Когда налетел норд-ост

Часа через четыре Женя впервые о чем-то спросила Кольку, и тот в полной темноте полез в рюкзак за термосом. Тускло светили звезды. Было сыро, неуютно. Тупо ныли суставы. Дмитрий слышал, как Женя наливает в крышку термоса чай и пьет короткими глотками, как Колька завинчивает крышку.

Колька сидел в лодке, сгорбившись от усталости, и вспоминал мать, тот день, когда она, официантка ресторана «Джубга», пришла к дому не одна, а с каким-то громадным толстым дядькой с седоватым ежиком на круглой голове. Он был краснолиц, губаст и сильно навеселе, громко хохотал, несмотря на то, что поблизости сновала с кастрюлями бабка и настороженно выглядывал из летней кухни дедушка. Колька сидел в углу двора и видел этого дядьку в падающем из окна свете. Он казался очень пожилым по сравнению с тридцатитрехлетней матерью, худенькой, подвижной и еще красивой. Кольке неприятно было слышать ее хихиканье. Толстяк был не первым, кто провожал мать из ресторана. Правда, другим она не позволяла — Колька сам это видел — приблизиться к калитке, а этот, видно, оказался таким настойчивым, что даже проник во двор. Планы его заходили и дальше. Но здесь они наткнулись на прочное сопротивление матери.

Толстяк приходил еще много раз, вполне официально познакомился с бабкой, дедушкой и Колькой, рассказал, что работает не то директором, не то замом какой-то гостиницы в адлеровском аэропорту, что у него двое детей, а жена умерла. Скоро он увез мать к себе в Адлер. Колька вспомнил последнюю встречу с ней и вдруг подумал: очень жалела бы мать, если бы он сегодня утонул?

К берегу они пристали рано утром, когда уже рассветало и море чуть утихло. Был сильный накат. Дмитрий спрыгнул в воду и принялся подводить лодку к камням. Потом, когда стало мелко, в воду спрыгнул Колька, а за ним и Женя. Втроем они вытащили лодку на мокрую гальку, куда не доползала пена. Огляделись. Над ними нависла отвесная каменная стена с косо уходящими в глубину моря черными и серыми слоями. Кое-где на ее уступах росли кусты и деревца. Вверху зеленел лес. Дико и пустынно было вокруг.

— Где мы? — спросила Женя.

— Надеюсь, не в Турции, — отозвался Дмитрий.

Женя попросила у него расческу и стала причесываться.

Колька молчал. Хмурый и озабоченный, он собирал выброшенные на берег доски, палки, кору. Потом за большим камнем разжег костер.

— Хорошо прогулялись! — Дмитрий вытер ладони о рубашку и подвигал руками и ногами. — И зарядка сегодня не нужна.

Колька занялся рыбой. Вид у него был отчужденный.

— Где ж мы все-таки? — спросил Дмитрий у Кольки.

— Вблизи Архипки.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. — Колька больше не сказал ни слова.

Он чистил рыбу на обломке доски и думал, как злорадствуют сейчас Андрюшка с Лизкой! Вечером, накануне отплытия, Колька сидел у калитки. К нему подсела разряженная Лизка, извлекла из лакированной сумочки — кто-то подарил — блестящую кругленькую пудреницу, открыла ее, вытащила пуховку и стала водить ею по носу, а пудреницу дала подержать Кольке. Ему было стыдно держать пудреницу, и он озирался по сторонам — не увидел бы кто из ребят. Откуда-то появился Андрюшка. «Не помешаю?» И здесь по своей дурости Колька признался, что завтра они втроем уходят в море за ставридой. Андрюшка очень разозлился: его редко кто брал в море. «Вчера Генка с причала на закидушку знаешь сколько поймал? Во! Зачем еще в море ходить…» — «Точно, — подтвердила Лизка, — три вот такие кефалины… А ты не огорчайся, Андрюша. Стоит ли…» «Эге, да они уже, кажется, снюхались», — подумал Колька, но почти не ощутил ревности. Он сунул Андрюшке пудреницу: «Подержи, пока она…» — «Давай-давай», — Андрюша почти вырвал из его рук плоскую коробочку. У Кольки растаяли последние намеки на ревность. Он ощутил невероятную легкость, избавившись от пудреницы. «Вот он-то был бы доволен, если бы я утонул, — неожиданно подумал Колька, — но я назло ему и всем таким, как он, не утонул и никогда не утону и не умру, и вечно буду жить, да-да — вечно!»

