Когда мое сердце станет одним из Тысячи

Стэнли ждет меня в машине. Солнечный свет сделал его волосы ярко-золотыми.

Мы едем обратно, я за рулем. Его рука находит мою и сжимает, а затем соскальзывает.

— Пришлось набраться смелости, чтобы рассказать мне правду, ведь так? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами:

— Ты был честен со мной.

За окном проплывают телеграфные столбы. В вышине стая ворон кажется черными точками на ясном небе.

Его рука взлетает к груди, пальцы теребят рубашку:

— Я все еще не…

— У нас есть время.

Я хочу, чтобы он понял, что шрамы не имеют значения, что боль и страх не имеют значения, потому что он со мной на всю жизнь, и я знаю это каждой клеткой тела. Я ни за что не брошу его. Я хочу найти слова, чтобы сказать ему это, но, сколько бы я ни искала, слов у меня нет. Должен быть другой способ. Я принимаюсь думать.

И вдруг меня озаряет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Я никогда раньше не была в тату-салоне. Я разглядываю откидную спинку кожаного кресла, образцы татуировок на стенах и нервничаю. Я чувствую себя здесь ужасно неуютно.

Я себя мысленно к этому подготовила, ну или, по крайней мере, решила, что подготовила. Теперь, когда я стою здесь, до меня доходит реальность происходящего, и адреналин начинает пульсировать в голове. Смогу ли я вообще перенести нечто подобное? У меня высокий болевой порог, но если боль мне причиняет другой человек? Это совсем иное дело. Я представляю, как мне придется часами сидеть, наблюдая, как игла входит под кожу снова и снова, и бороться с сильным желанием сбежать. А еще, разумеется, я буду все время с голым торсом.

Мне хочется сбежать уже сейчас. Но я приняла решение. Я должна это сделать.

Тату-мастер высокий и худой, с козлиной бородкой, а руки у него забиты надписями на санскрите. Он вскидывает бровь, разглядывая меня в кресле. «Восемнадцать есть?» — спрашивает он.

Я подготовилась к этому вопросу. Мне еще нет восемнадцати, но скоро будет, и я взяла необходимые документы, чтобы доказать, что я совершеннолетняя.

— Ок, — говорит он, но при этом морщится. — Ты уже била?

Я смотрю на него безучастно.

— Это твоя первая татуировка? — поясняет он.

— Да.

— И ты хорошо подумала.

— Да.

Он окидывает меня внимательным взглядом и спрашивает:

— Тебе точно не нужно чье-то разрешение, чтобы это сделать? Я не хочу неприятностей.

Я начинаю терять терпение. Интересно, он всех клиентов так допрашивает; не похоже, что он хочет заработать.

— В десяти милях отсюда есть еще один тату-салон, и еще три салона в радиусе сорока миль. Если вы собираетесь меня тут допрашивать, я могу пойти в другое место.

Он выдувает воздух через угол рта и скрещивает свои тощие руки на груди:

— Ну, кожа твоя, — говорит он. — Так, ты уже знаешь, что хочешь?

Я достаю из кармана листок, разворачиваю и показываю ему. Он берет рисунок и изучает его с озадаченным видом. Затем кивает:

— Куда?

Я показываю на центр грудной клетки, между грудями: прямо над сердцем:

— Сюда.

Вернувшись домой, я начинаю сомневаться, что татуировка была хорошей идеей. Я никогда не спрашивала Стэнли, как он относится к тату, потому что такие вещи всегда приходят мне в голову уже после того, как дело сделано.

Когда я захожу на кухню, он сидит на высоком табурете рядом с плитой, помешивая соус для пасты. В воздухе стоит аромат помидоров, орегано и чесночного хлеба. Он оборачивается ко мне через плечо и улыбается.

— Привет, ужин почти готов, — он бросает взгляд на часы. — Я хотел успеть до твоего прихода, но…

— Все в порядке.

Я сказала ему, что вернусь к восьми, потому что не знала, сколько времени займет весь процесс. Я подхожу, кладу руку ему на плечо и целую в макушку.

Удивительно, насколько естественными кажутся теперь эти жесты.

Он поднимает лицо, и наши губы встречаются. На его языке легкий привкус соуса, видимо, он его пробовал.

Пока мы ужинаем, я все жду, что Стэнли спросит меня, почему меня так долго не было, но он не спрашивает.

— Ну, как было на работе? — говорит он.

Я рассказываю ему о Китти, трехногой лисе, и Дьюи, вороне, который может клювом завязать в узел красную веревочку. Я рассказываю о шестигранной плитке на мощеной дорожке у деревянного здания, о пруде с карпами, где булькает маленький фонтанчик. Я переживала, что фонтан меня растревожит, но, кажется, звук воды больше не действует на меня так сильно, как раньше.

— Ты там прекрасно устроишься, — говорит он.

— Спасибо, — я накручиваю спагетти на вилку, ощущая, как саднит кожа на груди. На столе светлая скатерть в зеленую клетку. Я ловлю себя на том, что считаю зеленые квадратики, пытаясь прикинуть в голове, сколько всего их на скатерти. На грубой ткани выступают плотные волокна — сложное сплетение нитей, наслаивающихся и смешивающихся воедино. Если расфокусировать зрение, довольно просто принять их за бесшовное целое, но если приглядеться, ничто не бесшовно и ничто не просто.

— Тебя что-то беспокоит? — спрашивает он.

Я встаю.

— Пойдем со мной.

Он сводит брови и принимается собирать посуду, но я говорю: «Мы потом этим займемся» — и иду в сторону спальни. Он медленно идет следом. Вместо кресла у него теперь костыли, но ему все так же сложно передвигаться.

В спальне я закрываю дверь и поворачиваюсь к нему. Он сидит на краю кровати, костыли лежат рядом, и я вспоминаю ту первую ночь в комнате мотеля.

На мне все еще рабочая рубашка, я медленно ее расстегиваю.

Его зрачки расширяются:

— Что…

— У меня что-то для тебя есть. — Рубашка падает на пол. Я расстегиваю лифчик, и он тоже падает. — Не трогай. Она новая.

Я осторожно отклеиваю пластырь, покрывающий татуировку.

Ее делали очень долго, и было это мучительно. Не из-за физической боли, которую можно стерпеть. Но находиться так долго неподвижно, отдав себя на милость другого человека, противоречило всему моему естеству. Вспоминаю, как сидела, прямая как доска, вцепившись пальцами в подлокотники, и тряслась так сильно, что зубы стучали. Татуировщик все ухмылялся, словно его до чертиков веселило мое неудобство, и мне не один раз приходилось подавлять в себе желание его пнуть. Но результат того стоил.