Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века
Шрифт:
541
В
Обратим внимание на упоминаемый здесь «животворящий бальзам». После Парацельса это сочетание стало синонимом «жизненного эликсира», и само понятие ассоциировалось более с алхимическими, нежели с медицинскими практиками. Алхимические аллюзии крайне важны для понимания этого стихотворения, как мы увидим ниже. Пока же укажем на одну немаловажную астрологическую деталь – абсолютно внятную современникам Донна, – ибо знание азов астрологии входило тогда в самое «неспециальное» образование. Зимнее солнцестояние происходит в знаке Козерога. Знак этот является домом Сатурна. В общераспространенной символике той эпохи Сатурн олицетворял разрушительную работу времени, [542] а в алхимии связывался со стадией nigredo – «распускания материи» до первовещества, о чем мы уже упоминали выше.
542
Klibansky R7 Panofsky E., SaxlF. Saturn and Melancholy. London: Nelson, 1964.
Среди алхимических операций, обязательных для этой стадии, присутствует и операция кальцинации – прокаливания до шлакообразного вещества, призванная получить чистую, беспримесную материю, соотносимую со стихией «земли», в которой отсутствует малейшая примесь стихии «воды» (ил 57).
Таким образом, мы видим, что «мертвая» земля в разбираемом стихотворении – не столько порожденный фантазией поэта образ, сколько вполне конкретная алхимическая аллюзия.
В следующей строфе алхимическая образность получает дальнейшее развитие:
Study me then, you, who shall lovers beeAt the next world, that is, at the next Spring:For I am every dead thing,In whom love wrought new alchemie.For his art did expresse.A quinessence even from nothingnesse,From dull privations, and I am re-begotOf absence, darknesse, death; things which are not.[Что ж – посмотрите внимательно на меня, вы, кто будете любовниками/ в следующем мире, то есть – следующей весной:/ ибо я – всецело мертв/ и во мне любовь творит новый алхимический процесс,/ который выражает искусство Смерти./ Я – квинтэссенция ничто,/ <извлеченная> из лишенности чего бы то ни было, возрожденный, <я состою>/ из отсутствия, тьмы, смерти; из того, что не имеет бытия.]Как мы говорили выше, алхимик проводит материю через смерть и воскрешает ее обновленной и исцеленной – такой, которой она предстанет после Второго Пришествия, в мире, где «новое небо и новая земля, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали» (Откр. 21, 1). Мысль Донна продолжает развиваться в алхимически-религиозном контексте – именно он позволяет дерзновенно уравнять пришествие Христа и возвращение весны. Однако дальше Донн поясняет, что речь идет об особой алхимии – происходящая с ним трансмутация ведет не к вечной жизни, но – к смерти. Продукт алхимических операций – философский камень, являющийся квинтэссенцией четырех стихий: «земли», «воды», «воздуха» и «огня». Лирический же герой «Ноктюрна» есть квинтэссенция четырех вещей, не обладающих самостоятельным бытием: «лишенности, отсутствия, тьмы и смерти».
Донн продолжает развертку этой алхимической метафоры в следующей строфе:
All others, from all things, draw all that's good,Life, soule, forme, spirit, whence they being have;I, by loves lembecke, am the graveOf all, that's nothing. Oft a floodHave we two wept, and soDrownd the whole world, us two; oft did we growTo be two Chaosses, when did we showCare to ought else; and made us carcasses.[Все остальные – они из всего извлекают благо,/ Жизнь, душу, форму, дух – покуда обладают бытием;/ Я же, алембик [543] любви, – могила/ Всего, я – ничто. Часто наши слезы оборачивались наводнением,/ Затопляющим весь мир, часто мы взращивали/ Два хаоса, которыми сами же и были, когда нам надлежало бы проявить/ заботу о прочих <живущих>; и мы превращались в два бездушных тела.]543
Алхимический сосуд.
Упоминаемый здесь алембик, герметично запечатываемый сосуд из огнеупорного стекла, вводит нас в область оперативной алхимии. О соответствии Хаоса и Первоматерии алхимического процесса мы уже говорили выше. «Бездушные тела», в таком случае, соотнесены с той стадией алхимических операций, когда происходит отделение духа от материи – с тем, чтобы впоследствии соединить его с материей, подвергшейся очищению и нетронутой первородным грехом, исказившим весь строй бытия.
But I am by her death, (which word wrongs her)Of the first nothing, the Elixer grown;Where I a man, that I were one,I needs must know; I should preferre,If I was any beast,Some ends, some means; Yea plants, yea stones detest,And love; All, all some properties invest;If I an ordinary nothing were,As shadow, a light, and body must be here.[Но я ее смертью (слово это по отношению к ней ошибочно)/ взращен из перво-ничто, став его Эликсиром;/ Будь я человеком, каким я и был/ Я знал бы, в чем мне нужда; Я бы предпочитал,/ Будь просто живой тварью,/ одним целям иные, одним средствам достижения таковых – другие; Будь растением, будь камнем, я все же питал бы отвращение/ И любовь к чему-либо; Все сущее наделено теми или иными качествами;/ И будь я просто ничем, будь я в этом подобен тени, – тогда были бы свет и настоящее тело, <которое тень отбрасываетХ]Рассуждение Донна о тварях живых, растениях и камнях явно восходят к Парацельсу, писавшему о животворящих все сущее духах следующее: «Есть духи небесные и адские, духи человеков, металлов, камней и т. д. Из этого вы можете заключить, что дух, воистину, есть жизнь и бальзам всякого творения, что обладает телом». [544] Однако герой стихотворения столь опустошен потерей возлюбленной (связано это с ее смертью или нет – до сих пор является предметом спора комментаторов: слова о том, что «понятие «смерть» приложимо <к возлюбленной> лишь по ошибке», можно понимать по-разному), что становится эликсиром, квинтэссенцией пустоты, существовавшей до Творения. Мотив этот уже звучал в стихотворении, но его подчеркнутый повтор вводит важные пояснения. Зимнее солнцестояние – точка, в которой солнце как бы «замирает» – чтобы повернуть на лето. Этот поворот связан с естественным течением времени в будущее, т. е. – в эсхатологической перспективе – ко Второму Пришествию и обретению райского состояния. Но время героя стихотворения течет в противоположном направлении – в прошлое: через воспоминания о возлюбленной – к воспоминанию о том, что он и она носили в себе Хаос, – а отсюда делается и следующий шаг – к пустоте, предшествующей Творению. И понятно, почему тогда финальная строфа утверждает:
544
Цит. no: Murray W. A. Donne and Paracelsus: An Essay in Interpretation/ Essential Articles for the Study of John Donne Poetry. (Ed. by J. R.Robert). Hamden, 1975. P. 125.
Внутренне мертвый, впустивший в себя смерть – и из смерти и ничто состоящий герой стихотворения совершает ночной молебен ушедшей (умершей?) возлюбленной. Данная строфа почти на грани святотатства отсылает читателя к евангельскому: «Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие» (Лк. 9, 60). Собственно, стихотворение – с его литургическими интонациями – есть литургия во славу смерти. (Заметим, что тут возникает еще одна интересная алхимическая аллюзия. Фулканелли в своем сочинении «Тайны соборов», посвященном взаимосвязи убранства европейских церквей и символизма алхимии, упоминает о Черной Богоматери, специфическая форма поклонения которой существовала во Франции в Средние века. Фулканелли прослеживает некоторые мотивы этого культа и параллельные им алхимические представления о первоматерии. [545] Во времена Донна культы эти были еще живы, и он мог столкнуться с ними во время своего пребывания в Париже; возможно связь алхимии и литургики в «Ноктюрне в день святой Люси» объясняется именно этим.)
545
Fulcanelli: Master Alchemist. Le Mystere des Cathedrales. Esoteric interpretation of the Hermetic Symbols of the Great Work. London: Neville Spearman, 1971. P. 56–62.
На сквозной алхимической метафоре построено и стихотворение «A Valediction: forbidding mourning». Встречающееся в «Прощании…» сравнение влюбленных с ножками циркуля в сознании современных любителей поэзии стало едва ли не «знаковой чертой» поэтики Донна, а сам текст неоднократно подвергался истолкованиям. [546] Однако, насколько нам известно, никем не делались попытки провести параллели между этим текстом и современной ему алхимической иконографией. При том, что еще Френсис Амелия Йейтс в своей работе «Розенкрейцерское Просвещение», анализируя известный алхимический трактат Михаэля Майера «Бегущая Аталанта», заметила, что «метафизическая поэзия Джона Донна служит своего рода эквивалентом Майеровых эмблем, выражая сходные религиозные и философские воззрения», [547] почти никто из исследователей поэзии Донна к этому замечанию не прислушался.
546
См., в частности: Fressero John. Donne's «Valediction: Forbidding Mourning»/ Essential Articles for the Study of John Donne Poetry. (Ed. by J. R.Robert). Hamden, 1975. P. 279–304.
547
Йейтс Ф. А. Розенкрейцеровское просвещение. М.: «Алетейя», «Энигма», 1999. С. 405–406.