Книга тайных желаний

— Он уже поговорил. Встретил меня у ворот.

— И что?

— Говорит, ты разбила поилку, чтобы писать на черепках, а потом выгребла из печки сажу, чтобы сделать чернила. Я думаю, он боится, что ты перебьешь всю посуду и лишишь нас возможности готовить пищу, — улыбнулся Иисус.

— Твой брат стоял вот здесь, в дверях, увещевая меня отказаться от извращенного пристрастия к письму, отдаться горю и молиться о дочери. Неужели он не понимает, что мои письмена и есть молитва? Неужели считает, что перо в руке уменьшает мою скорбь? — Я задержала дыхание, а потом продолжала, но уже гораздо спокойнее: — Боюсь, я резко говорила с Иаковом. Я сказала ему: «Если под пристрастием ты подразумеваешь желание, потребность, тогда ты прав, но не называй его извращенным. Мне не страшно назвать свои занятия богоугодными». Тут он ушел.

— Да, он упомянул об этом.

— Мое заточение продлится еще шестьдесят восемь дней. Саломея принесла мне лен, чтобы я могла прясть, и нитки для сортировки, а Мария — травы, которые нужно смолоть, но в остальном сейчас я освобождена от домашних хлопот. Наконец-то у меня появилось время писать. Не отнимай его у меня.

— Не отниму, Ана. Сможешь ли ты писать и дальше, когда закончится нида, я не знаю, но пока пиши сколько хочешь.

Неожиданно силы словно бы покинули Иисуса. Он вернулся из-за меня, и что же? В его отсутствие в доме разгорелась небольшая война. Я прижалась к щеке мужа и почувствовала ухом его дыхание.

— Прости, — сказала я. — Столько лет я пыталась приспособиться, стать той, кем меня хотят видеть. Теперь я хочу обрести себя.

— Прости меня, мой маленький гром. Я тоже не давал тебе быть самой собой.

— Вовсе нет…

Он приложил палец мне к губам, и я не стала спорить. Потом Иисус поднял черепок, на котором мелкими неровными буквами было выведено по-гречески: «Я любила ее всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим…»

— Ты пишешь о нашей дочери. — Его голос дрогнул.

XVII

После того как семидневный траур Иисуса подошел к концу, он нашел работу в Магдале: тесать камень для богатой синагоги. Город располагался ближе Капернаума, всего в одном дне ходьбы, и каждую неделю, возвращаясь провести с нами Шаббат, муж рассказывал о великолепном здании, где смогут поместиться двести человек. Он поведал мне о маленьком каменном жертвеннике, на котором собственноручно вырезал огненную колесницу и менору на семь свечей.

— Это же изображения с алтаря в Святая Святых Иерусалимского храма. — В голосе у меня невольно звучали нотки недоверия.

— Да, — подтвердил Иисус, — так и есть.

Ему не нужно было ничего объяснять: я знала, почему он так поступил. Мне пришло в голову, что никогда еще он не действовал с такой прямотой. Иисус самым решительным и бесповоротным образом заявлял, что присутствие Господа не ограничивается храмом, и Святая Святых теперь повсюду, потому что Господь вырвался наружу и поселился везде.

Оглядываясь назад, я вижу в поступке мужа поворотный момент, предвестие того, чему суждено было произойти. Примерно в то же время Иисус начал открыто критиковать римлян и храмовых священников. Соседи все чаще жаловались Марии и Иакову, что Иисус то у колодца, то у пресса для оливок или в синагоге снова и снова высмеивает ложное благочестие старейшин.

Однажды, когда мужа не было дома, к нам пришел богатый фарисей по имени Менахем. Мы с Марией встретили его у ворот. Он был в ярости:

— Твой сын осуждает богатых людей, говорит, будто их богатство заработано горбом бедных. Это поклеп! Вразуми его, вели, чтобы оставил такие речи, иначе в Назарете твоей семье не дадут работы.

— Лучше жить впроголодь, чем молчать, — возразила я.

Когда фарисей удалился, Мария повернулась ко мне и спросила:

— Лучше ли?

