Когда налетел норд-ост

Колька чуть не свалился в воду от счастья, увидев ее.

— Женя! — крикнул он. — Наконец-то!

— Колька? — Она с удивлением и радостью уставилась на него. — Ты что здесь делаешь? И почему один? Ведь вас водой нельзя было разлить.

— Мало ли что было…

— Он не уехал? — В ее голосе послышалась тревога, и Кольке стало жаль ее. К сердцу прихлынуло тепло: уж она-то понимала, что за человек Дмитрий!

— Не уехал. Читает все. Даже на лыжах не катается. Иди быстрей — застанешь его дома…

Глаза Жени чуть сузились, пригасли.

— Зачем быстрей? Не застану — не надо.

Однако Кольку трудно было обмануть.

«Знаем мы тебя, знаем, как «не надо», — подумал он, а вслух сказал:

— И мне пора собираться… Плохо клюет.

— Ну я пошла, догонишь.

Женя зашагала по тропинке под отвесной скалой, вершина которой густо заросла лесом и кустарником.

Глава 14 ПИСЬМО, ПОГИБШЕЕ ДВАЖДЫ

«Не хочет идти вместе. Ну и не надо. Половлю еще с часок», — подумал Колька.

Женя шла спокойно, пока была в поле зрения Кольки, но стоило ему скрыться за мысом Ежика, как она полетела что было сил в Джубгу. Три дня Женя была в маршруте, три дня ходила, ездила на машине, плавала по морю, спала на турбазе в Геленджике и в палатке. А сколько удалось увидеть за эти дни! Тут и величественные дольмены на вершине горы под облаками — она готова поспорить, что Дмитрий даже слова этого не слышал, — и смолистый воздух реликтовых сосен в лесу между Фальшивым Геленджиком и Джонхотом, и прекрасный Геленджик.

Ах, что это за городок! Зеленый, красивый, чистенький! И какая у него замечательная, закрытая от всех штормов бухта! А эти рифленые плиты тротуаров, этот тонкий аромат цветов в скверах. А самое главное — там был Лермонтов. Словно специально для Инки изваяли его из бронзы. Увидела бы она. Он стоял на бульваре, на высоком постаменте, скрестив на груди руки, в одной — офицерская фуражка; стоял — весь мысль, напряжение, вызов и укор миру насилия, лжи и несправедливости. А перед ним море, его безбрежное море.

Неподалеку от памятника был Лермонтовский мостик, и Женя, конечно же, сбегала к нему. Мостик не очень старый, и, как подумала Женя, вряд ли поэт был даже вблизи того места, где он находился. Но то, что Лермонтов дважды был в Геленджике, это, по словам Инки, совершенно точно известно и документально подтверждено: из Тамани на почтовом парусном судне он прибыл сюда, в маленькое военное укрепление, построенное для защиты от горцев, и останавливался здесь, а потом, кажется, поехал в Михайловское укрепление, где теперь Архипо-Осиповка. И будто бы, как о том сухо повествует выписка из послужного списка, копию которого ей любезно предложили почитать в краеведческом музее (куда во что бы то ни стало велела ей заглянуть Инка), там Лермонтов был при фуражировке и неоднократно участвовал в военных экспедициях, в перестрелках и стычках у речек Вулан и Пшада. Однако в музее Женю предупредили, что этот послужной список, составленный незадолго до гибели поэта, не заслуживает полного доверия и факты пребывания Лермонтова на кавказской линии еще ждут своего исследователя. Женя с удивлением отметила, что интересы Инки потихоньку становятся и ее интересами. Ошеломила Женю неожиданная встреча с одной женщиной в подсобных комнатах музея. Так может повезти только раз в жизни, и уж это Инка оценит наверняка.

Женя сидела в тесной комнатке со стеллажами и шкафами, набитыми разными книгами, папками с бумагами и документами, фотографиями, и читала копию послужного списка Лермонтова. Краем уха она слышала, как пришла какая-то старушка навести справки — не осталось ли каких-либо материалов о ее сыне-моряке, погибшем под Новороссийском во время высадки легендарного десанта Куникова. Потом в комнату еще кто-то вошел. Услышав имя Лермонтова, Женя подняла голову.

Вот здесь-то все и началось.

Незнакомая женщина, чем-то неуловимо похожая на учительницу — худощавая, с узким, живым, пожалуй, даже нервным лицом, — рассказывала работникам музея про какое-то письмо о Лермонтове. Эту женщину что-то огорчало и смущало. Потом выяснилось, что это писательница из Алма-Аты, некогда ленинградка, Анна Борисовна Никольская. Сюда она приехала из-за этого письма.

