Когда причиняют добро. Рассказы

Вскоре стало ясно, почему она всё время проводила в одиночестве: Мэй почти не говорила по-английски. Я поняла это во время дебатов на тему «Должны ли все ходить в школу?» на занятиях по разговорному английскому. Кто-то согласился, что должны; кто-то сказал, что домашнее обучение тоже приемлемый вариант. Это занятие было в послеобеденное время. Солнце заливало всё кругом, и в классной комнате, где круглые сутки на полную мощность работал кондиционер, все сидели вялые, как сонные мухи. Дебаты были полностью лишены азарта, потому что, какая бы сторона ни выиграла, всем всё равно придётся продолжать ходить в школу. Тем не менее каждый в обязательном порядке должен был высказать свою точку зрения. Когда пришла моя очередь, я запинаясь проговорила: «Мы учимся не ради знаний как таковых, а для того, чтобы в конечном итоге стать достойными людьми. А у меня есть сомнения, что современная школа способна сделать из нас таких людей». Учитель Джон похвалил меня, сказав, что это потрясающая позиция. И добавил, что в следующий раз мне стоит более тщательно продумать ответ, чтобы уверенность в правоте своей логики придала уверенности моему голосу. «Ли, надо больше верить в себя. Одного этого уже достаточно», — учитель говорил пылко, будто хотел, чтобы я прониклась его словами. Но за всё это время он ни разу не посмотрел мне в глаза, поэтому от его слов тошнило и никакого отклика они во мне не вызывали. Настала очередь Мэй. Она сказала, что школа — это хорошее место. «Я учу в школе английский язык. Теперь я могу говорить на английском языке. В школе я также занимаюсь физкультурой и музыкой. Спасибо, школа!» Кажется, Мэй не поняла тему сегодняшней дискуссии. Джон оценил выступление Мэй так: «Хотя оно и кажется простым, но в этой простоте столько искренности, что оно может быть эффектно и убедительно». Мэй стояла красная как рак и кивала головой. По её виду сложно было сказать, понимает ли она, что говорит учитель. Оказывается, в нашем классе есть кто-то, кто повесил голову ещё ниже, чем я.

Но потом Мэй произнесла кое-что ещё. «Свихнуться можно!» — очень тихо, себе под нос, она несколько раз недовольно повторила эти слова. Без всяких сомнений, произнесла она их на корейском. Я покосилась на Мэй. Она сидела молча — губы сжаты, — словно ничего и не было. Она кореянка! Почему я не догадалась? Почему даже мысли такой не допустила? В Маниле и Токио было немало корейцев среди учеников тех школ, куда я ходила. Но я никогда никому не признавалась, что я наполовину кореянка. Наверное, потому, что это дало бы ещё больше поводов ненавидеть меня. Я поняла это после того, как в манильской школе девочка, родившаяся в Пусане, случайно узнав, что моя мама кореянка, довела меня до слёз, потому что ей не понравилось, что у нас с ней есть что-то общее.

На следующий день, едва прозвучал сигнал к обеденному перерыву, все ученики достали свою еду, упакованную в контейнеры. Поскольку в школе не было столовой, все обедали бутербродами. Мама каждый день упаковывала мне с собой маленький бутерброд, в котором была лишь половинка варёного яйца, тонко нарезанные ломтики огурца и кусочек помидора. Я оглядела классную комнату. Все расселись парочками и вместе жевали: Бен с Микки, Хлоя с Джесси, Джейми с Майклом, Николь с Джуди. Тогда почему Ли и Мэй не могут обедать, сидя чуть-чуть поближе друг к другу? Мэй очень удивилась, когда я подошла к ней. «Почему?» — спросила она на английском, вся сгорбившись. «Ты хочешь что-то сказать?» — имела она в виду. Я ответила по-корейски: «Давай обедать вместе». Мне до сих пор жаль, что я единственная, кто видел и запомнил выражение лица Мэй в тот момент. «Ты кореянка? Ты же японка!» — продолжила она говорить на английском, часто моргая, словно пытаясь избавиться от наваждения. Возможно, ей тоже была неприятна мысль, что в моём огромном теле отчасти течёт та же кровь, что и у неё. «Я японка, но моя мама научила меня говорить по-корейски», — ответила я уклончиво. «А-а-а», — протянула она. «В этом мама была права. Я ей очень благодарна», — сказала я, а потом призналась: «По правде, сейчас я впервые говорю на корейском с кем-то помимо мамы». — «Правда?» — «Да, поэтому я немного волнуюсь». Между нами словно рухнула стена, и Мэй улыбнулась. Когда она улыбалась, она была похожа на милого нашкодившего зайчика.

