Княжеский отпуск

– Да, понимаешь, - начал он, - сейчас вдруг кое-что вспомнил. Не так давно поселил я здесь одну старушку, Матрёну Тимофеевну. Как-то раз мои собирали ягоды в лесу, вёрст за пять отсюда. И вдруг видят - идёт старуха, как слепая, не разбирая дороги: на деревья, знаешь, натыкается, платье кустами рвёт. Ну, они её и окликнули. Та подошла. Начала, было, о себе рассказывать, но кто-то, будто, её остановил на полуслове. Единственно, что мои услышали, так это то, что она идёт к каким-то монашьим камням, дескать, в этих местах они и лежат. Ещё она сказала, что хочет посмотреть на часовенку, которую не построили. В общем, не простая старуха. Но мои, как заворожённые, работу прекратили, и сказали, чтоб шла с ними, ко мне, значит, в дом. Привели они её, сказали мне: отец, мол, родной, пусть Матрёна Тимофеевна здесь поживёт, потому как идти ей некуда, сам видишь - одежонка на ней плохонькая, и сама на ногах еле держится. Поживёт чуток, а там, глядишь, и пойдёт дальше, к камням своим. Меня даже уговаривать не пришлось: я, по натуре-то, приветливый, мягкий, могу дать кров хорошему человеку, тем более старухе. А тут ещё моя давняя страсть, с детства, ко всяким сказкам, небылицам, песням старинным. Оказывается, старуха как-то пронюхала про мой этот интерес, может кто из дворни болтанул, не могу сказать, но я ей, лично, об этом не рассказывал, - граф крепко прижал руку к груди, глаза его расширились, и весь он подался вперёд, - слово офицера!

Он вновь откинулся на спинку кресла.

– Тебе кажется, что ничего особенного здесь нету, что я, вроде как, придумываю тут всякое, и что вино мне в голову ударило. Но вот тебе пример.., - он хотел, было, продолжить и ещё более подался вперёд, да так, что своим носом чуть не упёрся в лицо князя; хотел уже перейти на тот особенный шёпот, каким торопливо говорятся заговорщицкие речи буквально за пятнадцать минут до совершения переворота, но резко остановился - в комнату вошёл Никифор. Неся большой бархатный лоскут и два пустых мешка, он подошёл к ковру и начал снимать сабли.

– Ладно, - сказал граф, - ерунда всё это, чушь.

Он обратился к Никифору:

– Матрёну позвал?

– Сейчас, сказала, придёт: чаю допить хочет.

– Пускай, пускай, - задумчиво сказал граф.

Сергей Петрович заметил резкую перемену в поведении графа: он молчал всё время, пока Никифор неспеша переносил сабли на кровать, а перед этим вопросительно посмотрел на графа, как бы спрашивая, можно ли их там укладывать, на что граф утвердительно кивнул. Никифор также неторопливо, разложил на широченной кровати красный, сажень на сажень, бархат, в который аккуратно замотал золотые сабли. Графу нетерпелось договорить начатое: носок его лакированного сапога быстро застучал по полированному паркету, но тут же прекратил нервные движения, будто догадавшись, что это бесполезная затея. Через несколько минут прилежной работы, Никифор ещё медленнее стал укладывать остальные клинки в первый мешок; второй был надет после, с обратной стороны незакрытой части сабель. Крепко перевязал всё это верёвкой по всей длине, и унёс двухаршинный свёрток из комнаты.

Граф снова налил себе полный бокал и поставил пустую бутылку возле кресла.

– Эх, надо было его за вином послать, - первое, что сказал он за долгие десять минут молчания, но было заметно, что он остыл к той теме, прерванной приходом Никифора.

Князь смотрел на покрасневшее грустное лицо боевого генерала, и не мог понять, с чем связана такая странная перемена настроения у этого храброго человека, который только что размахивал саблей, рубил врагов налево и направо, а теперь превратился в другого, будто ловко подменённого кем-то, человека.

Молчание, казалось, растянулось на долгие часы. Граф по-прежнему сидел, как в воду опущенный. Князь, устав от гаданий о настроении Борис Борисыча, смотрел то на персидский ковёр, с едва заметными следами от висевших только что здесь сабель; то на полированный паркет, где отражался дрожавший свет десятисвечевой люстры, освещавшей лишь центр комнаты.

В дверь постучали.

– Входи!
– крикнул граф.

Вошла пожилая, но хорошо сохранившаяся женщина, с ясными живыми глазами, с длинными седыми волосами, но не с той долголетней ровной устоявшейся сединой, как у обычных стариков, а, будто, недавно начавшейся: многие волосы оставались нетронуты тем серебром, которое даётся судьбой, словно, в оплату за прожитую жизнь.

– Чего звал, батюшка?

– Садись, Матрёна Тимофеевна. Вот хочу, чтобы ты рассказала нам с князем что-нибудь новенькое.

