Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Что касается различения смертей духовной и плотской, приведем в качестве комментария еще один фрагмент из предсмертной проповеди Донна: «Но вправду ли разлучение души и тела есть последняя смерть, которую предстоит терпеть телу? (ибо о духовной смерти мы теперь говорить не будем). Нет, не так. Пускай это exitus a morte, но это вновь introitus in mortem; Пускай это исход из многообразных смертей мира, но это вход в смерть истления и разложения и поедания червями и рассыпания в прах, и рассеяния праха, в могиле и из нее; это смерть, которой каждому умершему предстоит умирать вновь. Только Христу, Ему единому не пришлось умереть этой смертью, не увидеть тления…Что же сохранило Его? быть может, непричастность первородному греху, свобода от греха спасли Его от этого тления и разложения? в самом деле, ведь первородный грех и стал причиной нашего тления и разложения; Если бы мы не согрешили во Адаме, смертному нашему не надлежало бы облечься в бессмертие (по слову Апостола), и тленному нашему не надлежало бы облечься в нетление, но мы совершали бы наш переход из этого мира в иной, минуя всяческую смертность, всякую тленность». [563]

563

Донн Джон.

Схватка смерти. Пер. О. А. Седаковой/ Донн Джон. По ком звонит колокол. М.: Aenigma, 2004. С. 333–334.

Дальнейшее описание совершенства освободившейся от плена тела души, греховной лишь тем, «что даже к греху испытывала жалость», укладывается в ту же герметическую логику. Обратим внимание на другую важную параллель: мы уже упоминали, что алхимическое делание совершается в несколько стадий – умерщвление материи, ее разложение на элементы, называемое «растворением», что позволяет разделить «дух» и «тело», затем следует их очистка и после того – соединение, ведущее к обретению Философского камня. Весь ход «Элегии на смерть леди Маркхэм» с разверткой образа смерти-океана четко следует этой схеме. Тем самым алхимическая аллюзия здесь – отнюдь не проходное сравнение, а смыслообразующая сквозная метафора, структурирующая весь текст, – точно так же, как то было с «золотом-кругом-циркулем» в «Прощании, запрещающем грусть». Символ не шифр, не тайнопись, он указует на реальность, постижимую духом, но не выразимую в непосредственном дискурсе. И все же символы могут существовать лишь внутри более-менее живой системы взаимосвязей, а тем самым значение алхимических символов зависит от контекста. Порой они могут поворачиваться то одной, то другой своей стороной, им часто присуща амбивалентность, и все же там, где речь заходит о символах, невозможен произвол. Не существует «символики» ad hoc.

Алхимический Феникс Шекспира

И Сулейман был наследником Дауда, и он сказал: «О, люди! Мы научены языку птиц и наделены всеми знаниями…»

Коран XXVII, 16.

Современные читатели поэзии XVI–XVII вв. часто оказываются в роли шекспировского Полония, который, побеседовав с Гамлетом, намеренно его «мистифицирующим», подозревает некий подвох, однако единственное, что он может сказать: «Though this be madness, yet there is method in 't» (Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность). [564]

564

Hamlet, Act II, Scene 2.

То, что мы предлагаем ниже, есть своего рода систематизация одного безумия. Однако это не более чем попытка прочесть некий набор поэтических текстов XVII в. так, как они слышались современникам соответствующих поэтов.

В данном случае речь идет о так называемом «Честеровском сборнике» (1601), чье оригинальное название: «Love's Martyr: or, Rosalins Complaint. Allegorical shadowing of truth of Love, in the Constant Fate of the Phoenix and Turtle» (Мученик любви, или Жалоба Розалинды. Аллегорическое отражение правды о любви, явленной в судьбе Феникс и Голубя).

Сборник попал в поле зрения исследователей благодаря тому, что в нем был опубликован шекспировский текст, нигде прежде не встречавшийся и получивший в последующих публикациях заголовок «Phoenix and the Turtle» – «Феникс и голубь». Эта загадочная поэма поделена на две части: саму поэму, занимающую в оригинальном сборнике целый разворот (стр. 170–171), и следующий за ним «Threnos», помещенный на другой странице и отбитый сверху и снизу орнаментальной виньеткой. Именно под «Threnos» – «Погребальным плачем» – и стоит имя автора – William Shake-Spear.

Несмотря на то, что этот текст давно уже стал канонической частью любого полного собрания Шекспира, по традиции его замыкая, споры о нем не смолкают и по сей день. Ставится вопрос, а является ли Великий Бард автором поэмы, не издательская ли это мистификация (или ошибка), или же выдвигается предположение, что Шекспиру принадлежит лишь «Плач», но даже в том случае, когда автором обеих частей признается Шекспир, исследователи остаются в недоумении, не находя ключа, позволяющего внятно объяснить смысл загадочного текста. В последнее время делаются попытки прочесть сборник в биографическом ключе, выстраивая на этой основе весьма далеко идущие концепции.