В компании родного языка Мэй оказалась весьма разговорчивой. Я вообще не представляю, как ей раньше удавалось удерживать в себе этот поток слов всё то время, что она находится в школе. «Слушай, а что он мне говорил сегодня? На занятиях по разговорной речи. Этот учитель Джон». — «А ты не поняла?» — «Ну, только частично». Мэй сказала, что плохо знает английский. До этого в школе она в основном говорила на русском, поскольку предыдущий семестр ходила в школу в Москве. Я спросила:

— Это из-за работы отца?

— Что? — переспросила она, а через некоторое время добавила: — Не, отец не приехал. Я приехала одна.

— Одна?!

— Да, одна… — Потом, поколебавшись, Мэй уточнила: — Не то чтобы совсем одна, скорее вдвоём.

Я не поняла, что значит «скорее вдвоём», но особых причин вдаваться в подробности не было. Я рассказала ей, как хвалил её выступление Джон. Мэй фыркнула и рассмеялась. Она никак не могла в это поверить!

Содержимое контейнера Мэй было восхитительно! Там был и бифштекс по-гамбургски с полагающимся к нему соусом, и жареные креветки, и жареная курица, и несколько видов огромных бутербродов с толстыми кусками сыра и ветчины и листьями салата, свешивающимися по краям. В другом контейнере аккуратно — ягодка к ягодке, ломтик к ломтику — лежали зелёный виноград и дыня. «Ты каждый день съедаешь всё это?» Мэй удивилась не меньше меня: «Это всё, что ты ешь?» На второй день, когда мы обедали вместе, содержимое контейнера Мэй ничем не отличалось от того, что было накануне. Мэй протянула мне самую большую и аппетитную куриную голяшку. Я представила лицо матери. Сама того не желая, я отдёрнула руку и убрала её за спину. Последний раз я ела жаренную в панировке курицу на прошлый День благодарения — это было особое угощение в токийской школе. Мэй не мигая смотрела на меня. Она по-прежнему протягивала руку с зажатой там курицей. Кусок тушки незадачливой курицы перекочевал из руки Мэй ко мне. Я аккуратно поднесла мясо ко рту. Прохладная куриная корочка оказалась жирной и хрустящей. И удивительно вкусной! Я обглодала кости, не оставив на них ни малейшего кусочка мяса. Мэй снова улыбнулась. Словно зайчик.

На третий день, когда мы снова обедали вместе, мы сели ещё немного ближе друг к другу. Когда Мэй открыла крышку своего контейнера, внутри оказался точно такой же обед, как накануне и за день до этого. Наконец Мэй попросила: «Если ты не против, съешь что-нибудь за меня». И с того дня мы стали меняться обедами. Мэй призналась, что не любит жирную пищу, а постный обед, который готовила моя мама, пришёлся ей по вкусу. Мы как будто были созданы друг для друга. Наша встреча была неслучайна, как всё неизбежное в этом мире. Мэй ела, словно маленькая птичка клевала. А мне, чтобы откусить кусок толстого сэндвича, приходилось широко открывать рот — впервые с тех пор, как мне исполнилось четыре года. Мы каждый день садились рядом, обменивались контейнерами и обедали. Бен и Микки, Хлоя и Джесси, Джейми и Майкл, Николь и Джуди, Мэй и Ли. Так завершилось разделение по парам. Теперь мир обрёл идеальную симметрию.

После того как мы пообедали вместе в седьмой раз, Мэй что-то достала из сумки. Пять блестящих камушков гладкой белой гальки.

— Знаешь, что это? — спросила Мэй.

— Это же просто галька, — ответила я.

— Я подобрала их, потому что они похожи на камни для «Воздуха». С ними можно играть. «Воздух» знаешь?

Я не понимала, о чём говорит Мэй:

— Воздух, the air?

Мэй решила продемонстрировать. Ладони у неё были маленькие, с короткими пухлыми пальчиками. Сначала она сбросила все камни на стол, а затем подкинула один из них высоко над столом. И ровно в тот момент, когда он взлетел в воздух, она молниеносно схватила один из оставшихся на столе камней и, уже держа его в руке, поймала падающий камень. Так один, два, три четыре, пять камушков вновь встретились у неё в ладошке. Бонус! Теперь Мэй подкинула все камни вверх, поймала их тыльной стороной раскрытой ладони, потом снова подкинула камни, мгновенно перевернула руку и преспокойно поймала их все, снова зажав в кулаке. Я с открытым ртом наблюдала за акробатическими движениями руки Мэй. Это было похоже на волшебное действо, разыгрываемое камушками, воздухом и человеком.

