Когда мы встретимся вновь

«Нет! Не уходи, Крис. Я не разрешаю тебе уйти, слышишь? Не оставляй меня».

Тишина. Темнота ответила молчанием. За окном плескалась ночь. Бой закончился. Она проиграла. Проиграла его жизнь холодной серой тени, замершей в углу. Антуанет зажмурилась, чувствуя, как обжигающе горячие слезы заливают лицо. Ей хотелось крикнуть, зарыдать, но с побелевших губ не сорвалось ни звука. Крик умер в груди, горло сдавило спазмом. Утопая в безмолвном горе, она судорожно прижала к груди его неподвижное тяжелое тело, словно хотела предать ему частичку собственной жизни.

– Я тоже люблю тебя, Крис.

Не открывая глаз, она коснулась пылающими солеными от слез губами его уже начавшей холодеть щеки.

– Прости меня.

В углу, мерно отсчитывая секунды, тикали часы. Резные стрелки показывали одну минуту пятого. Час Волка закончился.

Жанна Ланком вошла в палату и замерла. Антуанет сидела на том же самом месте, где она ее оставила – возле постели того раненого. Она сидела совершенно неподвижно, чуть наклонившись вперед, и смотрела на него застывшим взглядом, а ее и без того бледное лицо в скудном свете, просачивающемся сквозь небольшое окошко, казалось совершенно белым и каким-то расплывчато-прозрачным, нереальным, словно лицо призрака. Антуанет не произнесла ни слова и даже не взглянула в ее сторону, словно не заметила ее появления, но Жанна и без слов прекрасно поняла, что произошло. Горе и печаль ее подруги были почти осязаемы. Темным покрывалом они окутывали хрупкие плечи сидящей в отдалении женщины, невидимым туманом стелились по полу и заполняли и без того небольшое пространство комнаты своим холодным незримым присутствием. Горе, печаль и… смерть. И, казалось, все предметы, находящиеся в комнате, и даже сами стены вдруг вытянулись по струнке, подобно вышколенным стражам на торжественном посту, и замерли, склонившись в безмолвном уважении перед величием и глубиной ее молчаливой скорби.

Бесшумно скользнув по узкому проходу, Жанна подошла к подруге и ласково коснулась ее плеча.

– Антуанет.

Антуанет не обернулась и ничего не ответила. Ее взгляд не отрывался от красивого лица мужчины, лежащего на постели, а плечо под рукой старшей медсестры было напряженным и твердым, словно камень.

– Антуанет, – громче позвала Жанна и обеспокоенно нахмурилась.

– Тише, – едва слышно прошептала та, не поднимая головы. – Не нужно шуметь. Дай мне еще мгновение. Еще только одно мгновение.

Жанна осторожно присела на край постели рядом с подругой и с тревогой всмотрелась в ее лицо. Оно было спокойно и непроницаемо, словно гладкая серебряная поверхность зеркала, длинные полуопущенные ресницы скрывали глаза. Но ей вдруг показалась, что перед ней совсем незнакомая женщина. Другая Антуанет. Та же и… другая. Словно вместе со смертью этого мужчины что-то безвозвратно ушло из ее души, умерло вместе с ним. А может быть, это и была душа?

Внезапно Антуанет протянула ей руку, в ее пальцах был зажат небольшой клочок бумаги. Жанна взяла его и, развернув, быстро пробежала глазами. Там было всего несколько слов: «Прованс. Лавферезе. Поместье Ла Вреньи. Граф Жак-Франсуа де Ла Вреньи».

– Что это? – недоуменно спросила она, поднимая голову.

– Это его брат, – тихо ответила Антуанет. – Отправьте его тело туда.