Нас, однако, интересует совсем иная особенность сборника. Именно к попытке некоего системного объяснения всей книги и будет сводиться данное исследование.

Основное место в этом сборнике – почти 170 страниц из 195 – занимает поэма Роберта Честера, за которой следует ряд стихотворений других авторов: Джона Марстона, Бена Джонсона и др… Не вызывает никакого сомнения, что перед нами весьма своеобразный «проект на заданную тему». Все тексты, так или иначе, повествуют о судьбе Феникса, сгорающего в пламени, – и из пепла возникает новое, совершенное создание.

На наш взгляд, стихи Дж. Марстона, фактически замыкающие сборник, – за ними следует лишь небольшой текст Бена Джонсона, – и являются своеобразным ключом ко всей книге.

Приведем подстрочный перевод стихотворения «A narration and description of the most exact wonderous creature, arising out of the Phoenix and Turtle Doves ashes» (Описание чудеснейшего создания, восставшего из пепла Феникс и голубя):

О Twas a mouing Epicidium!Can Fire? can Time? can blackest Fate consumeSo rare creation? No; tis thwart to sence,Corruption quakes to touch such excellence,Nature exclaimes for Justice, Justice Fate,Ought into nought can never remigrate.Then looke; for see what glorius issue (brighterThen clearest fire, and beyond faith farre whiterThen Dians tier) now springs from younder flame?Let me stand numb'd with wonder, never cameSo strong amazement on astonish'd eieAs this, this measurelesse pure Raritie.Lo now; th' xtracture of devinest Essence,The Soule of heavens labour'd Quintessence,(Peons to Phoebus) from deare Lovers death,Takes sweete creation and all blessing breath.What strangenesse is't that from the Turtles ashesAssumes such forme? (whose splendor clearer flashes,Then mounted Delius) tell me genuine Muse.Now yeeld your aides, you spirits that infuseA sarced rapture, light my weeker eie:Raise my invention on swist Phantasie,That whilst of this same MetaphisicallGod, Man, nor Woman, but elix'd of allMy labouring thoughts, with strained ardor sing,My Muse may mount with an uncommon wing.[Печальный кончен плач! Но может лиОгонь, злой Рок иль Время погубитьСтоль дивное творенье? Нет, не может!Противно это смыслу мирозданья.Природою порядок предусмотрен.Порядок ведает судьбой. В ничтоНе обратиться нечто. Глянь,Сколь славное творенье (ярче Солнцаи серебра Дианы) в том огнеРодится. Дай придти в себя. Ведь никогдаЕще столь редкой чистоты явленьеНе поражало изумленный взор.Божественнейшей сущности экстракт,Душа рожденной Небом квинтэссенции(Воспойте Фебу) возникаетиз пепла любящих, приобретаяДыханье животворящее и сладость.Ответь мне Муза, как из пепла птицРождается такая форма? БлескЕе сияет ярче Аполлона!Пер. М. Д. Литвиновой

Последние семь строк, перегруженные смыслами, позволим себе привести в прозаическом переводе, чтобы точнее сохранить некоторые оттенки оригинального текста:

«Окажите помощь, духи, вызывающие/ Священный восторг; Озарите мой слабеющий взор;/ Наполните мою песнь искусной фантазией,/ Чтобы пылко воспевая эликсир, состоящий из трех метафизических элементов-начал:/ Бога, Мужчины и Женщины, – / Моя усердная муза воспаряла в восторге хвалебного пенья/ На необыкновенных крыльях».

Следующее стихотворение – «The Description of this Perfection» («Описание этого совершенства») – Марстон начинает так

Dares then thy too audacious sensePresume, define that boundlesse Ens,That amplest thought transcendeath?О yet vouchase my Muse, to greeteThat wondrous rarenesse, in whose sweeteAll praise beginth and endeth.Divinest Beautie? that was slightestThat adorn'd this wondrous BrightestWhich had nough to be corrupted…[Дерзну ли я быть настолько смелым,/ Чтобы определить это безгранично Сущее,/ Трансцендентное <по отношению> к самой безграничной мысли?/ Решится ли моя Муза восславить/ Эту удивительную редкость, сладость которой – / начало и конец всякой хвалы. Божественная красота? <это было бы > самым пренебрежительным <определением>/ чтобы украсить им это удивительное сияние,/ в котором ничто не может быть подвергнуто порче…]

«Perfection Hymnus» («Гимн к Совершенству») начинается:

What should I call this creature,Which now is growne unto maturitie?How should I blase this featureAs firme and constant as Eternitie?Call it Perfection? Fie!Tis perfecter the brightest names can light it:Call it Heavens mirror? I.Alas, best atributes can never right it.[Чем назвать мне это творение,/ Ныне достигшее зрелости?/ Как <опишу> эти черты,/ Неизменные и постоянные, как Вечность?/ Назвать ли это Совершенством? Нет!/ Оно совершеннее самого светлого имени:/ Назвать ли его Зеркалом Неба? Увы,/ Лучшие из определений здесь не подходят]