– Так я ж два дня тому как рассказывала! Да так долго, что ты, батюшка, не дослушал - уснул на самой средине, - удивилась она несколько деланно, будто подзадоривая графа упросить её получше.

– Жара проклятая - всё тело тогда вымотала, вот я и задремал, - ответил он.

– Ну да, ну да, - быстро закивала она, видимо, не желая продолжать разговор о погодных условиях. И в этом она оказалась права: чем меньше граф думал о погоде, тем легче она переносилась. Таким способом "не задумываться" он пользовался всю жизнь, поэтому её тяготы становились менее заметны.

Снова наступило короткое молчание - все, словно, собирались с силами: господа - слушать, а Матрёна - рассказывать.

– Ну, воля твоя, - сказала она, расправляя складки простого платья и садясь на стул в дальнем тёмном углу, так что её не было видно, зато хорошо слышался её голос в тихое вечернее время. Будто притянутые невидимыми нитями, оба мужчины смотрели в сторону старухи и внимали каждому слову, произносимому из потаённого угла.

И вот, первые слова "Давным-давно...", уловимые ухом, были той слабой нитью, которая способна потянуть за собой всю цепь старинной легенды.

"Давным-давно, ещё во времена матушки Екатерины Алексеевны, в одном лесу появился старик - его изгнали из своего войска казаки Емельки Пугачёва. Когда Емелька озоровал на Волге, много было тогда приставших к нему татар, чувашей и мордвы. Средь той мордвы был и наш старик. Умел он делать кое-какие вещи полезные: человека вылечить от тяжкой напасти, или скотину прихворнувшую поднять на ноги - и всё это одним лишь шёпотом, да простыми лесными травками. Однажды не смог старик помочь одному казаку, и тот умер посиневшим, как слива. А у некоторых вдруг начались напасти невиданные: язвы на руках и ногах, кровь горлом, как из ведра, усушение всего тела, да много чего ещё. Не удавалось старику справиться с этими бедами - ушла, видно, его сила. Тогда казаки выгнали его из отряда, а перед этим сказали: добром, мол, уходи, а то привяжем к столбу, подпалим солому под ногами твоими, и уйдёшь чёрным дымом к царю небесному. Казаки ему заместо огненного столба, в "память" о плохо сделанном деле, оттяпали руку по локоть. Да, нет на свете людской благодарности: добро делаешь - ты мил и хорош, а как чуть оступился, не смог помочь - тут же тебя и гонют с позором, и калечут..."

Матрёна Тимофеевна замолчала. Князь увидел, что она делает какие-то движения руками, словно, хочет снять с лица липкую паутину. Но тотчас догадался - плачет старуха. Тихо льются слёзы, без всхлипываний, без голоса, и все они от внутренней личной беды Матрёны, и никого она в свою душу не пустит, кто бы ни просился.

Так прошла минута-другая. Князь посмотрел на графа: тот сидел совсем притихший, подавленный, боялся слово сказать. Тишина не нарушалась даже горящими свечами, которые должны были хоть иногда потрескивать, но в эту минуту и они молчали. Тут князь услышал лёгкое шуршание в том тёмном углу: старуха, после лёгкого отряхивания платья и тяжкого вздоха, продолжила рассказ:

"Старику надеяться было не на кого. Ушёл далеко в лес, и построил себе худую маленькую избёнку - много ли с одной рукой наработаешь. А когда уходил, то нашёл где-то на дороге маленькую брошенку - девчонку годовалую, видать, кто-то с телеги скинул. Взял он её с собою, Анюткой назвал. Жил с ней дед на самом отшибе, от людей подальше, никому уже не помогал - боялся, что хуже сделает. Изредка лишь Анютку лечил от разных детских хворей.

Та росла, умнела потихонечку. Развлечений в лесу было не много: дедовы глиняные свистульки, да куклы деревянные. К тринадцати анюткиным годам, дед стал приносить из лесу какую-то новую пахучую травку - заваривал чай и поил Анютку, сам же его не пил. После этого чаю Анютка с каждым днём становилась красивее, сильнее, бойчее. Только кому та красота нужна в глухом лесу, где её видят только белки да зайцы?

И вот, в один день, пошли они с дедом по грибы - по ягоды. Долго бродили по чащобам в поисках съестного - устали сильно, зато набрали целых две корзинки всякого лесного добра. Шли они по высокому гребню зелёного холма, как вдруг Анютка споткнулась о камень, будь он неладен, и сорвалась вниз. Дед, насколько позволяли годы, кинулся бегом - вниз по тропинке, до которой они не дошли семь саженей. Когда спустился, то ничего не увидел, кроме слегка примятой травы, да сломанной корзинки с грибами и ягодами. Где же Анютка? Куда она подевалась? Искал, искал. Ночь уж близится, домой пора ворочаться, а её всё нет. Слёзы покатились по стариковским щекам, сердце щемит, ноги не идут от разломанной корзинки, а идти надо - скоро волки по лесу рыскать будут. Еле добрёл до своей избушки. Лёг на скамью и уснул крепким сном.