– Понятно.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Жанне очень хотелось сказать или сделать хоть что-то, чтобы утешить подругу и разрушить эту жуткую, напоенную горечью и смертью звенящую тишину, но она не знала, что же именно ей сказать. Да и зачем? Никакие слова не могли облегчить боль этой женщины, которая сидела рядом с ней такая спокойная и застывшая, словно мраморная статуя. Секунды плавно и неумолимо бежали одна за другой. Напряжение росло, молчание становилось невыносимым. Наконец, когда она уже готова была сдаться и заговорить – все равно что, лишь бы уничтожить эту невозможную тишину – Антуанет вдруг резко поднялась и, сняв косынку, накрыла ею лицо лежащего на постели мужчины. Ее движения были нежны и осторожны, словно она боялась разбудить его. Еще мгновение она стояла рядом, молча глядя на него, а затем отвернулась и медленной, тяжелой походкой направилась к двери.

– Антуанет, – Жанна и сама не поняла, что заставило ее позвать подругу.

Антуанет обернулась и посмотрела на нее, изящные дуги бровей вопросительно приподнялись над невозмутимым сиянием ее ореховых глаз, ставших похожими на два глубоких темных омута.

– Да? – голос Антуанет звучал ясно и твердо, но Жанне стало не по себе от ее неестественно-спокойного взгляда.

– С тобой все в порядке?

– Да, – Антуанет чуть улыбнулась одними уголками губ, словно заводная механическая кукла. Эта улыбка превратила ее и без того ужасное в своей мертвенной бесстрастности лицо в какую-то жуткую маску. – Все в порядке, Жанна, – спокойно и мягко продолжила она, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном и незначительном. – Со мной все прекрасно. Последний обход был полчаса назад, я промыла раны и сменила повязки.

– Хорошо.

Это была не первая смерть в ее жизни. За долгое время своей нелегкой работы, Жанна Ланком имела возможность наблюдать самые разные реакции людей на смерть близкого человека: от неподвижного тупого молчания до нервных срывов, истерик и сердечных приступов. Но еще никогда ей не приходилось видеть такого абсолютно нереального, холодного, мертвенно-равнодушного и, в то же время, совершенно явно трезвого и осознанного спокойствия и смирения. Каким-то неуловимым внутренним чутьем она поняла, что лучше отложить на время расспросы и утешения и оставить все как есть. Она ничем не могла помочь этой женщине. Только оставить ее в покое, наедине с ее горем.

– Когда будет машина? – между тем спросила Антуанет.

– Через час. Ты хочешь уехать прямо сегодня?

– Да. Я обещала, что вернусь как можно быстрее.

– Ну, что ж. До свидания, Антуанет, – старшая медсестра тяжело вздохнула и чуть улыбнулась, но улыбка вышла неуверенной, обеспокоенной и совсем не веселой.

Но Антуанет, казалось, не заметила этого и лишь мягко улыбнулась в ответ все той же неестественной кукольной улыбкой.

– Прощай, Жанна.

Дверь бесшумно закрылась за ее спиной, но Жанна продолжала сидеть на месте, неподвижно глядя на потемневшие от времени доски, и в ее глазах плескалась тревога. Она никак не могла понять почему, но у нее вдруг возникло ощущение, что Антуанет прощалась с ней.

====== Часть 24. Вместе навсегда ======

Иду к тебе; настал и мой черед

Идти тропой, которой все живое

Из мира света в духов мир уйдет.

Иду и радуюсь, что буду вновь с тобою.

Пока ты жил – сиял, как огонек,

Родной, но темный мир тем светом освещал,

И мне в моем пути вновь виден маячок

Души твоей. Там будет мой причал.

Иду в тот мир, где пребываешь ты,

И не боюсь я наших новых судеб,

При жизни были неразлучны мы

И после смерти снова вместе будем.

Dark

Конец октября 1918 года. Франция.

Военно-полевой госпиталь 1478, раннее утро.

