Кобзарь: Стихотворения и поэмы

И барвинком и мятою, Травой повиликой Весна землю одевает В радости великой, И солнышко среди неба Засияло смело, Землю, как жених невесту, Взглядом обогрело. И Ярина на свет божий, Хату покидая, Выползает, улыбаясь, Слабая такая. Все ей ново, все ей мило, Все свежо, как в юность; Но ножом беда лихая В сердце повернулась И свет заслонила, И подкошенной травою Ярина склонилась; Словно листья под росою, Побелели губы. И отец над ней склонился Подсеченным дубом. Ко всем киевским святыням С мольбой обращалась, У Межигорского Спаса^{141} Трижды причащалась И в Почаеве^{142} священном Рыдала, молилась, Чтобы счастье со Степаном Хоть во сне приснилось. Нет, не снилось! Возвратилась. Снова забелела Зима снегом. Новой весной Степь зазеленела. Вновь Ярина, кинув хату, Вышла, хорошея, Но уже не к святым молиться — Гадать к ворожее. Ворожея ворожила, Заговоры клала, За три деньги судьбу-счастье Воском выливала: «Вон видишь: конь оседланный Машет головою. А вот казак. А вот идет Старик с бородою. Это к деньгам. Глянь — сопливый! Вот бы догадался Пугнуть деда! А и пугнул! За курган забрался, Видишь, вон считает деньги. Вот он вновь, по склону, Закрыв глаза, идет с сумой, Чтоб никто не тронул, Чтоб за ним погоня вражья Следом не метнулась…» И веселая с гаданья Ярина вернулась. Уже третье, четвертое И пятое лето Кончается — немалый срок, А Степана нету. И тропочки-дороженьки Яром да горою, Что хожены, ворожены, Заросли травою. И Ярина в монашенки Постричься решает. Старый отец на коленях Просит, умоляет — Хоть годочек, хоть леточко, Хоть тройцы б дождались!.. Дождались — и стены хаты Зеленью убрали, И мятою, и цветами И в рубахах белых Тихонечко перед хатой, Как сироты, сели. Сидят они печальные — Вдруг, слышат, играет И под тихий ропот кобзы Кто-то напевает: «В воскресенье раным-рано^{143} Сине море выло; Казачество кошевого На кругу просило: «Разреши ты, атамане, Парусам подняться, Чтоб за Тендер прогуляться^{144}, С турком потягаться». Чайки и челны спускали, Пушками их уставляли. Из широкого устья днепровского выплывали. Среди ночи темныя, Среди моря синего За островом Тендером утопали, Погибали… Один утопает, Другой выплывает, К казакам-товарищам из волны тяжелой Руку подымает, окликает: «Пускай вам, товарищи, господь помогает!» И в волне тяжелой, утопает, Погибает. Лишь три челна, слава богу, Атамана куренного, Сироты Степана молодого Сине море не разбило, В турецкую землю, к нечестивцам, Без рулей и весел относило. Тогда сироту Степана, Казака реестрового, Атамана честного, Турки-янычары^{145} ловили, Из пушки стреляли, В кандалы ковали, В Царьградскую башню заключали, Тяжелой работой изнуряли. Ой, Спасе наш чудотворный, Межигорский Спасе! И лютому ворогу Не дозволь попасться В турецкую землю, в тяжкую неволю! Кандалы там по три пуда, Атаманам по четыре. И света божьего не видят, не знают, Под землею камень ломают, Без напутствия святого умирают, Погибают. Вспомнил сирота Степан в неволе Матерь свою Украину, Неродного отца седого, И коника вороного, И сестру Ярину, — Плачет, рыдает, Руки к небу подымает, Кандалы ломает, Убегает на вольную волю!.. На третий день в поле Турки-янычары его догоняли, К столбу вязали, Глаза вырывали, Горячим железом выжигали, В кандалы забивали, В тюрьму сажали И замуровали». Вот так, на улице, под тыном, Еще не стар кобзарь стоял И про неволю распевал. За тыном слушала Ярина — Не дослушала, упала. «Степаночко! Степаночко! — Рыдала, кричала. — Степаночко, сердешный мой, Что ж ты затаился?… Отец! Это же Степан наш Там остановился!» Вышел отец за ворота, Насилу, насилу Признает его: так горе Хлопца подкосило. «Сыночек мой бесталанный, Дитя дорогое, Где скитался ты по свету, Гонимый бедою?» Плачет старый, обнимает, И слепой заплакал, Точно солнце он увидел Из вечного мрака. И берут его под руки, И приводят в хату, И Ярина ему служит, Как родному брату, Голову ему помыла И ноги обмыла. И в сорочке тонкой, белой За стол усадила. Накормила, напоила И спать уложила, Вышла с отцом из горницы И двери прикрыла. «Нет, не надо, отец милый, Милая Ярина! Я уже навек пропащий И вновь вас покину. За что ты свой век девичий Со мною загубишь, С калекою?… Нет, Ярина! Засмеют нас люди. Видно, счастье этой хаты Неугодно богу. Он от нас его прогонит К чужому порогу. Нет, Ярина! Бог не бросит. Ты найдешь другого, А я уйду в Запорожье Петь под кобзу снова, Меня любят…» — «Нет, Степан мой, Ты мне ближе сына! И бог тебя покарает, Если нас покинешь». «Оставайся, Степаночко! Не хочешь венчаться — Станем жить как брат с сестрою И не разлучаться. Будем радостью, опорой Старика седого. Сердце мое, Степаночко, Не бросай нас снова!.. Не покинешь?» — «Нет, Ярина!» И Степан остался. Весел старый, как ребенок, И за кобзу взялся — Хотел струнным перебором Возвратить веселье. На завалинке у хаты Втроем они сели. «Расскажи теперь, Степан мой, Как беда случилась. Ведь и мне в плену турецком Бывать приходилось». «Вот меня, уже слепого, Турки выпускали С казаками. Товарищи На Сечь отбывали, И меня с собой забрали, И через Балканы Торопились на родину Вольными ногами. И на тихом на Дунае Нас перегоняют Сечевики-запорожцы И в Сечь возвращают. И рассказывают, плача, Как Сечь разоряли, По церквам оклады-ризы, Свечи забирали. Как казаки-запорожцы Ночью отступали И на тихом на Дунае Новой Сечью стали^{146}. Как царица по Киеву С Нечосом гуляла,^{147} Как Спас она Межигорский Ночью поджигала, Как с Днепра на это пламя Тайно любовалась, В золотой своей галере Плыла, улыбалась. И как степи запорожьи Тогда поделили, За панами запорожский Народ закрепили. Как Кирилл^{148} со старшинами В парики влезали И царицыны сапожки, Словно псы, лизали. Вот так, батько! Я и счастлив, Что слепцом блуждаю, Что всего того на свете Не вижу, не знаю. Как шляхтичи все забрали, Кровь повыпивали, А царя и самый воздух В цепи заковали. Вот что было. Тяжко, отец, От своего дому Уходить просить защиты К нехристю, к чужому! Теперь будто Головатый^{149} Остатки сбирает, На Кубань их подбивает, Черкеса пугает. Пускай ему бог поможет! А что с того будет, Святой знает: послушаем, Что расскажут люди». Вот так они каждодневно Вдвоем до полночи Рассуждают. А Ярина Хозяйкой хлопочет. Вспоминают Запорожья Прошедшую славу И тихонько напевают^{150} Про Чалого Савву, Про Хмельницкого Богдана, Злосчастного сына, И про Гонту-мученика, Про славу Максима^{151}. А Ярина их слушала Да святым молилась. Умолила. Перед постом Они поженились. Вот и конец моей песне. Не дивитесь, люди! Что бывало — миновало И снова не будет. Позабыты мои слезы, Не бьется, в обиде, Сердце старое, черствеет, И очи не видят… Ни хатенки этой белой Под синью небесной, Ни долины приветливой, Ни темного леса, Ни девической улыбки, Ни красы ребячьей Я веселыми не вижу: Все гибнет, все плачет. Я и рад бы где укрыться, Только где — не знаю. Всюду горе, всюду стонут, Бога проклинают. Сердце вянет, каменеет, И не носят ноги, И устал я, одинокий, На своей дороге. Оттого кричу, как ворон, На злую примету: Солнце тучею покрылось, И не видно свету. Еле-еле к полуночи Сердцем прозреваю, Свою немощную песню Людям посылаю. За живой водой и мертвой Ворон улетает, Иногда, ее добывши, Сердце окропляет. И зажжется огонечек, С темнотою споря, И начну рассказ про счастье, А сверну на горе. Вот и нынче про слепого Я рассказ кончаю, А свести концы с концами Как складней — не знаю. Так как не было на свете Этакого дива, Чтоб жена с незрячим мужем Прожила счастливо. А вот — сталось это диво: Год, другой на убыль, Вот они в саду друг с дружкой, Радостны и любы. И старик — отец счастливый — Перед светлым домом Учит маленького внука Вежливым поклонам.

