Книга утраченных сказаний. Том I
Шрифт:
II
МУЗЫКА АЙНУР
Вторая тетрадь, точное подобие той, в которую мать переписывала Домик Утраченной Игры, содержит текст, написанный почерком отца (все остальные тексты Утраченных Сказаний также принадлежат его руке, кроме чистовой копии Падения Гондолина [29] ), чернилами, и озаглавленный «Связующее звено Домика Утраченной Игры, и (Сказания 2) Музыки Айнур». Текст подхватывает последние слова Вайрэ, обращенные к Эриолу (с. 20 ) и, в свою очередь, прямо переходит в Музыку Айнур (в третьей тетради, точно такой же, как и первые две). Единственное указание о датировке Связующего Звена и Музыки (которые,
Связующее звено между ними существует в единственной версии, так как чернильный текст записывался поверх полностью стертого карандашного черновика. Поэтому я сопровождаю Звено кратким комментарием перед Музыкой Айнур.
— Однако, — воскликнул Эриол, — многое пока укрылось от моего разумения. Я бы, например, охотно послушал, какова суть валар. Они боги?
— Суть их такова, — отвечал Линдо, — хотя люди рассказывают о них много небывальщины и выдумок, далеких от истины, и называют их многими чуждыми именами, которые ты здесь не услышишь.
Но тут Вайрэ прервала их.
— Этот вечер, Линдо, не следует длить рассказами. Час покоя уже подступил, и при всей своей неутомимости гость наш устал с дороги. Пошли за свечами сна, а дальнейшие повести для утоления сердца и наполнения ума странник услышит завтра.
Эриолу же она сказала:
— Не думай, что завтра ты должен непременно покинуть наш дом; ибо никто к тому не понуждается. Нет, всякий может остаться, пока остается недосказанной повесть, которую он хотел услышать.
Тогда Эриол отвечал, что всякое стремление к отъезду в иные края оставило его сердце и что самым прекрасным на свете кажется ему погостить немного здесь. Вслед за этим внесли свечи сна, и каждый из собравшихся взял по свече, а двое обитателей дома пригласили Эриола за собой. Один из них был привратник, который давеча открыл на стук Эриола. Был он с виду седовласым стариком — мало кто так выглядел из этого народа; зато другой, с обветренным лицом и смеющимися голубыми глазами, был худ и низкоросл, так что никто бы не смог сказать, пятьдесят ему лет или десять тысяч. То был Ильвэрин, или Сердечко.
Эти двое провели его вниз по коридору с гобеленами на стенах к большой дубовой лестнице, по которой он последовал за ними. Лестница, завиваясь, поднималась вверх, пока не вывела их к проходу, освещенному маленькими висячими светильниками цветного стекла, которые, покачиваясь, рассыпали брызги ярких бликов по полу и драпировкам.
Следуя этим проходом, провожатые Эриола обогнули внезапно обозначившийся угол и, спустившись в полутьме на несколько ступенек, распахнули перед ним дверь. Поклонившись, они пожелали ему спокойной ночи, и сказал Сердечко: «Попутного ветра и счастливых странствий в твоих снах!», после чего они удалились. Он же обнаружил, что находится в уютной комнатке, и была там постель чистейшего белья, и пышные подушки подле окна, и ночь за окном казалась благоуханной и теплой, хотя он только что наслаждался жаром от поленьев, пылавших в Очаге Сказаний. Вся мебель здесь была темного дерева, и его большая свеча, мерцая мягким светом, наполняла комнату волшебством, пока не подумалось ему, что из всех благ земных лучшее — это сон, а из всех снов лучший тот, который снится в этой волшебной спальне. Однако прежде, чем улечься, Эриол распахнул окно, через которое хлынули запахи цветов, и бросил взгляд на темные деревья в саду, меж которыми луна проложила серебристые дорожки и разбросала черные тени. Окно его оказалось высоко над этими лужайками; и соловей внезапно запел в соседней кроне.
Затем Эриол заснул, и в сны его вплеталась музыка, изысканнее и прозрачнее которой он не слыхал никогда, и была она исполнена печали. Такова была эта музыка, как если бы свирели или серебряные флейты из самых тонких и изящных выводили на подлунных полянах кристально чистые ноты и тонкие, как паутинка, созвучия; и Эриол во сне тосковал, сам не зная о чем.
Когда он проснулся, солнце уже восходило, и никакой музыки не было слышно, если не считать пения бесчисленных птиц за окном. Свет, пробиваясь сквозь стекла, рассыпался веселыми зайчиками, и комната его, со всеми своими ароматами и симпатичными драпировками показалась еще милее, чем прежде. Однако Эриол встал и, облачившись в чистые одежды, приготовленные ему для того, чтобы он мог сбросить свои, пропылившиеся в дороге, устремился из спальни и он блуждал по переходам этого дома, пока не набрел на лестничку, спустившись по которой попал на веранду, выходившую в солнечный дворик. Была там решетчатая калитка, отворившаяся под его рукой и пропустившая в тот самый сад, лужайки которого раскинулись под окном его комнаты. Там бродил он, вдыхая утренний воздух и любуясь восходом солнца над странными крышами этого города, когда
перед ним вдруг из орешниковой аллеи появился пожилой привратник. Он не заметил Эриола, поскольку, как обычно, склонил голову к земле и что-то быстро бормотал себе под нос. Однако Эриол обратился к нему с пожеланием доброго утра, и тот очнулся и сказал:— Прошу прощения, сударь мой! Я тебя не заметил — прислушивался к птичьему пению. По правде говоря, ты застал меня в унынии. Увы! Здесь у меня появился один чернокрылый плут и наглец, распевающий песни, дотоле неведомые мне, на языке, который чужд моему слуху. Это невыносимо, сударь мой, это невыносимо, ибо я считал, что знаю речи всех птиц, хотя бы простейшие. Я думаю спровадить его к Мандосу за нахальство!
