Книга тайных желаний

Такие мысли переполняли меня восторгом, но истинное мое намерение было другим: я собиралась обменять серебряный обруч, медное зеркало с гребнем и даже драгоценную пластину слоновой кости на папирусы и чернила.

— Через неделю закончится мое пленение, — шепнула я Иисусу. — А ты еще не говорил, когда мы отправимся в храм. Мне нужно принести очистительную жертву.

Мы лежали на крыше, где я, спасаясь от жары, тоже теперь стелила свой тюфяк, хоть и на достаточном расстоянии от Иисуса. Ночевки под открытым небом вошли в привычку у всей семьи, кроме Йолты. Я видела родичей на другой стороне крыши — тела, лежащие рядком под звездами.

Я ждала ответа. Может, Иисус не расслышал? Здесь, наверху, звуки легко преодолевали расстояния. Даже сейчас слух улавливал шепот Юдифи, которая на другом краю крыши рассказывала что-то детям, пытаясь их успокоить.

— Иисус? — чуть громче позвала я.

Он придвинулся ближе, чтобы не пришлось повышать голос.

— Мы не пойдем в Иерусалим, Ана. Путешествие занимает по крайней мере пять дней в одну сторону. Прибавь столько же на обратный путь. Сейчас я не могу так надолго оставить работу. Меня назначали одним из старших строителей синагоги.

Мне не хотелось, чтобы он уловил нотки разочарования в моем голосе. Я откинулась на спину, ничего не ответив, и уставилась в небо, где покачивалась луна.

— Можно принести жертву и здесь, — напомнил он.

— Просто я надеялась… — Я замолчала, ощутив подступающие слезы.

— Продолжай. На что ты надеялась?

— На всё.

— Да, я тоже надеюсь на всё, — сказал Иисус после паузы.

Я не стала спрашивать, что он имеет в виду, и он не спросил меня. Он знал про мое «всё», а я знала то же самое про него.

Вскоре я услышала, как выровнялось дыхание мужа. Он погрузился в сон.

Перед моим внутренним взором вдруг проплыл образ: Иисус у ворот, на нем дорожный плащ, через плечо перекинута сума. Я стою рядом, мое лицо искажено печалью.

Я широко раскрыла глаза, повернулась и посмотрела на мужа с внезапной грустью. На крыше было тихо, ночь обдавала жаром. Где-то вдалеке завыло невидимое существо — волк или шакал, — и в хлеву беспокойно зашевелились животные. Я лежала без сна, вспоминая признание, которое сделал Иисус в тот вечер, когда посватался ко мне: «С двенадцати лет меня не покидает чувство, что Божьим промыслом мне назначена особая судьба, но теперь надежда тает с каждым днем. Мне не было никакого знамения».

Теперь знамение придет.

Его «всё».

Через восемьдесят дней после рождения и смерти Сусанны я купила у крестьянина двух горлиц и отнесла их в Назарет к раввину, ученому человеку, которому принадлежал деревенский пресс для отжима масла. Когда мы подошли, раввин кормил осла — тот ходил по кругу, приводя в движение каменный жернов, — и постарался сделать вид, будто ему не впервой приносить очистительную жертву. Со мной были Симон и Йолта: Иисус находился в Магдале, и мы ждали его дома не раньше чем через четыре дня.

Раввин зажал в одной руке пригоршню соломы, принимая от меня горлиц, которые неистово бились о прутья маленькой клетки. Судя по лицу, он никак не мог решить, следует ли ему прочесть отрывок из Торы, объявляя меня чистой, что было бы удивительным смешением традиции и новации.

— Ступай, и пусть чрево твое будет снова с плодом, — сказал он напоследок, когда мы собрались уходить.

Я опустила покрывало пониже на лоб, думая о Сусанне, о ее нежной красоте. Моя нида закончилась. Я займу прежнее место среди других женщин. Когда Иисус вернется, я снова стану его женой. Больше никаких чернил и черепков. Никаких папирусов из Иерусалима.

Возвращаясь с маслобойни, мы с Йолтой отстали от Симона.

— Как ты поступишь? — спросила тетя, и я поняла, что она имеет в виду прощальное пожелание раввина.

— Не знаю.

Она внимательно посмотрела на меня:

— Нет, знаешь.

Однако я сомневалась. Все эти годы я пользовалась травами, чтобы не забеременеть, поскольку верила: мое призвание не в материнстве, а в чем-то другом, чего я даже не могла назвать. Теперь я вдруг устыдилась своей расплывчатой, недостижимой мечты. Бесконечное стремление к тому, чего никогда не будет, показалось глупым.

Я снова подумал о Сусанне, и руки скользнули к животу. Пустота внутри показалась невероятно тяжелой.

— Думаю, я попробую зачать, — ответила я.

Йолта улыбнулась:

— Ты говоришь разумом. Но знаешь — сердцем.

Она посеяла во мне сомнение, и я остановилась как вкопанная.

— Почему бы мне не родить еще одного ребенка? Это доставит радость мужу и, возможно, мне самой. Семья Иисуса снова примет меня.

— Я не раз слышала от тебя, что ты не хочешь детей.

— Но Сусанну я в конце концов захотела.

— Да. Так и было.

— Я должна посвятить себя чему-то. Чем плохо материнство?

— Ана, я не сомневаюсь, что тебе следует посвятить себя материнству. Я только хочу знать, чему именно ты собираешься дать жизнь.

Два дня и две ночи я размышляла над ее словами, такими глубокими и непостижимыми. Мысль, что женщина может принести в мир не ребенка, а нечто иное и потом отдаться заботе о своем создании со всем вниманием и рвением матери, поразила даже меня.

Вечером того дня, когда я ждала Иисуса домой, я собрала черепки, среди которых не осталось ни одного не исписанного, сложила их в мешок из шерстяной ткани и поставила в углу. Потом подмела нашу комнату, наполнила глиняные лампы маслом, взбила тюфяки.

Когда стемнело, остальные ушли спать на крышу, но я за ними не последовала. Я спала на благоуханном ложе и видела сны.

Вот я тужусь, сидя на корточках над дырой в углу. Сусанна выскальзывает из меня прямо в руки Йолты, и я тянусь к дочери, удивляясь, что на этот раз она кричит, размахивая крошечными кулачками. Йолта кладет новорожденную мне на руки, и я с удивлением вижу, что это не Сусанна. Это я. И Йолта говорит: «Смотри: ты и мать, и дитя».

Я проснулась в полной темноте. Когда забрезжил рассвет, я прокралась к постели Йолты и осторожно разбудила ее.

— Что с тобой? Ты нездорова?

— Все хорошо, тетя. Мне приснился сон.

Она завернулась в шаль. Я вспомнила о тетином сне, о Хае, которая зовет ее с вершины, и мне стало интересно, думает ли о нем и Йолта.

Я рассказала о своем сне, вложила в тетину руку серебряную диадему и сказала:

— Пойди к старухе, обменяй это на масло черного тмина. На всякий случай попроси еще дикую руту и корень фенхеля.

Я разложила травы на дубовом столе в нашей комнате. Иисус пришел к вечеру. Я приветствовала его поцелуем, а потом проследила, как он обводит взглядом мои запасы. Мне было важно, чтобы он понял. Он кивнул в ответ: детей больше не будет. Он испытал облегчение, горькое и немое, но я знала: если когда-нибудь Иисусу придется уйти, то без детей ему будет гораздо легче.