов, которые нашел на блошином рынке или на eBay. Из школы я писал в редакции газет и просил выслать мне архивные копии его статей.

Во второй папке хранится портрет из «Тайм Атлантик»^[23] за 2002 год. Лицо отца красуется на обложке, в фирменной красной рамке журнала. Под портретом заголовок: «Человек без страха».

Отец смотрит прямо в камеру. По его голубым глазам кажется, будто он всматривается во что-то вдали. Кожа на лице очень загорелая, потрескавшаяся, на угловатом подбородке пробивается седая щетина. Левую бровь посередине рассекает шрам, там волосы больше не растут. Это след от ножа, объяснил отец в интервью. Нож принадлежал какому-то пьяному солдату в Вулковаре, входившему в уличный патруль. Отец простоял перед ним на коленях два часа, дал себя обоссать и покалечить, только потом ему было позволено продолжить путь. Он прятал в кузове сербского парнишку-сироту и тайком провез его через границу.

Я как-то рассказал об этом Скотту. Он долго молчал. Потом произошло нечто странное: в глазах у Скотта стояли слезы.

– Твой отец, он настоящий, mon ami. Не пытается казаться важнее, чем есть на самом деле. Не участвует во всем этом балагане: у меня есть это, я делаю то, могу себе позволить такие часы. Твой отец, тупой ты специалист-всезнайка, – человек, который живет по-настоящему.

Журнал «Тайм» признал Генри М. Скиннера «человеком года» среди военных журналистов, которые каждый час рискуют собственной жизнью, чтобы рассказывать о темных сторонах жизни.

Когда я родился, отец перестал писать о войне.

Мама говорит, что это никак не связано со мной, но почему нет? Она не читала его интервью в «Тайм Атлантик», а я читал. Я знаю его наизусть. И то место, где отец говорит: «У военного репортера не должно быть семьи».

Я листаю дальше. Вот репортаж о детях-солдатах в Южном Судане. На фото виден мужчина, обмякший на переднем сиденье джипа. На заднем плане на корточках сидит отец, рядом с ним мальчишка с автоматом в руках. На переднем плане – раздробленные бусы из ракушек.

Это фото сделала моя мама. Когда еще не так боялась быть живой.

Я все посчитал. Все сходится.

Все могло произойти именно там, в Африке.

Мама никогда не рассказывает о том, как встретила отца и что случилось потом. Как и о том, почему переехала сюда из Парижа, когда мне было четыре года.

Малкольм сонно вопрошает из кровати:

– Что ты там такое читаешь?

Я беру папку, сажусь на край кровати и показываю ему обложку «Тайм» с портретом отца.

– Это Дэниел Крейг? – спрашивает Малкольм.

– Почти угадал, – отвечаю я. Мой отец и правда немного похож на Дэниела Крейга, честный одинокий человек, который, похоже, не умеет смеяться. Только волосы у него потемнее.

– А что он делает?

– Спит. Прямо как ты сейчас.

Малкольм послушно захлопывает глаза и вскоре снова засыпает.

Когда в полутьме, между сном и явью, буквы начинают расплываться у меня перед глазами, я аккуратно укладываю папки обратно в коробки из-под лыжных ботинок и задвигаю в самый дальний угол шкафа.

Писать о мире, чтобы понять его. Писать о людях, чтобы сделать их видимыми. Писать о собственных мыслях, чтобы не сойти с ума. В прошлом году я купил блокнот для записей. Но так к нему и не притронулся. И вот он словно спрашивает меня: ну как, есть что рассказать?

Я осторожно перекатываю Малкольма поближе к стене и ложусь на освободившееся узенькое пространство рядом с ним.

Какой была бы жизнь, если бы мама и папа остались вместе?

Я представляю, что тогда он был бы еще жив.

Не знаю, как вписывается в эту картину Эдди, но, возможно, и ей нашлось бы какое-нибудь место.

При попытке свести в единую картину всех – отца, маму, Малкольма, Мэдди и Эдди – я засыпаю, и мне снится Мэдди, ее лицо плывет под тяжелым ледяным одеялом, она смотрит на меня сквозь лед, а под ней бушует темное море. Оно разверзается, и я проваливаюсь в сон, который видел еще до того, как пошел в школу, педиатр называл его pavor nocturnus, ночным ужасом, а детский психолог – стрессовой реакцией на пережитый страх.

Но ничего из того, что я вижу во сне, мне не доводилось переживать.

Из длинного черного тоннеля доносится звук приближающегося поезда, и мне страшно, мне невыносимо страшно, потому что внизу, на рельсах, кто-то лежит и сейчас его переедут. Я вижу этот сон снова и снова и, когда поезд выезжает и его фары освещают мое лицо, просыпаюсь в ночи – сердце колотится, стук его громко отдается в ушах.

День 20-й

ГЕНРИ

Я вываливаюсь из движущегося джипа и накрываю собой тело Марифранс, прижимаю ее голову руками. Она кричит подо мной, а песок такой горячий, что обжигает колени даже через брюки.

Джип проезжает еще несколько метров и врезается в стену. Нельсон, наш водитель, подался вперед и мешком висит на руле.

Двое мертвых ооновских солдат в голубых касках, подставляя лицо южносуданскому солнцу, лежат на пожелтелой траве на обочине города Вау провинции Бахр-эль-Газаль.

Парнишка с автоматом, дрожа всем телом, выбирается из прикрытой картонкой ямы, в которой прятался и из которой выстрелил в Нельсона.

Марифранс теперь жалобно поскуливает.

Стрелок – еще совсем ребенок, ему, вероятно, лет тринадцать, но глаза его стары, как у самой смерти. Он боится так же сильно, как и я.

Мальчишка присаживается на корточки, небрежно держит автомат перед собой, закрывает глаза.

– Не уходи, не уходи, не уходи! – кричит Марифранс, почувствовав, что давление моего тела ослабло.

Я встаю и медленно приближаюсь к мальчишке, вытянув руки вперед ладонями вверх, парень даже не смотрит на меня, но позволяет осторожно забрать из его рук оружие. Я опустошаю магазин и бросаю в сторону. Потом сажусь на корточки рядом с парнишкой.