Тут Эриол рассмеялся от всего сердца, но привратник продолжал:
— Да, да, сударь, да раздерет его Тэвильдо Князь Котов за то, что он осмелился устроиться на насесте в саду, что на попечении Румиля! Знай, что мы, нолдоли, не стареем удивительно долго, но я поседел, изучая все языки валар и все языки эльдар. Задолго до падения Гондолина, сударь мой, я скрашивал свою долю раба Мэлько, разбирая рычание всех его тварей и гоблинов. Не внятен ли был мне язык зверей до самого тонкого мышиного писка? Не различал ли я оттенков даже в бездумном гудении бессловесного жука? Случалось мне изучать даже языки людей, но, Мэлько их побери! они плывут и меняются, меняются и плывут, и не найти в них той прочной основы, из которой сплетают песни или сказания. Для чего я этим утром чувствовал себя подобно Омару из валар, знающему все языки? Я внимал согласию птичьих голосов, постигая каждый, узнавая каждую любимую мелодию, и тут, тирипти лирилла, является какая — то пичуга, мэлько во отродье… Но я утомил тебя своими причитаниями о песнях и словах.
— Отнюдь нет, — сказал Эриол, — но я умоляю тебя не принимать столь близко к сердцу какого-то наглеца из дроздов. Если глаза меня не обманывают, ты ухаживал за этим садом много лет. Тогда тебе должно быть ведомо множество песен и языков — достаточно, чтобы успокоить сердце величайшего из мудрецов, если это действительно первый голос, что ты здесь услышал, но не смог изъяснить. Не правду ли говорят, что в каждой роще — если не в каждом гнезде! — птицы щебечут по — своему?
— Да, так говорят, и говорят истинно, — ответил Румиль, — и все песни Тол Эрэссэа временами можно слышать в этом саду.
— Сердце мое исполнилось радости, — сказал Эриол, — когда я стал понимать дивный язык эльдар Тол Эрэссэа, — но чудно мне было слушать тебя, когда ты говорил так, как если бы у эльдар было много наречий; так ли я понял?
— Так, — отвечал Румиль, — ибо еще существует язык, которому хранят верность нолдоли. Но встарь у тэлэри, солосимпи и Инвир были свои языки, отличные от него. Эти языки оказались не столь стойкими, и сейчас они слились в тот язык островных эльфов, которому ты научился. Есть также затерявшиеся племена, что скитаются в печали по Великим Землям, и они, может быть, говорят теперь совсем чуждо, ибо эпохи прошли со времени ухода из Кора; и, как я полагаю, именно долгие странствия нолдоли по Земле и черные века их рабства стали причиной глубокого расхождения их языка с языком их родичей, живших все это время в Валиноре. Тем не менее, родство между речью гномов и эльфийским эльдар, на мой искушенный взгляд, несомненно… но я опять утомляю тебя! Я не встретил еще ни одного слушателя в мире, который не устал бы задолго до конца таких рассуждений. «Языки и наречия, — хмыкают они, — нам и одного хватает». Это слова Сердечка, Хранителя Гонга. «Языка гномов, — сказал он однажды, — мне достаточно, ибо не он ли, и никакой иной, звучал в устах Эарэндэля, и Туора, и отца моего Бронвэга, которого вы, ошибочно смягчая звуки, называете Воронвэ». Однако в конце концов ему пришлось научиться эльфийскому, ибо иначе он был обречен молчанию или расставанию с Мар Ванва Тьялиэва — а сердце его не вынесло бы ни того, ни другого. И вот — ныне он щебечет на языке эльдар, как дева из Инвир, не хуже самой Мэриль-и-Туринкви, нашей королевы, да хранит ее Манвэ! Но и это не всё — существует, помимо того, сокровенный язык, которым написано множество стихов эльдар, и книги мудрости, и история древности и начала начал, но на котором не говорят. Язык этот обычно звучит только на высоком совете валар, и мало кто из нынешних эльдар может прочесть его знаки или хотя бы распознать их. Многому из этого я выучился в Коре, целую жизнь тому назад, спасибо благоволению Аулэ, и потому многое мне ведомо, очень многое…
— Тогда, — воскликнул Эриол, — ты, может быть, поведаешь мне о тех вещах, что я сгораю желанием постичь после вчерашних бесед у Огня Сказаний? Кто такие Манвэ, Аулэ, и кого из валар ты еще называл, и ради чего народ эльдар покинул свой дивный дом в Валиноре?
Тем временем солнце поднялось уже высоко и стало пригревать, и усыпало лужайки золотом, и птицы грянули мощным хором. Они зашли в увитую зеленью беседку, и Румиль сел на скамью резного камня, обросшую мхом. И ответил он так:
— Безмерно то, о чем ты спрашиваешь, и истинный ответ требует простереть изыскания за те пределы бездны времен, которых не достигает даже взгляд Румиля, старейшего из нолдоли.
Все предания валар и эльфов сплетены так тесно, что редкое из них можно изложить, избежав необходимости воскрешать всю их великую историю.
— И все же, — вновь воскликнул Эриол, — прошу тебя, Румиль, расскажи мне о том, что ведомо тебе о самом начале начал, чтобы я, наконец, стал понимать то, что мне рассказывают на этом острове!
Но Румиль сказал только:
— Илуватар был в начале начал, и далее не простирается мудрость валар, ниже эльдар или людей.
— А кто есть Илуватар? — вопросил Эриол. — Кто-то из богов?