Когда налетел норд-ост

Внизу, на гранитном постаменте, было врезано: «Не бывало крепости крепче, не бывало обороны отчаянней обороны Измаила, но Измаил взят. Суворов». И внизу, на земле, опять суворовские пушки.

— А ведь ничего! — сказал отец, подняв голову и взглянув в лицо полководца. — Вроде и традиционно, и старовато, без всего такого, а прямо-таки по коже подирает!

— Сила! — согласился Павлик, вспомнил сон, и холодок мужества и отваги пробежал в крови.

Потом они увидели Дунай. В него упиралась улица, спускавшаяся вниз, и Павлик как-то растерянно замер: вблизи Дунай просто обескуражил его — он был стремителен и мутен. Даже не мутен. Он был просто грязен и совсем не тянул к себе, хотя солнце стало сильно припекать.

Крепости нигде не было.

Встречный моряк сказал, что от нее ничего не сохранилось, что дед его еще застал остатки стены, но и ее разобрали жители: может, пол-Измаила из этого кирпича. И еще моряк сказал, что если им в этом городе больше нечего делать и у них есть свободных два-три часа, то они могут увидеть остатки старого рва и пасущихся там коз.

— Поход отменяется, — сказал отец, — коз можно увидеть и под Москвой, и, наверно, более упитанных, чем здесь.

— Ну, пап… — как маленький захныкал Павлик.

— И к тому же, считаю, нам лучше не видеть того места, где была крепость, чтоб не убивать мечту о ней, о ее стенах и бастионах, пусть хоть существует в воображении.

В этом было что-то похожее на правду, и не успел Павлик придумать возражение, как отец купил у старушки стакан семечек.

— Поплюемся? Без мамки нам здесь рай.

— С удовольствием.

Это было странно и даже противоестественно: отец в отличном костюме, в белой рубахе с распахнутым воротом, с благородным блеском седины на висках и красиво-голубоватыми прядями по всей голове — и вдруг грызет семечки. Но Павлика это не особенно удивляло: отец любил щегольнуть несвойственным ему словечком или выкинуть что-либо эдакое, никак не вяжущееся с его профессией и положением. Про него говорили: «Ну и любитель почудить Александр Сергеевич…»

Его звали, как Пушкина, звонко и знаменито, и Павлику было приятно слушать, как к нему обращались по имени-отчеству.

У реки они встретили мальчишек. Один из них, белобрысый, с быстрыми узкими глазами, увидев под мышкой у отца альбом для рисования, бесцеремонно спросил:

— А вы не художник?

— Боже упаси… Любитель.

Павлик чутко прислушивался. Ох и умел же отец говорить с незнакомыми!

— А меня нарисовать можете? Чтоб не отличить…

— Попробуем. — Отец поудобней усадил на скамейку белобрысого и открыл альбом.

Павлик сотни раз был моделью отца и наперед знал, как все пойдет, знал, что отец рисует быстро и с безошибочной точностью, вызывая восторг неискушенных в живописи. А Павлика этим не удивишь. Он искушен. И, как говорит отец, больше, чем нужно.

Обедали они в ресторане «Голубой («Мутный», — пошутил отец) Дунай», который оказался на углу, рядом с гостиницей.

Ели окрошку и сазана с жареным картофелем. Кроме того, Павлик попросил отца заказать порцию мамалыги с творогом — той самой мамалыги, которая когда-то, как пишут в книгах, была главной едой бессарабских крестьян.

Мамалыга Павлику не понравилась: вязла, как тесто, в зубах и по вкусу куда хуже манки.

— Ну, сынок, когда в Шараново? — спросил отец, выходя из ресторана, и Павлик почувствовал в его голосе особую мягкость и расположенность к нему.

— Когда хочешь. Но здесь здорово. В музей Суворова зайти бы.

— А Игоря увидать не хочешь?

За всю дорогу отец первый раз заговорил о брате. А небось все время думает о нем, но почему-то скрывает. Павлик решил ответить уклончиво.

— Что с ним сделается, с Игорем-то? А вот в музее…

— На обратном пути заскочим.

— А ты ведь хотел из Шаранова ехать в Одессу на пароходе.

Отец посерьезнел.

— Там видно будет. Завтра выезжаем.

Глава 2 НА «СПУТНИКЕ»

— Какой транспорт выберем? — спросил отец, вылезая у морского вокзала из такси.

— Ясно какой — «Ракету». И не думал, что они здесь ходят!

— И я, признаться, не ожидал. Но я все-таки голосую против, — сказал отец, — что увидишь с нее? Махнем-ка мы с тобой на старом добром пароходике. А то и пережить всего не успеешь.

Отец купил билеты, и они побежали к причалу, где уже заканчивалась посадка на речной трамвай «Спутник» — не скоростью, так хоть именем взял.

Пробираясь через горы корзинок, вымазанных изнутри клубникой, вышли на нос и пристроили в уголок вещи. Здесь расположились колхозники — шумливые бабки в платках и пожилые мужчины в хлопчатобумажных пиджаках и грубых сапогах. Большинство из них, судя по разговорам, возвращались с измаильского базара, где цены на клубнику были выше, чем в придунайских селениях. Особо нетерпеливые бабки, отворачиваясь от соседок, подсчитывали выручку: извлекали откуда-то из глубин просторных кофт деньги в носовых платках и кошельках с защелкой и, крепко сжимая в одной руке от ветра — боже упаси унесет! — другой мусолили краешки.

Корзины были главным грузом «Спутника». Для экономии места их вкладывали одна в другую, и они возвышались пирамидками. Снаружи, на срезе ивовых прутьев, виднелись инициалы владельцев.

Трамвайчик просигналил, отвалил, и Дунай закачал его. Сзади остался порт, гигантский, как с другой планеты, серый бастион элеватора, дома и парки. Бабы стали доставать из кошелок снедь, а мужики спустились вниз, в буфет.

Не успел Павлик перевести взгляд на правый, иностранный берег, как увидел почти такой же, чуть побольше, речной трамвай с румынским сине-желто-красным флагом на мачте. Палуба его была так же, как и у них, завалена корзинами, испачканными клубникой, и даже вставлены они были одна в другую, как и здесь.

Кто-то со «Спутника» замахал им, с румынского пароходика ответили. На женщинах были такие же белые платочки, а мужчины, как и здесь, были в темном, и, наверно, тоже думали, как бы спуститься в буфет и потянуть пивка.

Суда закачались на волнах друг друга. То судно шло в румынских водах — по той половине реки, «Спутник» — по этой.

— А я думал, это наш пароходик, — сказал Павлик отцу.

— А там почти все русские, — внезапно отозвался сидевший поблизости бородач в ветхой фетровой шляпе. — У меня там два брата с семьями живут…

— Как так? — заинтересовался Павлик.

— Очень просто. После русского царя Бессарабия подпала под румына, потом мы вернули ее, граница прошла по Дунаю. Вот и получилось, что один брат здесь, другой там…

— А вы были на той стороне?

— Как же, был! Там луга заливные. Коров своим ходом гнали туда. И лошадей. Времянки понастроили на сваях, чтоб в разливы не смыло. Жили в них, туда приставленные. Вон видишь — хатки? А вон ту деревянную церковь? Она тоже на сваях. Сам бревна тесал. Давно, правда, еще до первой войны.