Когда причиняют добро. Рассказы

Однажды, когда мы ещё жили в том районе Токио, мне пришлось по маминой прихоти возвращаться домой пешком вместо того, чтобы проехать на метро. К тому моменту, как я дошла до двери дома, вид у меня был такой, словно я только что вышла из горячего душа: насквозь мокрая, с тяжёлыми каплями пота, стекавшими со лба. Открыв дверь, мама поторопилась принести мне полотенце. От подмышек и складок кожи поднимался едкий запах пота, тянувшийся за мной шлейфом. В маминых глазах я заметила смесь сочувствия и отвращения. Я обтёрла лицо и шею полотенцем и прошла на кухню. На столе стоял стакан с водой, в котором плавала долька лимона. Не проронив ни слова, я поднесла стакан к губам. Сделав небольшой глоток, я подержала воду во рту и только потом проглотила её, и так раз за разом. Даже простая вода, если делать вид, что жуёшь её, может существенно ослабить чувство голода. В пустом желудке урчало.

На следующий год на медосмотре мой вес оказался больше, чем у девяноста пяти процентов моих сверстниц. За год до этого я была тяжелее девяноста семи процентов девочек моего возраста. Поэтому хоть и очень медленно, но всё же я двигалась к среднему показателю. На самом деле мой вес практически не изменился за год, зато я выросла на три сантиметра. Не знаю, смог бы заметить эту разницу в моём облике даже самый внимательный наблюдатель. Так что дело вовсе не в том, что я перестала толстеть. В тринадцать лет Ватанаби Ли была толстой, замкнутой девочкой с бледным лицом и недостатком сахара. И, как и прежде, её прозвище было «бута».

* * *

Родителям снова выдался шанс. Почти наверняка отца должны были отправить за границу при следующей ротации служащих. Мама уже перебирала в голове города, куда его, как она надеялась, могли бы отправить. В первую очередь ей хотелось, чтобы там было мало корейцев и японцев — чтобы ей не приходилось беспокоиться о косых взглядах, которые кидали на неё с немым укором: как могла кореянка выйти замуж за японца. Ещё ей хотелось, чтобы в этом месте говорили не на корейском или японском, а на английском, французском или другом международном языке; чтобы страна была с умеренным климатом, с высоким уровнем дохода и образования населения, но сравнительно низкой стоимостью жизни; чтобы везде были ухоженные газоны с зелёной травкой; и чтобы даже ночью можно было безбоязненно вернуться домой на общественном транспорте. Вот где хотела жить мама.

Родители познакомились, когда папа был в командировке в Сеуле. Мама в то время ещё ни разу не выезжала за пределы Кореи. Папа был японцем. По-корейски он знал слов тридцать. А мама могла сказать от силы три фразы по-японски: «саёнара», «мосимоси» и «аи ситерю», значившие, соответственно, «до свиданья», «алло» и «я тебя люблю». Мама рассказывала, что в старшей школе зачем-то выучила фразу «я тебя люблю» на десяти языках. Сначала на свиданиях они с папой общались на ломаном английском. Удивительным образом это никак не мешало взаимопониманию. Я бы сказала, что это судьба! Но мама вспоминала об этом спокойно: «Это была иллюзия. Что-то подобное испытывают все влюблённые пары. А по правде-то говоря, много ли значения словам придают горящие страстью парень и девушка». Я представила, чему же горящие страстью парень и девушка придают много значения, и покраснела. Кажется, мама порой совершенно забывала, что я всего лишь тринадцатилетний подросток. Так случилось, потому что я была единственным человеком, с которым мама могла поговорить с глазу на глаз на родном языке и наконец выговориться. С самого рождения мама старательно обучала меня корейскому. Но это вовсе не было связано с глубокой преданностью родине и родному языку — она всего лишь страстно желала, чтобы рядом был человек, в совершенстве понимающий её речь, слушатель, с которым она могла бы поделиться чем угодно на родном языке. Иногда я задавалась вопросом: волнует ли маму груз на моей душе так же, как грузность моего тела.

В ожидании нового назначения отца мама часто рассказывала об их жизни в Эдинбурге сразу после свадьбы. Чаще всего она говорила, что то время было прекрасно, поскольку они были свободны. Я не уточняла, что значит, что они были свободны. Боялась, что мама не раздумывая выпалит: «Это значит, что не было тебя». И тогда мне следовало бы согласиться, мол, действительно, пока нет детей — это самое свободное время. «Мы думали, что так будет всегда. Мы были счастливы. Ах, как мы любили друг друга!» — вспоминала мама. Я прошу прощения, но мне было совсем не интересно, как горячо родители любили друг друга в молодости и что помогло им преодолеть национальные и языковые барьеры и сблизиться. Сейчас их жизнь не имела ничего общего с прошлой страстью и была похожа на бутылку выдохшейся газировки, которую забыли закрыть, отпив всего пару глотков.

