Книга тайных желаний

Лави поставил передо мной миску жареной рыбы, чечевицу и хлеб, но я не притронулась к еде. За то время, что мы гуляли по холмам, мать принесла наряд, который я надену на обручение: белоснежную тунику из тонкого льна с пурпурными лентами. Фасон, что носят римские женщины. Иуда пришел бы в ярость, увидев меня в подобном облачении. А что же Нафанаил? Выходит, он тоже симпатизирует римлянам? Мысль о нем вызвала приступ отчаяния.

«Под яблоней я разбудила тебя…»

Мне вдруг пришло на ум, что у меня под кроватью лежат три чистых листа папируса. Я вытащила мешок и извлекла оттуда пузырек чернил, перо и один лист. Поскольку дверь в спальню не запиралась, я уселась на пол, подперев створку спиной, чтобы никто не смог войти, и развернула папирус на каменных плитах. У меня больше не было доски для письма: она обратилась в пепел.

Я не знала, о чем буду писать. Слова теснились во мне. Наводняли меня потоком, весенним паводком. Не было сил ни держать их в себе, ни отпустить. Но на самом деле меня заполняли не слова, а само желание. Любовь к Иисусу.

Я обмакнула перо в чернильницу. У влюбленных цепкая память: они не забывают ничего. Я помнила его взгляд, когда Иисус впервые посмотрел на меня. Пряжа, которую держали его руки тогда, на рынке, теперь касалась самых нежных частей моего тела, заставляя их трепетать. Звук его голоса щекотал мне кожу. Мысль о нем птицей нырнула в мое лоно. Я уже любила раньше — Йолту, Иуду, родителей, Господа, Лави, Тавифу, — но без такой боли, без сладости, без огня. Не больше, чем любила слова. А Иисус протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.

Вот это я записала. Заполнила целый лист.

Когда чернила высохли, я свернула папирус и вернула его на место в мешок под кроватью. Опасность витала в воздухе. Моим записям нельзя было оставаться в доме.

XVI

В полдень ко мне заглянула мать. Она бросила быстрый взгляд на мою кровать, под которой были спрятаны свитки и чаша, и тотчас отвернулась. Вид скомканного платья для помолвки, которое валялось на полу, заставил ее неодобрительно скрипнуть зубами. И поскольку за этим не последовало никакого выговора, я поняла: грядет нечто ужасное.

— Ана, моя дорогая девочка, — заговорила мать. Голос так и сочился медом, что тоже не сулило ничего хорошего. — Пришла Зофер, сестра Нафанаила. Она хочет тебя видеть.

— Меня никто не предупредил.

— Я решила сделать тебе сюрприз. Ты ведь будешь хорошо себя вести?

Волосы у меня на затылке зашевелились — вот-вот встанут дыбом.

— Конечно, но почему…

— Она пришла осмотреть тебя. Чистая ли у тебя кожа, нет ли следов болезни. Не волнуйся, это быстро.

Мне и в голову не приходило, что я могу оказаться в таком унизительном положении.

— Надо лишь подтвердить брачный договор, — продолжала мать. — Нафанаилу необходимо, чтобы один из его родственников удостоверился, что твое тело соответствует требованиям.

Исключить слепоту, хромоту, кожные заболевания, бесплодие, беспутное поведение, непослушание и прочие проступки.

Мать уставилась на меня, ожидая реакции. Оскорбления так и рвались изо рта — непристойные ругательства, о которых я и помыслить не смела, пока не появилась Йолта. Но я их проглотила. Нельзя было рисковать прогулками по холмам.

— Как пожелаешь, — только и сказала я.

Ее лицо затуманила тень сомнения.

— Ты будешь вести себя подобающе?

Я молча кивнула.

Осматривать меня, словно зубы ослу! Знай я заранее, я бы вся была обметана отличной красной сыпью, для нее и надо-то лишь немного смолы гоферова дерева. Натерла бы голову луковым или чесночным соком. Решилась бы на любую гадость, лишь бы вызвать отвращение у сестры Нафанаила.