В далеком тридцать первом году она, молодой научный сотрудник, приехала в Геленджик и предложила директору местного музея помочь разобрать архив. Перебирая бумаги, Анна Борисовна неожиданно обнаружила измятое, на голубоватой бумаге с водяными знаками письмо. Начиналось оно обращением: «Дорогой друг», подпись отгрызли мыши, чернила местами сильно выцвели. Судя по бумаге и типичному для того времени почерку, письмо было подлинным и писал его какой-то пятигорец из круга, близкого Лермонтову. Он описывал то, что видел собственными глазами после дуэли. Это письмо, бесспорно, вносило что-то новое в историю гибели поэта.

Анна Борисовна переписала письмо, сфотографировала оригинал и обе копии сдала ученому секретарю Пушкинского Дома, взяв с него слово немедленно затребовать из Геленджика оригинал, так как хранится он там в ужасных условиях. Загруженность ученого секретаря не позволила сразу затребовать это письмо, а скоро началась война. В дом, где жил ученый секретарь, угодила бомба, Каплан погиб, сгорела, очевидно, и папка с обеими копиями бесценного письма, потому что после войны их, как это выяснила Анна Борисовна, в Пушкинском Доме не оказалось.

— Но подлинник… Он должен быть здесь! Ведь немцы не были в Геленджике! — сказала Женя, вмешавшись в разговор.

— Верно. Но дело в том, что музей и архив во время войны подготовили к эвакуации и свезли на какую-то дачу, но отправить не успели. На этой даче разместилась воинская часть и стояла там до сорок пятого года. Когда часть ушла, дача оказалась безнадзорной, и архив погиб: все было сожжено и растащено. Никогда не прощу себе, что не оставила еще одну копию.

— Но вы хоть что-нибудь помните из этого письма? — спросила Женя. — Тогда еще не все потеряно…

— Как же, помню. Почти все помню… Кое-какие подробности выветрились из памяти. А главное… Разве можно это забыть?

И она наизусть, без запинки, точно оно было перед глазами, прочла Жене это письмо.

После обращения «Дорогой друг» было написано: «Я проезжал по дороге, как раз там, где помнишь, мы с тобой… (следовало какое-то незначительное воспоминание), и увидел на обочине мертвое тело, а рядом часового. Поравнявшись с ними, я взглянул в лицо лежащего: это был Лермонтов… Руки его были раскинуты, над телом роем носились мухи. Они покрывали все лицо покойного… Я хотел положить к телу цветы, которые вез (следовало сообщение о том, кому и куда он вез цветы), но часовой остановил меня: «Проезжайте, господин, не дозволено!» Я попросил часового хоть накрыть тело моим плащом, но он и в этом отказал мне. Тогда я вынул мой белый карманный платок и обратился к солдату: «Послушай, ты же русский человек, ты русский солдат. Посмотри — это русский офицер, покойник… Его облепили мухи, возьми мой платок, смахни эту нечисть, накрой его лицо!» На это он согласился, только попросил меня: «Отъезжайте, барин, поскорей, не дозволено же!» Я принужден был уехать, но ты понимаешь, с каким чувством я удалялся от этого места!.. Сердце мое обливалось кровью: второго великого поэта мы теряем так ужасно! Подумай, мы ничему не научились со смерти Пушкина!.. Я долго потом опрашивал всех, въезжавших в город по той же дороге, и от всех получал один и тот же ответ: «Еще лежит». Одни говорили это с каким-то злорадством, другие — равнодушно, третьи — точно стыдясь чего-то. Пойми, мне самому было мучительно стыдно».

Не шелохнувшись, слушала Женя письмо. Она многое знала о Лермонтове и со слов Инки, и из книг — о его жизни, дуэлях и двух погребениях, в Пятигорске и в Тарханах, — но, казалось, только после этого письма впервые и окончательно поверила, что его убили, и убили так подло и бесчестно.

Тут же она вспомнила еще одну деталь: сразу после дуэли над Машуком разразилась сильнейшая гроза, и убитый Лермонтов долго лежал под дождем. Откуда же появились мухи? Или письмо неведомого пятигорца не очень достоверно? Нет, гроза могла пройти и снова могло появиться солнце. Да и мухам не обязательно нужно солнце… Кто же будет выдумывать такие письма?