— Стало известно, куда меня отправят, — сообщил как-то папа, вернувшись вечером с работы. С некоторых пор он стал говорить дома только на японском языке. Мне было всё равно, на каком языке говорить. А он, возможно, упивался патриотической гордостью, когда видел, что жена на родном языке может говорить только с дочерью. Раньше между собой родители разговаривали в пяти процентах случаев на корейском, в двадцати — на японском, в двадцати пяти — на английском. Всё остальное время за них говорило молчание: обыденное, многозначительное, умиротворённое, скучное, неестественное. Мы должны были ехать в К. Как будто я даже слышала это название когда-то. Я попробовала отыскать К. на глобусе. Это оказался город-государство в южной части Тихого океана. Зимой и летом температура практически одинаковая. Жители этой страны в большинстве своём никогда не видели настоящего снега. Мизерная оплата труда. Про общественный порядок и безопасность не было сказано ничего. Это вся информация, которую я смогла найти в интернете.

— А на другое место поменять нельзя? — спросила мама.

— Нельзя, — ответил отец, — но если хотите, можете просто остаться здесь.

Мама быстро рассталась со своими надеждами. Через несколько дней она нашла для себя едва ли не единственное достоинство К.: там точно нет корейцев и японцев. Мне оставалось только кивнуть в знак согласия.

Папа первым отправился в К. Мы с мамой должны были присоединиться к нему через пару недель, когда в международной школе начнутся каникулы. Родители хотели, чтобы я закончила семестр в школе. Я уже в третий раз меняла школу. К этому я относилась смиренно. Не о чем было жалеть, нечему радоваться. То, что я уйду из школы в одной стороне света, означало, что вскоре я пойду в школу в другой стороне. А школы везде были одинаковые. Естественно, в любой школе в любой стране есть задиристые или зловредные дети. Часть парней будет называть меня «свиньёй», «хряком», «боровом» и всё в таком духе и относиться ко мне как к свинье забавной. Остальные парни и большая часть девчонок будут полностью меня игнорировать и относиться ко мне как к свинье отвратительной. Меньшая часть девочек будут сравнительно приветливы и относиться ко мне как к свинье несчастной. В первый день в новой школе Ватанаби Ли узнает, как звучит «свинья» на языке К.

Мама надеялась, что отец сам решит все вопросы, с которыми нам предстояло столкнуться на новом месте: жильё, машина, новая школа для дочери, банковские счета, телефонная связь и прочее. Сама она впадала в панику от количества дел, которые грудились друг на друге и требовали внимания. К несчастью, но всё же по справедливости, на её долю выпало собирать и упаковывать вещи. В день, когда от дома Ватанаби отъехала машина службы перевозки, вся мебель, домашняя утварь, одежда, книги, которыми пользовалась семья, были аккуратно упакованы в коробки, сложенные друг на друга. Все эти большие и маленькие коробки должны были загрузить в контейнер, в котором они морем прибудут в самый крупный порт К. Говорили, что город, где нам предстояло жить, стоит прямо на море. На каждую большую и маленькую коробку был наклеен красный знак «Хрупкое». Мама волновалась, что контейнер с нашими вещами прибудет с опозданием. Она несколько раз перепроверила окончательную дату прибытия груза. «Скажи им, что если багаж приедет позже людей, то это очень плохо. Нет, не так. Скажи, что если люди приедут, а багажа ещё не будет, то это очень плохо». Я не поняла разницы между этими двумя предложениями, но перевела, как ей хотелось. С тех пор как мы стали жить в Японии, мама часто отводила мне роль переводчика в ситуациях, требующих общения с другими людьми. Не то чтобы мама ужасно говорила по-японски, просто нельзя сказать, что она в совершенстве владела языком. Если собеседник понимал, что перед ним иностранка, и говорил медленно, простыми фразами, то маминых знаний вполне хватало для повседневного общения. Тем не менее мама всячески избегала ситуаций, когда ей надо было говорить с японцами на японском. Она рассказала мне однажды, что впервые замялась что-то сказать, когда в супермаркете на кассе ей по ошибке недодали пятьсот иен сдачи. И пока она стояла в нерешительности перед кассой, ощущая растущее беспокойство, ей вспомнился давнишний случай в гримёрке одного телеканала. Ещё до свадьбы она успешно прошла пробы в телепроект. Её первая роль была «давнишняя подруга № 3», которая случайно сталкивается с главной героиней сериала на встрече выпускников. У неё была одна реплика: «Ого, как ты похорошела!» Три дня с утра до ночи мама репетировала свои слова. О-го. Как. Ты. Похорошела. «В зависимости от того, куда поставить ударение, фраза звучала совершенно по-разному. И имела совершенно разный смысл. Кажется, я перепробовала сотни вариаций. Позднее все эти сотни фраз разлетелись и рассыпались вокруг, словно осколки стекла».