Зофер встретила меня вежливо, но без улыбки. Невысокая, как и ее брат, с такими же заплывшими глазками и кислым лицом. Я надеялась, что мать оставит нас, но она предпочла присутствовать и заняла наблюдательный пункт рядом с кроватью.

— Сними одежду, — приказала Зофер.

Поколебавшись, я стянула через голову тунику и осталась в исподнем. Зофер задрала мне руки и почти уткнулась носом в мою кожу, внимательно изучая ее, точно она была покрыта тайными письменами. Мне осмотрели лицо и шею, колени и лодыжки, потерли пальцем за ушами и между пальцами ног.

— Теперь исподнее, — велела гостья.

Я переводила взгляд с нее на мать и обратно.

— Не надо, прошу вас.

— Снимай, — приказала мать. Никакого меда в голосе не осталось и в помине.

Я стояла посреди комнаты голая, изнемогая от унижения, а Зофер ходила вокруг меня, разглядывая ягодицы, грудь, темный треугольник между ног. Мать отвернулась, оказав мне хотя бы эту небольшую любезность.

Я впилась взглядом в крошечную женщину, мысленно заклиная: «Сдохни. И пусть брат твой сдохнет».

— Что это? — подала голос Зофер, тыча пальцем в черную родинку у меня на соске.

Я и думать о ней забыла, но сейчас с удовольствием расцеловала бы это мушиное пятнышко, это великолепное несовершенство.

— По-моему, это проказа, — заявила я.

Зофер отдернула руку.

— О нет, вовсе нет! — взвилась мать. — Ничего подобного. — Она повернулась ко мне. Взгляд метал молнии.

Я поспешил ее утихомирить:

— Прости. Я лишь пыталась скрыть смущение от собственной наготы, вот и все.

— Можешь одеться, — бросила мне Зофер. — Я передам брату, что тело у тебя приемлемое.

Матушкин вздох облегчения напоминал ураган.

Стемнело, но луна так и не вышла. Я лежала без сна, вспоминая рассказы Йолты о замужестве и об избавлении от Рувима, и надежда вернулась ко мне. Убедившись, что из-за двери родительских покоев раздается отцовский храп, я проскользнула вниз по лестнице в его владения, стащила оттуда перо, пузырек с чернилами и одну из глиняных табличек для повседневной переписки. Сунув добычу в рукав рубахи, я юркнула к себе, притворив за собой дверь.

Йолта просила Господа, если надо, забрать жизнь Рувима как справедливую плату за его прегрешения, но я не собиралась заходить так далеко. В Галилее постоянно осыпали друг друга проклятиями и пожеланиями смерти — просто чудо, что наша провинция не вымерла полностью. Однако я вовсе не жаждала смерти Нафанаила. Мне лишь хотелось, чтобы он исчез из моей жизни.

Табличка была небольшая, с мою ладонь. Ее скромные размеры заставили меня выписывать крошечные буквы с таким напряжением, что оно сочилось сквозь черные линии: «Прошу вас, силы небесные, не благоприятствовать моему обручению. Пусть оно будет расстроено любым способом, который изберет Господь. Избавьте меня от Нафанаила бен-Ханании. Да будет так».

Поверите ли, временами слова настолько рады свободе, что громко смеются и пляшут на табличках и внутри свитков. Именно так было с теми словами, которые я написала. Они веселились до рассвета.

XVII

Я блуждала в поисках Лави, надеясь потихоньку выскользнуть вместе с ним из дома и пойти к пещере, но мать потащила его с собой на рынок. Я решила подождать их на балконе.

В детстве мне случалось угадывать события до того, как они происходили на самом деле. Проснувшись, я уже знала, что Иуда поведет меня к акведуку, что Шифра зажарит ягненка, что от мигрени у матери станет раскалываться голова, что отец принесет мне пигмент для чернил из дворца, что учитель задержится по дороге. Незадолго до прибытия Йолты я проснулась в полной уверенности, что скоро в нашу жизнь войдет незнакомец. Прозрения случались со мной на грани сна и яви, когда я уже готовилась открыть глаза. Они являлись ко мне, тихие, чистые и ясные, словно пузырь стекла, который выдувает стеклодув, и мне лишь нужно было дать им время свершиться. И они свершались. Всегда.