Когда налетел норд-ост
Шрифт:
Попал сюда Павлик странно. Странно потому, что отец не говорил никогда про Дунай. О нем говорил Игорь, старший брат, листая энциклопедию — не только Большую Советскую, но и тяжеленные тома Брокгауза и Ефрона, и Граната, пропадал в «Ленинке» в поисках книжек об этих местах.
И уехал Игорь сюда неожиданно. Зачем? На этюды… Но только ли? Этого, признаться, даже Павлик не мог понять до конца. А ведь Игорь был не только его старшим братом, но и лучшим другом. А кем был для него отец? Наверно, все дело в нем. Отец в общем хороший человек. Правда, в своих работах он не гений, это Павлик знает лет с десяти, и вряд ли ему стоило давать заслуженного, но кому чего не давали в
Говоря по совести, отец был загадкой для Павлика, хотя он и прожил с ним почти четырнадцать лет. Добрый он или все же не совсем, твердый или не очень, умный или не всегда, широкий или только на вид? Было в отце что-то трудное для определения, разноречивое.
Смешно сказать, но Павлик даже не знал в точности, почему это отец вдруг решил прихватить его с собой. Ведь он не любил брать сыновей в поездки. Только дважды посчастливилось Павлику съездить с ним: первый раз на озерцо у Солнечногорска с древнерусским именем Сенеж и еще в Гурзуф. Они жили тогда в домах творчества, отведенных художникам для работы и отдыха. Отец писал этюды, делал рисунки к книжкам, а Павлик ловил рыбу, загорал и целыми днями торчал в воде. Надо сказать, что Павлику повезло: Игоря отец вообще никуда не брал. Ни разу. А Павлика взял уже в третий!
Отец поехал сюда по творческой командировке, отсрочив иллюстрирование какой-то внеочередной книги о «маяках»-доярках, которые надаивали столько молока, что, если бы все остальные доярки Союза работали так же, был бы на земном шаре пятый, Молочный океан.
Вдруг Павлик подумал об Игоре: скоро они встретятся. Скоро! Он уехал в прошлом, шестьдесят пятом… Девять месяцев не видел его, а письма… Хоть и много их было — штук тридцать, да что письма! Разве в них что-нибудь скажешь?
Глаза его все сильней слипались. Он увидел дом, маму в час прощания, поезд, отходивший на Одессу, проводника: в одной руке он держал фонарь для проверки билетов, в другой — с чего бы это? — кривой турецкий ятаган. И Павлик потом все боялся, что он придет ночью в их купе и начнет рубить головы. У проводника были черные усики, а из-под форменной фуражки торчал краешек фески.
Затем вагон заполнился шумными янычарами, и они уже не прикрывали свои фески фуражками. Казенными полотенцами они быстро скрутили всем пассажирам руки, и даже такой человек, как отец, не сопротивлялся. «Что ж, — сказал он, — их много, и они вооружены, а мы…» Павлик выскользнул в коридор, на полном ходу выпрыгнул и угодил в какой-то военный лагерь, где горели костры и ходили рослые суворовские солдаты в мундирах с желтыми медными пуговицами и в высоких шапках-гренадерках.
Двое солдат повели его к большой палатке. Вошел он — и ахнул: Суворов! Сидит в складном кресле, рядом адъютанты. Сидит, улыбается. Ветер ерошит его легкие седые волосы. «Будешь моим солдатом?» — «Буду, товарищ генералиссимус!» — гаркнул Павлик и руку к виску вытянул. «Зачислить его в отряд Кутузова», — приказывает Суворов. Кто-то вдруг заглянул в палатку: тот проводник с ятаганом! И Павлик вскрикнул:
«Шпион, держите его!»
Удрал. А чуть попозже, когда Павлик взбирался по лестнице на стену измаильской крепости с ружьем в руках и дико орал «ур-р-ра!», а вокруг гремели выстрелы и свистели пули, и за стенами валил черный дым от зажженных нашими пушками зданий, тот самый янычар стоял на стене и пытался сбросить в ров лестницу с солдатами. Он уже на метр отодвинул ее от стены, но в это время Павлик вырвал из-за пояса длинноствольный пистолет и выстрелил в янычара. Тот схватился за живот и сковырнулся со стены.