В день съёмок в гримёрке мама почувствовала острую боль в груди. Она даже подумала, что это маленький осколок, который попал ей под ноготь мизинца, поднялся по кровотоку до сердца. На съёмочной площадке она чувствовала себя скорее как паломник, которому нужно перетерпеть трудности, а не как человек, готовый ухватить судьбу за хвост. В тот день никто не сплоховал перед камерой. Мама без запинки произнесла отведённую ей реплику. «Наконец настал день премьеры, но…» Мама вдруг прервала свой рассказ. «Когда моё лицо появилось на экране, в тот краткий миг, когда оно заполнило собой весь экран… — продолжила мама, зажмурившись. — Я никогда не думала, что у меня такие широкие скулы». Согласно статистике, эпизод, в котором снялась мама, в тот вечер посмотрели 31,2 % населения страны. Это как если бы каждый третий человек включил телевизор, чтобы засвидетельствовать её широченные скулы. Едва серия закончилась, несколько человек позвонили родителям мамы, узнать, не её ли они только что видели по телевизору. На этом всё закончилось. Дальнейший график съёмок не был составлен. Если бы на маму свалилась какая-нибудь важная роль, возможно, всё было бы иначе. Но она решила, что не хочет щеголять своими неудавшимися скулами перед сотнями тысяч зрителей, только чтобы сыграть «сотрудницу офиса № 2» или «придворную даму № 3». После того как она отказалась от нескольких незначительных ролей, её и вовсе перестали приглашать на кастинг. Тем не менее мама считала, что разрыв был взаимным и двусторонним.

Я всей душой поддержала выбор мамы тех времён, когда меня ещё на свете не было. С этой точки зрения я действительно была маминой дочкой. Когда проблема очевидна, некоторые люди предпочитают бороться с её причиной. Но не все такие. Другие люди тихонько уходят в свою комнату и запирают за собой дверь. Какой смысл в изнурительном плане действий, если тёмная полоса в жизни в любом случае обязательно пройдёт? И переживая из-за пятисот иен в супермаркете, мама приняла решение, рассуждая примерно так же. Покупатели, которых было немало, в безмятежной тишине выбирали продукты. «Сумимасэн», — промолвила мама тихим голосом, но никто из служащих магазина её не услышал. «Извините, извините», — повторяла она, едва шевеля губами. Никто не оглянулся. Сердце бешено билось. Мама прижала руку к груди и медленно повернулась к выходу. От магазина она чуть ли не бежала. Вернувшись домой, мама несколько раз переспрашивала меня: «Это же всего лишь пятьсот иен. Верно?» Я уже давно задумывалась, зачем мама упорно копается в том, что уже произошло, в чём она хочет удостовериться. Я думала о том, что осталось у мамы далеко позади. Обо всех тех историях, которые она фанатично вспоминала и, еле сдерживаясь, выплёскивала на меня. Об осколке стекла, который, возможно, всё ещё оставался в левой части её грудной клетки. Но будучи ребёнком, я могла лишь слегка кивать головой в ответ.

Менеджер компании-перевозчика заверил, что беспокоиться не о чем: вещи прибудут вовремя. Мама смотрела в сторону. У неё всё ещё был крайне обеспокоенный вид. Я хотела ответить, что лично я вообще не беспокоюсь об этом, но передумала и вежливо поблагодарила менеджера. С самого рождения я привыкла разговаривать с папой по-японски, а с мамой — по-корейски. Но чтобы стать связующим мостиком между ними, мне требовалось что-то лежащее за гранью любого языка. Когда все вещи были запакованы и отправлены, дом стал как чужой. На полу, в том месте, где раньше стоял маленький обеденный стол, остались лишь четыре квадратных следа от его ножек. Эти следы были не слишком далеко и не слишком близко друг к другу. Наверное, если бы со стороны кто-то сделал фотографию, как мы втроём обедаем за этим столом, получился бы весьма гармоничный кадр. Каждый приём пищи за этим столом для меня состоял из слегка запечённых овощей, водорослей в лёгком маринаде, половины куска рыбы или постного мяса без единого следа жира, тофу, пустого бульона без соли и половины плошки риса — это всё. Я встала на одну из отметин от стола и посмотрела в окно. Ноябрь в Токио такой месяц, что можно сколько угодно держать окно открытым — холоднее от этого не станет. С запада надвигались низкие облака. Интересно, в какую сторону будут смотреть окна в доме, куда мы переезжаем. И будет ли видно из окна море? А что едят жители К.? В этот момент мамин крик прервал мои размышления.