Каждую неделю Иисус возвращался домой из Магдалы с ворохом историй о слепых и увечных, которых повидал в дороге, о бедных вдовицах, изгнанных из собственных домов, о семьях, обложенных столь тяжелой податью, что им приходится продавать свои земли и просить милостыню на улицах. «Почему же Господь бездействует, почему не установит царствие свое?» — вопрошал он.

В нем разгоралось пламя, и я благословляла этот огонь, но не могла не задаваться вопросом, откуда взялась искра. Может, смерть Сусанны вывела его на путь? Может, ее кончина, ошеломив Иисуса, показала ему быстротечность жизни и научила крепче держаться за настоящее? Или просто пробил его час? Временами, глядя на мужа, я видела перед собой восседающего на ветке орла, перед которым открывается манящая даль. Меня страшило такое будущее. Ведь у меня не было своей ветки.

Все дни заточения я заполняла черепки словами, которые никто никогда не прочтет.

Исписанные осколки я складывала в шаткие башни вдоль стен комнаты: маленькие столпы горя. Они не унесли с собой мою печаль, но придали ей хоть какой-то смысл. Снова взявшись за перо, я будто обрела утраченную часть себя.

В тот день, когда я исписала последний черепок, Йолта сидела рядом со мной, бренча систром. Моим занятиям пришел конец, это понимала даже тетя. Ей и без того досталось от Марии за разбитую поилку, и было бы неосмотрительно испортить еще одну плошку. Йолта наблюдала, как я откладываю перо и закрываю чернильницу. Ее руки не останавливались ни на секунду, и звон систра стрекозой метался по комнате.

На следующей неделе Иисус не вернулся домой из Магдалы до заката, как обычно. Опустились сумерки, потом совсем стемнело, а он так и не появился. Я вышла на порог и уставилась на ворота, благословляя полную луну. Мария с Саломеей решили не садиться за субботнюю трапезу и вместе с Иаковом и Симоном дожидались Иисуса под оливковым деревом.

Завидев мужа, я нарушила предписание и бросилась ему навстречу. За спиной он нес тяжелый мешок.

— Простите за задержку, — сказал Иисус. — Я сделал круг, заглянув в Эйнот-Амитай: там в известняковой пещере есть мастерская, где делают сосуды.

Дорога туда, как всем было известно, кишит прокаженными и всякими разбойниками, но, стоило матери заикнуться о подстерегавшей его опасности, Иисус взмахнул рукой, останавливая ее, и без дальнейших объяснений направился к нашей комнате. Не заходя внутрь, он вытряхнул на пол содержимое мешка.

Черепки! Даже лучше: осколки каменных посудин.

При виде этого волшебного зрелища я рассмеялась. Сперва я покрыла поцелуями руки и щеки мужа, но потом отчитала:

— Твоя мать права. Не стоило пускаться в такой опасный путь ради меня.

— Мой маленький гром, это не ради тебя, — поддел он меня. — Я принес черепки, чтобы сберечь горшки моей матери.

XVIII

Чем ближе был конец моего ритуального заточения, тем сильнее я мечтала о возвращении в Иерусалим.

Обычай предписывал женщине принести жертву в храме. Если были средства, она покупала ягненка, если нет — двух горлиц. Бедные, нечистые матери-голубицы. На них лежало своего рода позорное клеймо, но я готова была стать одной из них. Будет ли моя жертва нищей или богатой, объявит ли меня священник чистой, нечистой или безнадежно испорченной, — какое мне дело. Я мечтала просто выбраться из нашего двора, за пределы съежившихся, словно смоквы на солнце, стен, укрыться от тихой злобы, от беспросветной будничности. Путешествие в Иерусалим в скучный месяц элул пройдет спокойнее, чем на Пасху, станет долгожданной передышкой перед возвращением к обычным хлопотам. Я каждый день представляла, как это будет. Мы с Иисусом опять остановимся у Лазаря и его сестер. Я вновь увижусь с Тавифой, и встреча наполнит меня радостью. Мы отправимся к Силоамской купели, и я попрошу Иисуса окунуть паралитиков в воду. Мы купим двух горлиц в храме, и я постараюсь оставить ягнят в покое.