«Ур-р-ра!» —
заорал Павлик и проворнее полез по лестнице, увлекая за собой солдат, стреляя на ходу.«Ур-р-ра!!!»
И вдруг все сразу исчезло. Над ним лицо отца.
— Ты что? Заболел?
— Нет, — в полусне пробормотал Павлик, вытер с губ слюну и отвернулся от отца, желая поскорее снова очутиться на крепостной стене, но это ему не удалось: так и не появились больше перед ним окутанные дымом мощные башни крепости, так и не скрипела, не шаталась больше под его ногами лестница…
Утром немного болела голова. Они позавтракали в буфете при гостинице, потом отец достал из чемодана чистый альбом для рисования, и они вышли на улицу.
Был яркий солнечный день. В лицо дул ветер. Не прошли они и сотни шагов, как Павлик увидел за углом, у крыльца, две старинные пушки и на тротуаре огромный колокол. А еще броневую башню с пушкой.
Павлик ринулся туда. Здесь, оказывается, был вход в музей Суворова, и возле него стояли не просто пушки, а суворовские, бравшие Измаил, а башня была снята с монитора имени Железнякова, отличившегося при взятии Измаила в последнюю войну.
— Ничего придумано, — сказал отец, подходя, — хорошо рекламируют музей.
Измаил утопал в зелени, был свеж, и по нему приятно было идти. Он ничем не напоминал тот ночной неприветливый город, каким был вчера.
— Ну куда теперь? — спросил отец.
— К Дунаю, конечно… К крепости.
О том, что ночью он участвовал в штурме этой крепости, Павлик, само собой, умолчал.
— А где же Дунай? Куда идти? Сейчас спрошу.
— Не надо, — Павлик схватил отца за руку, — пойдем прямо на пароходные гудки и придем.
И они пошли.
Мимо прошагали моряки, переговариваясь на незнакомом языке, прокатился сверкающий и громадный, как космический корабль, холодильник. На высоком старом соборе с синими куполами — Покровском, как узнали они скоро, — тягуче и надтреснуто пробили куранты. Павлик поднял глаза на кружок циферблата и вдруг услышал ребячий смех. Глянул на противоположную сторону проспекта, и его словно ветром взметнуло — по тротуару шел парень с обезьянкой. Он вел ее на тонком шнурке, а она, коричневая, краснозадая, весело изгибаясь, легко и мягко переступая лапками, бежала рядом.
Павлик вмиг пересек проспект и в толпе любопытных пошел за обезьянкой. Он забыл про отца, про все, потому что никогда не видел обезьянку, которую ведут вот так, как собачонку. А когда она с хозяином скрылась в подъезде, вздохнул: эх, жить бы и ему в портовом городе, чего не увидишь здесь!
Потом спохватился: удрал как мальчишка! И побежал на то место, где оставил отца.
— Па, не сердись, — чуть запинаясь, сказал Павлик.
— Я на тебя рассердился бы, если бы ты увидел такую обезьянку и остался на месте.
Павлик успокоился. Все-таки отец у него нормальный! Что там ни говори, а отец что надо. Всем бы таких.
— Она откуда — из Индии или африканская?
— Не знаю.
— Чего ж не спросил? И в кого ты такой робкий?
Насчет своей робости у Павлика было особое мнение, и он не хотел возражать. Только пожал плечами, но этого отец не видел.
— Смотри, Суворов! — закричал вдруг Павлик и дернул отца за рукав.
На высоком постаменте, осаживая коня, привстал на стременах генералиссимус и вскинутой в небо рукой приветствовал свою армию, только что взявшую крепость. Конь присел, грива растеклась по шее, ветер развевал бронзовый камзол и реденький клок суворовских волос. Но сколько радости, сколько вдохновения было на лице генералиссимуса, таком русском, по-детски прямодушном и даже простоватом!