Код бикини. Часть 2

– Люблю немецкие танкштелле, - Загребский вставил

"пистолет" в бензобак.
– Здесь есть все, что нужно проез-жему человеку - от гондона до пирамидона...

На табло закружились цифры.

В ночном воздухе раздалось тонкое козье блеяние. Алик выхватил из кармана телефон и прочел первую строчку эсэмэски от Ренаты "Я долго думала...".

– Она мне написала, Загребский!
– он оторвал от теле-фона просветленное лицо.
– Скучает, наверно, на дежур-стве, если оперировать некого. Далеко отсюда до универ-ситета?

– Считай, что уже приехали, - бородач - махнул в сторону огоньков у подножия холма.
– Тебя прямо туда доставить? Все-таки ты ее чем-то прихватил, физик-ботаник. Ренатка - девка серьезная, непростая. К ней за все время только один мужик и смог подкатиться. Тот, которого Грета потом скогтила, как мыша полевого...

Алик не слышал Загребского. Он снова и снова, не веря своим глазам, вчитывался в присланный Ренатой текст.

"Я долго думала, как мне выразить свое презрение к тебе, ничтожный ты человечишко. И придумала. Ты ведь охотился за татуировкой, не так ли? Искал код бикини! И ради этого готов был не только переспать с любой шлюхой, но даже поиграть в любовь. Так вот: у меня была эта татуировка. Я прекрасно помню, как эта сумасшед-шая старуха посадила меня напротив зеркала с раздвинутыми ножками и, якобы дергая колючки от кактуса, колола меня чернильной иглой. Я свела эту надпись вместе со скорпионом на плече, как только стала взрослой. Но буквы на том месте, которое ты никогда больше не увидишь, я помню отлично. Вот они, получи их, червяк: "AYNURG".

"Это же Груня, только наоборот, - осенило Алика.
– Ну да, она же перед зеркалом их набивала..."

– Что там тебе Ренатка отписала такого?
– весело спро-сил Загребский.
– Ты похож на потерпевшего кораблекру-шение.

– Так оно и есть, - ошеломленно пробормотал Алик.
– Спасся один на необитаемом острове, но море вместо бочонка солонины выбросило мне в насмешку мешок с пиастрами.

– Какие еще пиастры?

– Послушай, Загребский, - сказал Алик с силой.
– Ты знаешь, какая штука? Рената прислала мне Симину поло-винку кода. Но дело не в этом. Она меня презирает...

– Ни хрена себе, - опешил Загребский.
– Как это, не в этом дело? Выходит, теперь можно связаться с Гретой и закрутить все по новой, но уже с другим раскладом? Ну, дела!

Загребский полез в карман за платком, чтобы выте-реть внезапно вспотевший лоб, но вместо него извлек из украденного у покойного Максимилиана Фабиановича пиджака синий листок.

В наступившей тишине было слышно, как шуршит бензин внутри гофрированного шланга.

– Выходит, Сима была неправа, - промолвил, наконец, Алик.
– Договор с нечистой силой нерасторжим. Он вечен, просто меняются его участники...

– Выходит так, - возбужденно кивнул Загребский.

– Мы должны позвонить Симе, - твердо сказал Алик.

– Не надо никому звонить, - Загребский в ажитации выдернул "пистолет" из бензобака, словно собираясь выст-релить в Алика.
– Сима отказалась от своей доли доброволь-

но. Так что теперь мы и сами прекрасно справимся.

– А Грета? Ты же только что собирался с ней связаться!

– С какой стати? Я от нее всю жизнь одни унижения терпел. И вообще, этот клад ничей, ты же сам мне рассказал всю эту историю. Им тогда просто повезло. А теперь у меня началась полоса удач!

Загребский критически посмотрел на автомобиль и заново вставил "пистолет" в бензобак.

– Я думаю, эту зеленую кастрюлю еще не поздно вер-нуть дилеру.

– А как же твои рассуждения о Торе и Нагорной про-поведи?
– с тревогой спросил Алик.
– Разве не надо посту-пать с человеком так, как он сам того хочет?

– Это ты придумал, а не я. И не Иисус.

– Загер, очнись! Ты же с самого начала сказал, что для

тебя в этом деле главное - полет вдохновения...

– Я-то думал, что речь идет о каких-то паршивых ко-миссионных. А тут вон какая история...

– Ты же всегда говорил, что свобода дороже денег!