16 октября 1845

с. Марьинское

Подземелье Мистерия Перевод Ф. Сологуба

^{152}

Положил еси нас [поношение]

соседом нашим, подражнение

и поругание сущим окрест нас.

Положил еси нас в притчу во языцех,

покиванию главы в людех.

Псалом 43, ст. 14 и 15

ТРИ ДУШИ

Как снег, три пташечки летели Через Субботово^{153} и сели На крест, который чуть стоит На старой церкви. «Бог простит: Мы — пташки-души, а не люди. Отсюда нам виднее будет, Как разрывать начнут подвал. Хоть бы скорей уж начинали, Тогда б и в рай нас повпускали, — Ведь так господь Петру сказал: «Тогда ты в рай их повпускаешь, Когда начальство раскопает И славный обкрадет подвал».

Первая душа

Как была я человеком, То Присею звалась; Здесь-то вот и родилась я, Здесь и вырастала. Здесь, бывало, на погосте Я с детьми гуляю, Да с Юрусем-гетманичем^{154} В жмурки я играю. Гетманша, бывало, выйдет, Позовет, бывало, В дом — вон там, где клуня нынче, И всего немало Даст — инжиру да изюму И на руках носит. Если ж к гетману приедут Из Чигрина гости, Так вот и шлют вновь за мною. Оденут, обуют, На руки берет сам гетман, Носит и целует. Вот так-то я в Субботове Росла-вырастала! Как цветочек; и меня все Любили, ласкали. Не сказала я вовеки Даже слова злого Никому. Была красива, Да и черноброва. Все-то мною любовались, Уж и сватать стали; У меня ведь в это время Полотенца ткались. Вот-вот скоро б подавала, Да вдруг наважденье! Ранним-рано, в пост Филиппов^{155}, Как раз в воскресенье, Я шла за водою… Уж давно криница Обвалилась и высохла, А я-то — все птица!.. Вижу: гетман и старшины. Я воды набрала, С полными прошла пред ними^{156}; А того не знала, Что все царю в Переяслав Присягать летели!.. И уж как, сама не знаю, Воду еле-еле Донесла до хаты. Что ж я Ведер не разбила! Мать, отца, себя и брата, Собак отравила Этою водой проклятой! Вот за что терзаюсь, Вот за что меня, сестрички, И в рай не пускают.