Когда налетел норд-ост

— А как вы к ней относитесь?

— Как отношусь? Да ведь она моя жена.

— Любите?

— Не любил бы — не женился.

Разговор начал разжигать в Кольке любопытство.

— Чего я только не делал для того, чтоб быть вместе. Всех забыл, кого знал до нее. Она меня ни в чем таком упрекнуть не может. А потом… Может, моя ошибка, что женился на такой красивой и молодой, — дядя Гена захлебнулся, — что я…

— Что вы слишком всерьез принимаете все, — сказал Дмитрий, — даже в этой ситуации нельзя терять чувства юмора, а то все полетит вверх тормашками.

— Что ж я должен был делать? Не ехать за ней тогда? Уверен, она не вернулась бы ночевать. Вы видели, какая она?

— Как же, видел.

— Когда мы идем по городу, на нас все оглядываются, с такой завистью смотрят на меня… Как бы вы поступили, окажись на моем месте?

— Не оказался бы, дорогой Гена, — сказал Дмитрий, переходя вдруг на «ты». — Разве так надо вести себя? «Студент», «не ограничиваю»… Да слушать тебя смешно! Не знаешь, чем все это у них кончится? Она не из тех, что будет играть с ним в куклы…

— Дмитрий! — У дяди Гены вдруг сорвался голос. — Значит, вы… вы не рискнули бы на ней жениться?

— Ах, Гена, чудак ты… Разве дело в риске?

Кое-какие слова Колька не мог расслышать из-за волн. Они набегали на гальку и отступали назад, волоча за собой камешки. Временами в небе появлялась голубоватая полоса пограничного прожектора, падала на море, уходя куда-то в сторону Турции, приближалась к нашему берегу и надолго гасла. Зато маяк совсем не гас, его невидимая в ночи башня через равные промежутки времени посылала в ночь красную вспышку.

— Как же мне быть? — растерянно спросил дядя Гена.

— Не знаю, — Дмитрий умолк, и Кольке почему-то показалось, что он рассматривает в потемках свои ладони с набитыми кровавыми мозолями — ведь неправильно греб и послушаться не захотел: нельзя рукоять весла прижимать к ладони, ее надо легко держать основаниями пальцев.

Они еще долго о чем-то говорили, но ничего нельзя было разобрать из-за плеска волн. Колька расслышал только несколько оборванных фраз Дмитрия:

— Да брось ты! Не обманывай себя!.. Думаешь, все они хотят от нас того же, что и мы от них?.. Надо же в твои годы видеть все таким, как оно есть, а не как тебе хочется. Понимаю, это нелегко, но ведь лучше, чем…

Больше Колька ничего не расслышал. Он далеко не все понял из их разговора, но кое-что дошло до него: надо быть твердым и не очень поддаваться женским уловкам и хитростям… Что ж, все это, пожалуй, верно. Взять даже Лизку — хоть и девчонка, но как у нее хитровато поблескивают глазки, когда она по вечерам прибегает на их скамейку у калитки и заговаривает о кино — не хочет своих денег тратить. А небось мамка ей дает. Ведь с мамкой живет, а не с бабкой! Ему мать тоже давала, когда жила здесь. А зачем Лизка красит хной волосы и надевает тесные, чуть пониже коленок, брючки, точно такие же, как у одной рыжеволосой москвички, жившей у них?

Ясно для чего. И он, Колька, сразу клюнул на эту приманку. А вообще-то она ничего девчонка, второй такой нет в их классе и на Набережной улице. А эта улица длинная, и девчонок на ней много.

— Домой двинули, что ли? — спросил в темноте Дмитрий.

Колька тотчас сорвался с места, бесшумно открыл калитку и вошел в дом.

Глава 4 ЖЕНЯ С «ЛАЗУРИТА»

Час назад поезд доставил ее в Туапсе, тихий и сонный городок, раскинувшийся на холмах меж глыбистых, типично северокавказских гор.

Все было позади — провожание мамы и сестер на пыльном иркутском вокзале, многодневная духота и сутолока общего вагона, пересадка, хохот, песни и, конечно, ухаживания — без этого не обходилась ни одна ее поездка. Когда-то Женя радовалась вниманию к себе, теряла от счастья голову, до утра могла не спать от какого-нибудь взгляда или слова. Но сейчас ей уже было двадцать три. Она пережила неудачную любовь. Он был преподавателем физики в одной из школ их района, тоже Женя.