Подавив очередной зевок, Жоа с силой тряхнула головой, чтобы прогнать остатки сна, и, нахмурившись, ускорила шаг. Она все еще никак не могла привыкнуть к хроническому недосыпанию и нередко ловила себя на том, что ее то и дело начинает клонить в сон прямо во время дежурств. Особенно тяжело давались ночные дежурства.

«Только этого мне и не хватало!» – недовольно подумала девушка.

Ее торопливые шаги глухим эхом летели по пустому темному коридору. Наконец она добралась до палаты, которая находилась на ее попечении, и уже собиралась войти, но тут дверь распахнулась, и ей навстречу вышла Антуанет. От неожиданности Жоа вздрогнула и замерла на месте, растерянно глядя на старшую медсестру чуть прищуренными от света фиалковыми глазами.

– Доброе утро, Жоа, – между тем сдержанно поприветствовала ее Антуанет, ее голос звучал, как всегда, спокойно и мягко.

Улыбнувшись девушке, она неторопливо прошла мимо. Жоа не успела ответить и молча посмотрела вслед невысокой, медленно удаляющейся фигуре старшей медсестры. После возвращения Антуанет сильно изменилась. Она ни словом не обмолвилась о том, что произошло в 1480, но это было и не нужно: ее потухший взгляд, бледное, неподвижное и какое-то странно-прозрачное, словно выточенное из мутного льда, лицо и поникшие, будто бы придавленные внезапно обрушившимся тяжким грузом, плечи сказали им больше, чем любые слова. Антуанет словно разом постарела на несколько лет и теперь выглядела даже старше своего реального возраста. Вернувшись, она в тот же день приступила к своим обязанностям и выполняла их с теми же скрупулезностью и старанием, что и раньше, но у Жоа отчего-то сложилось впечатление, что она делала это, скорее, по привычке, механически, словно огромная заводная кукла с заданной и тщательно отработанной программой движений, растворяясь в их однообразном повторении и совершенно не сознавая, что же именно и зачем она делает. Для окружающих она осталась все той же Антуанет – собранной, строгой, сдержанно-невозмутимой, а временами даже неприступной старшей медсестрой. И только Жоа, Кенди и Флэнни замечали, какой у нее в последнее время изможденный вид. Шаг за шагом, постепенно и незаметно спокойная, уравновешенная, уверенная и исполненная света, смеха и тепла Антуанет превращалась в бледную, тонкую, молчаливо-замкнутую в себе тень с глазами в пол-лица, обведенными темными кругами, мягкое ореховое сияние которых сменила застывшая отрешенная тьма. Ее словно окружала аура призрачной холодности. Она почти ни с кем не разговаривала и много работала, явно отдавая предпочтение самым тяжелым ночным дежурствам. Работала, словно одержимая, растворяясь в море повседневных мелочей и бесконечном множестве обязанностей. Работа теперь была тем единственным, что вызывало у нее хоть какой-то, пусть даже вынужденный интерес. Она работала и… таяла, как догорающая свеча. Да, состояние и настроение Антуанет Делакруа в последнее время очень беспокоило Жоа. И не только ее, но и Кенди, и Флэнни. Жоа нахмурилась сильнее. Несколько раз она порывалась поговорить с ней, но каждый раз что-то останавливало ее, и дело сводилось к обыденным, ничего не значащим и исполненным лишь вежливого любопытства, вопросам о самочувствии, в ответ на которые Антуанет лишь слабо улыбалась такой же, как и ее лицо, холодно-отстраненной улыбкой, которая больше не освещала ее глаза теплым светом, как раньше, а едва касалась ее губ и, скользнув по ним неуловимой призрачной тенью, исчезала, не оставив следа, словно ее и не было. К тому же, Жоа смутно себе представляла, что именно она хочет спросить у Антуанет или что сказать ей, и опасалась каким-нибудь неосторожным словом или вопросом еще больше растравить рану в душе старшей подруги. Они ничем не могли помочь ей, и от осознания собственного бессилия становилось еще больнее и тревожнее.