Книга тайных желаний

— Мы с тетей пришли выразить наше участие Тавифе, — объяснила я ему.

Он изучающе оглядел нас, потом произнес:

— Ее мать распорядилась никого к ней не пускать.

Тогда выступила моя тетя.

— Доложи матери, что пришла дочь Матфея, главного писца Ирода Антипы, под чьим началом служит ее муж, — резко скомандовала она. — Скажи, что Матфей будет оскорблен, если его дочери откажут.

Слуга поплелся обратно к дому и через несколько минут отпер ворота.

— Только она, — указал он на меня.

— Мы с Лави подождем тебя здесь, — кивнула мне Йолта.

По сравнению с нашим, дом был не так роскошен, однако и в нем была по крайней мере одна верхняя комната и два внутренних двора, как это повелось у большинства дворцовых чиновников. Мать Тавифы, крупная женщина с мясистым лицом, подвела меня к запертой двери в задней части дома.

— Дочери нездоровится. Вы можете зайти к ней на несколько минут. — К счастью, с этими словами она оставила меня в одиночестве. Когда я отодвигала щеколду, сердце у меня в груди так и стучало.

Тавифа съежилась на тюфяке в углу. При моем появлении она отвернулась к стене. Пока глаза привыкали к густому, тусклому свету, я застыла, не зная, как поступить.

Все же я решилась подойти, опуститься рядом с подругой и, после некоторых колебаний, положить ладонь ей на плечо. Она обернулась, накрыла мою руку своей, и я увидела, что правый глаз у нее заплыл. На губах багровели кровоподтеки, кое-где кожа посинела, а челюсть распухла, словно Тавифа держала что-то за щекой. Рядом, поблескивая в тусклом свете, стояла золотая чаша изящной работы, полная жидкости, похожей на кровь пополам со слюной. У меня встал ком в горле.

— О, Тавифа. — Я притянула подругу к себе и погладила по голове. Мне было нечего ей предложить, кроме готовности сидеть рядом, пока не утихнет боль. — Я здесь, — журчал мой голос. Когда Тавифа затихала, я принималась напевать колыбельную, потому что больше ничего не приходило мне на ум. — Спи, малышка, ночь давно. До утра так далеко, но с тобой я рядом. — Я повторяла эти слова снова и снова, и наши тела покачивались в такт.

Когда я замолчала, она слабо улыбнулась мне, и тогда я заметила хвостик ткани, который нелепо торчал в уголке ее рта. Не сводя с меня глаз, Тавифа начала медленно вытаскивать окровавленную полотняную ленту, такую длинную, что ей, казалось, не будет конца. Полностью исторгнув ткань, Тавифа взяла чашу и сплюнула в нее.

На меня накатила волна отвращения, но я даже не вздрогнула.

— Что случилось?

В ответ подруга разинула рот, чтобы я увидела сама. Язык — точнее, то, что от него осталось, — превратился в кусок изуродованной плоти. Он беспомощно извивался во рту, когда Тавифа пробовала заговорить, однако все старания не заканчивались ничем и в звуках не было никакого смысла. Я смотрела на нее в полнейшем недоумении, пока до меня не дошло: ей отрезали язык. Вот он, язык из моего видения.

— Тавифа! — выкрикнула я. — Кто это сделал?

— Ав. Аав. — Красная струйка потекла у нее по подбородку.

— Ты хочешь сказать «отец»?

Она схватила меня за руку и кивнула.

Дальнейшее память сохранила лишь обрывками: ошеломленная, я вскочила в отчаянии и, видимо, закричала, потому что дверь распахнулась, и вот уже мать Тавифы трясла меня, приказывая прекратить. Я отпихнула от себя ее руки:

— Не дотрагивайтесь до меня! — От ярости у меня перехватило дыхание. Злость когтями разрывала грудь. — Какое преступление совершила ваша дочь, чтобы отец вырезал ей язык? Разве это грех — кричать на улице о своей тоске и молить о справедливости?

— Она навлекла позор на своего отца и на этот дом! — со злостью воскликнула мать Тавифы. — Сказано в «Притчах»: «А язык зловредный отсечется».

— Вы изнасиловали ее еще раз, — процедила я.

Однажды, после того как отец отчитал Йолту за недостаток кротости, она сказала мне: «Кротость… Гнев — вот что мне нужно. Не кротость». Эти слова не забылись. Я опустилась на колени рядом с подругой.

Блеск чаши снова привлек мое внимание, и решение пришло само. Я вскочила и подняла чашу, стараясь не расплескать содержимое.

— Где комната вашего мужа? — громко спросила я у матери Тавифы.

Она нахмурилась и ничего не ответила.

— Покажите, или я сама найду.

Она не двигалась с места. Тогда Тавифа поднялась с тюфяка и повела меня в маленькую комнату. Ее мать следовала за нами, требуя, чтобы я немедленно покинула дом. В святая святых Тавифиного отца стояли стол и скамья. На двух деревянных полках хранились писчие принадлежности, головные уборы и накидки, а также три золотых сосуда, украденные, по всей вероятности, из дворца Ирода Антипы.

Я взглянула на Тавифу. Она получит от меня больше чем колыбельные: я отдам ей свой гнев. Я плеснула кровью из чаши на стены, стол, накидки и головные уборы, оросила ею золото из дворца, свитки, чернильницы и чистые листы пергамента. Я действовала точно и спокойно. Не в моих силах было наказать насильника или вернуть подруге голос, но отомстить, совершив этот единственный акт неповиновения, я могла. Пусть хоть так ее отец узнает, что жестокость не сошла ему с рук. По крайней мере, от моего гнева он пострадает.

Мать Тавифы набросилась на меня, но было уже слишком поздно: чаша опустела.

— Муж проследит, чтобы тебе этого не спустили с рук! — завопила она. — Думаешь, он не пойдет к твоему отцу?

— Скажите ему, что отцу поручили найти того, кто украл чаши Ирода Антипы. Я с радостью сообщу ему имя вора.

Она изменилась в лице и отступила. Угроза достигла цели. Я не сомневалась, что мой отец никогда не узнает о моем поступке.

Поскольку Тавифа так старалась поведать о своих бедствиях, а ее заставили замолчать, пришлось мне достать из мешка под кроватью два последних чистых листа папируса и записать историю ее изнасилования и отсеченного языка. И опять я уселась, подперев спиной дверь, хоть и понимала: если мать начнет ломиться ко мне, я не смогу долго ее удерживать. Она ворвется внутрь, обнаружит меня с пером в руках, обыщет комнату и найдет спрятанные свитки. Я представила себе лицо матери, когда она прочтет посвященные Иисусу слова страсти и желания, когда ей станет известно о крови на стенах дома Тавифы.

Я рисковала всем, но не могла удержаться. Мой рассказ занял оба листа. Горе и гнев струились из-под пера: гнев придавал мне смелости, а горе вселяло уверенность.

XIX

Прогалина, на которой я застала Иисуса за молитвой в прошлый раз, была пуста, воздух полнился острыми тенями. Я пришла довольно рано, чтобы успеть закопать свитки до появления юноши: выбралась украдкой из дома еще до того, как солнце выкатило свое красное брюхо над вершинами холмов. Лави нес связку свитков, глиняную табличку, на которой я записала проклятие, и мотыгу. Чашу для заклинаний я прятала под плащом. Мысль о том, что Иисус может вернуться, заставляла меня трепетать одновременно от радости и испуга. Как я поступлю? Заговорю с ним или снова ускользну? Этого я сама пока не знала.