Когда мое сердце станет одним из Тысячи

Наконец она с улыбкой отстраняется, в ее глазах блестят слезы.

— Иди вымой руки и сделай домашнее задание, а потом сядем ужинать.

— У меня больше нет заданий.

— Ах, — она проводит рукой по волосам и смеется несколько визгливо, — точно.

Я иду в ванную и мою руки.

Мама зовет меня на кухню. Она приготовила мой любимый ужин — куриные наггетсы и макароны с сыром. Она наливает себе ромашковый чай, а мне протягивает стакан яблочного сока.

Ее глаза блестят, а зрачки чуть расширены. Когда зову ее: «Мама», она, кажется, слышит меня не сразу. Несколько секунд она смотрит в пустоту, потом туманно улыбается и произносит:

— Что такое, милая?

— Ты не голодна, — спрашиваю я. Она едва коснулась своей еды.

Она опускает взгляд на тарелку и говорит:

— Кажется, нет.

Куриные наггетсы у меня во рту кажутся сухими и черствыми.

— Я так сильно люблю тебя, Элви, — говорит она. — Я хочу, чтобы ты знала: что бы ни случилось, это потому, что я люблю тебя. Ты, возможно, не поймешь, но, пожалуйста, поверь мне.

— Хорошо. — Я совсем ничего не понимаю.

— Допей сок, — говорит она.

Я делаю еще один глоток сока. Вкус странный, как у мела, я останавливаюсь.

— Давай-давай, пей.

Я разглядываю сок — он немного мутный. Мама смотрит выжидающе, поэтому я продолжаю пить, сок стекает в горло плотной и горькой струйкой. Меня немного тошнит, но удается заставить себя выпить его до дна.

Когда не остается ни капли, мама говорит:

— Не хочу, чтобы тебе было больно.

— Мне не больно.

Она, кажется, меня не слышит. Она вяло тычет вилкой в макароны.

— Я никогда тебе не рассказывала про отца, — ее голос звучит словно издалека, словно она разговаривает во сне. — Хотя не только это. Я ведь и про себя не рассказывала. Но обо мне особо нечего рассказывать. Я ничего не добилась. Учеба, работа, отношения… — ничего из этого не вышло. А когда я встретила его, то подумала, что наконец хоть что-то получится… но скоро все закончилось. Это не твоя вина, Элви, — она тихо вздыхает. — А сейчас это уже неважно.

Остатки порошка стекают по стенкам стакана. Зрение перестает быть четким, и я моргаю. В голове странное ощущение. Я опускаю взгляд на свои недоеденные макароны и наггетсы, они плывут рыже-коричневыми пятнами. Голова падает на грудь, изо рта на футболку тонкой струйкой вытекает слюна.

Что со мной происходит?

— Не хочу, чтобы ты закончила, как он.

— Ууу, — из моего рта вырывается липкий, как сироп, стон.

Ножки стола скрипят, когда мама встает. Она подходит ко мне и кладет руки мне на плечи. Я, одурманенная, отклоняюсь. Я пытаюсь спросить у нее, что происходит, но вместо слов изо рта вырывается еще один стон.

— Тихо-тихо.

Она поднимает меня со стула. Я как марионетка — голова и конечности болтаются, а мама переносит меня на диван и садится рядом. Она держит меня на руках, крепко сжимает и начинает качать.

Мама гладит меня по свесившейся набок голове. Все как в тумане. Мир медленно вращается вокруг, словно я на карусели.

Обычно от нее пахнет медом и ванильным шампунем. Теперь же к ней прилип кислый, затхлый запах, будто она не мылась несколько дней, и она так крепко, до боли, меня сжимает. Ее пальцы впиваются мне в ребра, как будто она боится, что я улечу, если она ослабит хватку.

— Я так сильно тебя люблю, Элви, — говорит она. — Ты понимаешь это?

Я открываю рот, но из него вытекают только слюни.

Что-то точно не так. Если бы я могла ясно соображать, я бы поняла, что происходит, но когда я пытаюсь сосредоточиться на мыслях, они ускользают, как юркая рыбешка сквозь пальцы.

Я пытаюсь произнести: «Мам, что происходит?», но у меня онемели губы и язык, и выходит только «ууу, вуу руу».

Она начинает петь. Она иногда пела мне эту песню, когда я была маленькой, — «Мой милый за океаном». Но теперь она поет ее с моим именем: «Моя Элви за океаном… моя Элви за океаном…» По моему лицу текут слезы. «Моя Элви за океаном…»

Меня обволакивает дымка. Я словно падаю, и мамины слова летят вслед за мной.

«О, верните мне мою Элви».

Я открываю рот, чтобы сказать, что я здесь. Но серый туман поглощает меня целиком.

Некоторое время я парю в нем.

Когда я выныриваю, мы куда-то едем. Я слышу звук мотора и чувствую ремень безопасности на теле. Я пытаюсь поднять руку, но кажется, что она залита цементом.

— Просто расслабься, — говорит мама. Ее мягкий голос звучит издалека. — Мы едем гулять. Я везу тебя в твое любимое место.

У меня каменные веки, но мне удается приоткрыть их совсем чуть-чуть. Мама за рулем, на ее лице слабый отсвет приборной доски, глаза широко раскрыты и неподвижны.

— Все будет хорошо, — говорит она.

Я не знаю, что происходит. Я изо всех сил стараюсь сложить все части головоломки, но детали, кажется, совсем не сходятся. Если бы я только могла думать. Почему я не могу думать?

Где-то внутри тихий, холодный, ясный голос шепчет: «сок». Сердце начинает колотиться. Мне нужно двигаться. Мне нужно выбраться отсюда. Я не понимаю, что происходит, знаю только, что все происходящее — неправильно и мне нужно выбраться. Но мои мышцы похожи на лапшу. Похожее чувство, когда просыпаешься посреди ночи, сознание наполовину бодрствует, а тело не двигается, и глаза не открываются, голова затуманена сном — сонный паралич. Я думаю: «Просто пошевели пальцем» — и изо всех сил стараюсь согнуть правый указательный палец, но ничего не получается.

Двигайся, двигайся, двигайся, ну двигайся же.

Я вижу, что за окном. Я вижу знак, означающий, что мы доехали до озера. Обычно здесь мама останавливает машину и паркуется. Но мы продолжаем ехать, заезжаем на деревянный пирс, который, словно палец, нависает над озером.

А мое тело все так же неподвижно.

Можно просто расслабиться и заснуть. Может, если я перестану пытаться, все будет хорошо. Может, я проснусь в своей кровати и все это окажется сном.

Я снова проваливаюсь в теплую черноту, и мамин голос шлейфом тянется за мной:

— Что бы ни произошло, это потому, что я люблю тебя.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Тишина. Стэнли все еще держит меня за руку, но ничего не говорит. Не слышно никаких звуков, кроме его отрывистого дыхания.

— Она все повторяла, что любит меня. И что бы она ни сделала, это потому, что она меня любит, — я смотрю прямо перед собой. Я словно парю, по-прежнему опустошенная, потому что если позволю себе что-то ощущать сейчас, то рассыплюсь: — Если это любовь, то что в ней хорошего.