– Смотря каких денег. Большие деньги - это большая свобода. Я теперь понимаю, почему Достоевский мучился конфликтом между свободой и совестью. Ему просто не хватало денег на рулетку.

– Так ли уж желанна большая свобода, Загребский?

– нервно засмеялся Алик.
– Ведь свобода - не синоним счас-тья.

– Именно что синоним. Хотя ты можешь считать ина-че. Это тоже будет проявлением свободы.

– А Рената?
– Алик сжал кулаки.
– Я ведь получил код от нее. Как насчет ее доли?

– При чем тут Ренатка? Она же сама прислала тебе па-роль. Хотела тебя унизить. Не поверила в твои чувства. Можно сказать, предала тебя. Плюнь ты на нее. Ты теперь таких ренаток сможешь дюжинами на шампур насажи-вать...

Алик неумело размахнулся и ткнул Загребского кула-ком в нос. На клетчатый пиджак Максимилиана Фабиано-вича выкатились две красные капли. В ответ бородач вы-дернул из бензобака "пистолет" и наотмашь ударил Алика по голове. Раздался костяной треск, на виске Алика возник алый зигзаг, и он мешком повалился на усеянный масляны-ми пятнами асфальт. Из-под мгновенно побелевшей щеки по бензиновой лужице зазмеилась струйка крови.

Загребский аккуратно вставил "пистолет" в бензоко-лонку, обошел вокруг распростертого тела, сел на корточки и обхватил голову руками. Спереди он был похож на боро-датого гнома в твидовом пальто.

Очнувшись, Загребский уложил Алика на заднее сиде-нье. "Опель" с визгом покрышек вылетел на ночной авто-бан. У подножия холма перемигивались огни Гейдельберга.

– Какую чушь ты несешь, Загребский, - услышал Алик пробивающийся сквозь отходящий наркоз голос Ренаты.
– При чем тут Иисус, Тора, Нагорная проповедь, нечистая си-ла и прочая бутафорская борьба добра со злом? Все это придумали философы-идеалисты в попытке объяснить все сущее. Бинарный мир, состоящий из света и тьмы, борьба двух начал - это же примитивная схема, необходимый базис, отправная точка для рассуждений, а не определяющая законы бытия суть. Свет слагается из всех цветов радуги, и у тьмы бывает бесконечное множество оттенков. Мир - это вулкан, извергающий многоцветную, бесконечно разнообразную лаву жизни, а вовсе не унылые маневры Сатаны и Ангела в преддверии Армагеддона. Но простенькую биполярную концепцию с радостью подхва-тила церковь, поскольку она позволяет, поколение за поко-лением, манипулировать триллионами человеческих мозго-вых полушарий. Попы же сами ничего выдумать не могут. Любая религия - это лишь вульгарное изложение одной из антропологических теорий, повторение ее задов. О каком четком разделении на добро и зло может идти речь, если в человеческом муравейнике одновременно существует мно-жество взаимоисключающих представлений о справедливо-сти - от всеобщей уравниловки до узаконенного рабства? Включая демократию - систему, при которой масса иди-отов выбирает самого ловкого и наглого манипулятора.

– Выходит, человечья порода вообще не признает ни-каких моральных устоев?
– голос Загребского доносился до Алика словно сквозь вату.

– Ну, почему же. Есть простые вещи. Нельзя убивать, красть...

– ... прелюбодействовать...

– Ты про заповеди божьи? Вот уж где попы хитро перемешали природную человеческую мораль с инстру-ментами порабощения. Да еще нагло приписали их автор-ство самому богу, чтобы обыватель трясся от страха их на-рушить. Ты помнишь первую заповедь?

– В общих чертах...
– замялся Загребский.

– В ней бог первым делом заявляет о своей эксклюзив-ной власти - да не будет у тебя других богов пред лицом моим, - и это главное, для чего все эти заповеди выдуманы. В четвертой заповеди звучит уже неприкрытая угроза - бог не оставит безнаказанным того, кто произносит его имя всуе. И при чем тут, спрашивается, прелюбодеяние, если оно происходит по взаимному согласию? Или, скажем, пос-ледняя заповедь: не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его и так далее, включая движимое и недвижимое имущество и домашний скот. Это же в чистом виде преследование за оруэлловские мыслепреступления. Я уже не говорю про сак-ральную легитимизацию человеческого рабства.