Книга тайных желаний

Когда Иаков и Симон сдвинули каменную плиту, запечатывая вход в пещеру, я впервые закричала.

Саломея бросилась ко мне:

— О, сестра, ты родишь еще!

Следующие дни я провела в своей комнате, отделенная от остальных. В течение сорока дней после рождения женщина считалась нечистой, если же на свет появлялась девочка — в два раза дольше. Мое заключение должно было продлиться до месяц элул, макушки лета. Затем, по обычаю, мне предстояло отправиться в Иерусалим, чтобы принести жертву, после которой священник объявит меня чистой и я вновь погружусь в круговерть бесконечных домашних забот.

Я была благодарна своему одиночеству. Оно освободило мне время для скорби. Я засыпала с горем и просыпалась с ним. Оно не покидало меня ни на минуту, обвивалось черной змейкой вокруг сердца. Я не спрашивала Господа, почему умерла моя дочь. Что он мог сделать? Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть. Некого винить. Я просила лишь об одном: чтобы кто-нибудь отыскал моего мужа и привел его домой.

Шли дни, а за Иисусом никто не посылал. Саломея сказала, что Иаков и Симон против. Сразу после похорон в Назарете объявились мытари и забрали половину наших запасов пшеницы, ячменя, масла, оливок и вина, а также прихватили двух кур. Нанесенный урон сильно беспокоил обоих моих деверей. Саломея говорила, что они прочесали всю деревню в поисках плотницких работ, но после набега сборщиков податей ни у кого не было денег чинить стропила или заказывать новую дверную перемычку.

Я попросила Саломею позвать Иакова. Несколько часов спустя он подошел к моей двери, но так и не переступил порог, чтобы не осквернить себя.

— Иаков, прошу, отправь за моим мужем. Ему следует вернуться и оплакать свою дочь.

— Нам всем хотелось бы, чтобы он был здесь, — отвечал он, но не мне, а полоске солнца на окне, — однако лучше ему оставаться в Капернауме весь месяц, как он и собирался. Нам совершенно необходимо пополнить запасы продовольствия.

— Не хлебом единым жив человек, повторила я слова, которые слышала от Иисуса.

— И все же мы должны что-то есть, — возразил Иаков.

— Иисус хотел бы оказаться здесь и оплакивать свое дитя.

Мои доводы не тронули его.

— Я должен заставить его выбирать между заботами о хлебе насущном для всей семьи и скорбью по умершему младенцу? — спросил он. — Думаю, брат был бы рад, сними я с него это бремя.

— Иаков, пусть он решает сам. Это его ребенок умер, не твой. Ты вызовешь гнев Иисуса, если не оставишь ему выбора.

Я попала в цель.

— Отправлю к нему Симона, — вздохнул деверь. — Пусть Иисус решает сам.

До Капернаума было полтора дня пути. Я могла надеяться на встречу с мужем не раньше чем через четыре дня, если повезет — через три. Я знала, что Симон начнет давить на него, сообщив новости о мытарях и бедственном состоянии наших кладовых и убеждая Иисуса отложить возвращение. Но у меня не было сомнений, что муж обязательно вернется.

XV

На следующий день Йолта принесла мне в складках платья осколки большого глиняного горшка.

— Я разбила его молотком, — заявила она.

Когда она разложила черепки на коврике, я изумленно воззрилась на нее:

— Ты сделала это нарочно? Но зачем, тетя?

— Разбитый горшок почти так же хорош, как стопка папируса. Когда я жила среди терапевтов, мы часто писали на черепках: описи, послания, договоры, псалмы и требы всех видов.

— Горшки у нас на вес золота. Их нелегко заменить.

— Это всего лишь поилка для животных. Есть и другая посуда. Замена найдется легко.

— Остальные миски каменные, и они чистые, их запрещено использовать для животных. Ох, тетя, ты же сама знаешь. — Я бросила на нее строгий, озадаченный взгляд. — Расколотить горшок только для того, чтобы я писала на черепках… Родные решат, что в тебя вселились бесы.

— Тогда пусть отведут меня к целителю и изгонят их. Ты только проследи, чтобы эта плошка была разбита не напрасно.

Последние два дня грудь мне туго стягивали тряпками, но теперь я почувствовала, что ее наполнило молоко. За ним по пятам следовала тупая ноющая боль. На тунике появились темные влажные круги.

— Дитя, — вздохнула Йолта. Хоть я и была уже взрослой женщиной, она все еще иногда называла меня этим ласковым именем. — Нет ничего хуже, чем грудь, полная молока, и пустая колыбель.

Эти слова разъярили меня. Тетя хочет, чтобы я писала? Моя дочь мертва. Как и мои тексты. Мой час так и не наступил. Это я рассыпана осколками на полу. Это меня приложила жизнь своим молотом.

— Откуда тебе знать мои чувства? — выпалила я.

Она потянулась ко мне, но я вырвалась и повалилась на тюфяк.

Тогда Йолта опустилась на колени и прижала меня к себе, а я заплакала в первый раз с тех пор, как умерла Сусанна. Потом тетя перевязала мне грудь чистыми тряпками и обтерла лицо. Она наполнила мою чашку вином из бурдюка, который захватила с собой, и некоторое время мы сидели молча.

Для женщин за порогом дома наступила самая горячая пора. Через окно до нас долетали завитки дыма, который шел от горящего кизяка. Береника кричала Саломее, чтобы та натаскала еще воды из колодца в деревне, обвиняя свояченицу в том, что по ее милости все овощи засохли. Саломея огрызалась, что она не вьючный осел. Мария жаловалась на куда-то запропастившуюся поилку для животных.

— Я знаю, каково это, когда в груди полно молока, а в колыбели пусто, — сказала Йолта.

Тогда я вспомнила: много лет назад она рассказала мне о своих умерших сыновьях и о том, как ее муж Рувим наказывал ее за это кулаками. От стыда у меня вспыхнули щеки.

— Прости, тетя. Я забыла о твоих сыновьях. Мои слова были жестоки.

— Твои слова имели причину. Я напоминаю о своей утрате только потому, что хочу кое-чем поделиться. Тем, что я не рассказывала тебе раньше. — Она глубоко вздохнула. Солнце за окном село, и комната погрузилась в сумерки. — У меня были два сына, которые умерли в младенчестве, это правда. Но была еще и дочь, которая выжила.

— Дочь?

Глаза Йолты наполнились слезами — редкое зрелище.

— Когда меня отправили к терапевтам, девочке было два года. Ее зовут Хая.

Внезапно я кое-что вспомнила:

— Однажды ночью в Сепфорисе, маясь в бреду, ты назвала меня ее именем. Ты назвала меня Хаей.

— Правда? Что ж, ничего удивительного. Если Хая жива, ей сейчас двадцать второй год — почти столько же, сколько тебе. И волосы у вас похожи: такая же непослушная копна. Я часто думаю о дочери, когда смотрю на тебя. Но боялась рассказывать тебе о ней: страшно представить, что ты подумаешь обо мне. Ведь я оставила Хаю.

— Почему же ты заговорила о ней сейчас? — Я не собиралась уязвить тетю, мне просто нужно было знать.