В самый последний момент Женя все-таки решила ехать на турбазу морем, хотя и боялась качки — даже на Ангаре в сильный ветер ее мутило. Но море было спокойное. Можно было, конечно, ехать автобусом, это быстрей, но на автостанции один рослый парень с пушкинскими бакенбардами, неся ее чемодан от вокзала, обмолвился, что дорога на турбазу не из легких — петли да повороты. Женя, к великому его огорчению, вдруг взяла чемодан, одарила парня благодарной улыбкой и решительно пошла к порту.

В окошечке кассы Женю предупредили, что после Джубги теплоход с громким именем «Лазурит» два часа будет совершать какую-то прогулку по морю и только после этого зайдет в Голубую бухту, где была турбаза.

«Ну что ж, — решила Женя, — это даже интересно, да и море сегодня тихое, проветрюсь на воздухе!»

Она купила билет с синим якорем, пристроила свой чемодан на верхней открытой палубе и стала рассматривать громадные океанские корабли у причалов порта — на многих были иностранные флаги…

Но вот «Лазурит» дал гудок и отвалил, взяв курс к высоким зеленым берегам, тем самым берегам, которые когда-то, по словам ее лучшей подруги Инки Черняевой, навещал Лермонтов.

Инка, как и Женя, преподавала литературу, редактировала в школе литературно-художественный журнал и вела кружок по изучению жизни и деятельности русских писателей первой половины прошлого века. Это она должна была ехать на турбазу, но за неделю до отъезда упала и сломала ногу. Путевку пришлось отдать Жене, взяв с нее обещание выяснить, в каких местах там был Лермонтов. Инка до мельчайших, подчас не имеющих отношения к его творчеству подробностей знала жизнь Михаила Юрьевича с его бескомпромиссностью, прозрениями и сложностью характера, жизнь его родичей, друзей, эпоху и без устали продолжала углублять эти знания. Она уже успела напечатать в столичных журналах две серьезные, замеченные критиками статьи.

Инка была на пять лет старше Жени — ладная, с беспокойно-серыми глазами. Высокий красивый лоб прорезали еле заметные морщинки. Светлые волосы она туго собирала в пучок. Одевалась модно, многим нравилась. Три раза она «едва-едва» не выходила замуж. Инка притягивала и в то же время отталкивала от себя, и не только мужчин, — резкостью, излишней прямотой и последовательностью, переходящей в занудство, и, наверно, поэтому личная жизнь ее не удалась. Она редко была о д н а, но в душе всегда оставалась одинокой. Она и Жене пророчила, что ничего путного с личной жизнью у нее не выйдет, потому что она слишком бесхитростная, до глупости добрая, обязательная и совестливая. Но Женя на этот счет имела собственное мнение: не так уж она беспомощна и добра, как думала подруга, и, если надо, сумеет во всем разобраться и постоять за себя. Инка с жадностью следила за новинками поэзии и прозы, была очень требовательна, не терпела вранья и спекуляции на теме. И может быть, отчасти поэтому до сих пор ни один автор не затмил для нее Лермонтова. И в этой ее любви был оттенок нетерпимости и занудства. Как будто после Лермонтова не было Достоевского, Чехова, Блока, Бунина и, наконец, Хемингуэя и Томаса Манна… Женя видела эту ее слабость, но охотно прощала: разве Лермонтов не стоил того, чтоб его так любить?

Рассорившись с родителями, Инка ушла из дома и снимала комнату. Женя любила приходить к ней в гости, слушала последние магнитофонные записи, копалась на книжных полках в поисках редкой книжки, пила с ее знакомыми холодное сухое вино, вдыхала дым их сигарет, и, случалось, они сообща обдумывали, как лучше защитить на педсовете какого-нибудь набедокурившего мальчишку, не понятого чересчур суровыми педагогами…

«Лазурит» шел вдоль высоких скал, обнаженных и поросших лесами, пляжей и селений в распадках гор. В чистейшей аквамариновой воде плясали яркие солнечные блики, и Женя защищалась от них ладонью. Над головой простиралось бездонно-синее небо, вокруг — неоглядность моря, солоноватая свежесть и прозрачность воздуха, и от всего этого в душу Жени стала стремительно, как ручеек, натекать радость… Хорошо, что ей удалось приехать именно сюда! И все это благодаря Инке. Женя с нежностью вспоминала о подруге. Ей хотелось как можно лучше выполнить ее просьбу, насмотреться, надышаться, напитаться всей этой красотой и свободой…