Рыбу Колька отваривал в черпаке — большой консервной банке. Женя сидела в сторонке, Дмитрий решил не докучать ей и лег чуть поодаль на гальке.

Только сейчас почувствовал он усталость и даже боль во всем теле. Лежал и смотрел, как пламенеют в солнечных лучах тучки, как разгораются верхушки сосен на краю каменной стены.

Глава 19 СЛЕЗА, УПАВШАЯ НА КАМЕНЬ

Скоро Дмитрию наскучило так лежать, он перевернулся на живот и посмотрел на Женю: она склонила в какой-то грусти или заботе голову, тщательно расчесанные каштановые волосы беспомощно падали на плечи. Сердце его сдавилось.

— Женя, иди сюда, — позвал он.

Она неторопливо присела рядом, обхватив руками колени, и молча смотрела не на него, как раньше, как всегда, а на пестрые камни у своих ног, отшлифованные штормами. «Еще не опомнилась от всего? — подумал Дмитрий. — Стыдится, что мы видели, как ей было нехорошо. А может, сердится за лодку. Но это несерьезно…»

— Досталось тебе, бедняга.

— Нет, ничего… — Не поднимая взгляда, она сидела все в той же позе. — Как там наш лорд? Успел?

«Ну, если тревожится о лорде, тогда все ничего», — подумал Дмитрий и успокоился.

— Испугалась за него?

— А чего за него пугаться? Он плавает как рыба.

— Или как пролетарий.

Женя негромко хмыкнула и заметила:

— А вообще он ничего. Симпатичный. Встретился бы такой на улице — не сказала бы, что это лорд.

— Ты рассуждаешь, как Колька. Добру себя рекламировать не нужно, а вот, чтобы стать богатым, без рекламы не обойтись.

Женя внимательно, даже как-то изучающе посмотрела на него.

— Богатство пытается выдать себя за добро?

— Разумеется. И мало кто поймет суть такого богатства.

— Немного мудрено, — сказала Женя и добавила после паузы: — Но доля правды есть.

— И на том спасибо.

Дмитрий замолчал. Ему вдруг надоели все его разговоры — остроты, шутовство, умствования. Все это время он так много говорил и так мало слушал. Ему непонятны многие ее поступки и слова. Надо будет подробней расспросить ее об Инке, о которой она говорит взахлеб, о матери, сестрах, работе… Теперь все должно быть иначе — он будет молчать и слушать. Он хочет все знать о ней. Все, все.

— Дима! — позвала она.

Он повернулся к ней всем корпусом.

— Что?

Он не спускал с нее глаз.

— Только не смейся, пожалуйста… Я понимаю, что я…

— Ничего ты не понимаешь! Ты замечательная и мудрая, я счастлив, что ты… Но стоп — молчу.

Женя вздохнула и стала слабо покачиваться из стороны в сторону.

— Что? — спросил Дмитрий. — Ну говори же.

— Ну, словом, что ты любишь больше всего?

Еще вчера Дмитрий ответил бы на это какой-нибудь лихой шуткой, но сегодня…

— Многое. Сразу и не скажешь.

— Ну к примеру.

Опять захотелось острить: это так легко уводило от всего скучно-серьезного, ответственно-назидательного. Так и подмывало сказать, например, что любит ставриду, отваренную в ржавой банке, а еще ленивые щи…

— Морские лыжи люблю, море и рыбную ловлю.

— А еще?

— Плавать в море — на веслах и так, обычно.

— И все?

Дмитрий улыбнулся.

— Нет, не все, Женя. Мне очень долго придется перечислять.

— Давай.

— Солнце люблю… Горы… Шум прибоя… Голубизну неба… А еще — звезды и ветер… Ты ведь тоже относишься к ним сносно?

— Вполне. — Женя подняла лицо и улыбнулась, потом стала сдвигать у ног камешки. — А еще?

— Ох и пристала же ты! — сказал он со смехом. — Еще — тех, кто ко мне неплохо относится… Хватит?

— А без всяких условий ты можешь?.. — Она не договорила.

— Любить?

— Да.

— А то как же? Конечно. Всю жизнь только и занимаюсь этим. Вот взять, например…