— У тебя лучше получится, потому что ладони больше, — сказала Мэй, протягивая мне камни. Зажатые в её ладони камни блестели пуще прежнего. Я взяла их в руку. Они были тёплыми. Я подбросила один камень вверх, как делала Мэй. Прежде чем я успела сообразить, что делать дальше, камень упал вертикально вниз и покатился по столу. Мы захохотали. В большинстве случаев поговорка «есть терпение — будет и умение» оказывается верной. Так и я довольно быстро смогла наловчиться играть в «воздух». И уже могла за раз схватить два или три камушка одновременно. К середине семестра я стала частенько выигрывать у Мэй. Разделавшись с обедом, одноклассники тоже сами собой собирались вокруг нас. А однажды к нам присоединились Хлоя и Джесси, и мы сыграли пара на пару. А ещё я узнала правило, что в раунде, где камни ловишь тыльной стороной ладони, если, снова подбросив их к небу, успеть хлопнуть в ладоши прежде, чем ловить их, то каждый хлопок символизирует десять лет. Успел хлопнуть один раз — тебе десять лет, три раза — тридцать, пять раз — пятьдесят. Мы хлопали, и хлопали, и хлопали. Интересно, сколько времени мы провели вместе, если считать таким образом? Тысячу, десять тысяч, миллион лет?

Когда мы играли пара на пару, Хлоя и Джесси всегда проигрывали. И Мэй предложила перемешать команды, чтобы силы были приблизительно равными и игра стала более честной. Я чувствовала себя неловко в паре с кем-то другим, кроме Мэй, но, подчиняясь воле большинства, только улыбнулась в ответ. Мэй стала играть с Хлоей, а я с Джесси. В тот день Мэй превзошла саму себя. Хотя ладони у неё были маленькими, она была такой проворной, что десятилетия быстро складывались в века. Подкидывая с тыльной стороны ладони камень вверх, она многократно хлопала — один, два, три-четыре-пять-шесть- семь… «Вот это класс!» — подумала я. Вместе с восхищением закрался страх. И я в шутку слегка — совсем легонько — толкнула Мэй в плечо. Она потеряла равновесие и перестала хлопать. То ли из-за того, что её взгляд был прикован к камушку, подкинутому в воздух, а может, из-за того, что, будучи с рождения наделённой огромной силой, я недооценила силу толчка, но Мэй завалилась набок и рассекла лоб гвоздём, который немного торчал из столешницы. У неё пошла кровь, да так, что школьная медсестра никак не могла её остановить. Приехала скорая. Учителя и меня запихали в прибывшую машину, но не из-за того, что считали виноватой в случившемся, а потому, что беспокоились, не нахожусь ли в состоянии шока, поскольку я рыдала навзрыд и никак не могла успокоиться. В приёмное отделение многопрофильной больницы К. были вызваны опекуны каждой из нас. Моя мама, едва услышав, что гвоздь распорол лоб, перепугалась до смерти и примчалась в больницу. Узнав, что это сообщение не относилось ко мне, она не смогла скрыть своего облегчения. Рана Мэй оказалась глубже, чем можно было предположить. Главное, никак не могли остановить кровотечение. Поскольку в К. практически не было пластических хирургов и рану зашивал обычный хирург, было понятно, что на её месте появится шрам. Родители Мэй не пришли. В качестве её опекунов пришли мужчина и женщина, оба азиатской внешности.

Я лежала на соседней с Мэй койке и видела, как они вошли после того, как мне поставили капельницу с успокоительным. Прежде чем подойти к Мэй, они поздоровались по всем правилам этикета. Они разговаривали с Мэй уважительно и вежливо. Они искренне интересовались состоянием девочки и прогнозами врачей, но, похоже, не любили её по-настоящему. В такой момент было бы сложно умышленно скрывать любовь, если бы она в принципе была. Для моего уха их корейский звучал как будто с акцентом. И тут наконец в моей голове сложилась вся картина целиком. Я молила только о том, чтобы в палату не вернулась мама, которая ненадолго отлучилась куда-то.

Первое, что сказала мама, столкнувшись с опекунами Мэй в приёмном покое, было: «That’s too bad». Так она выразила, что сожалеет о случившемся. Похоже, она умышленно выбирала не самое подходящее выражение в языке, когда надо было извиниться или выразить своё сожаление. Не знаю, поняли они или нет, что сказала мама. Они просто сидели и молчали. Я тоже ничего не говорила. Потому что не могла. Я притворилась спящей и подглядывала через едва приоткрытые веки. До меня доносились слова, которые я не могла толком разобрать, и никак не могла определить, какой национальности эти люди. Наконец я услышала чистую корейскую речь. Это говорила Мэй: