Колыбель в клюве аиста
Шрифт:
"Никаких комментариев!"- приказал я себе еще и еще, стараясь всячески придерживаться намеченного плана. Выступление мое было испещрено словечками вроде: "они думают", "они полагают", "если им верить, то выглядит так", - далее в том же духе. Не мудрствуя, я изложил материал в исторической последовательности: гипотеза Альфреда Вегенера - бум-крах первого этапа истории гипотезы - начало второго... Но следовало обнажить и фиксистские зубы": "метеоролог Вегенер..." (не геолог, не геофизик), "модное направление...", "увлечение модной гипотезой...", нужно было хотя бы намеком, интонацией в голосе показать неодобрение - и все. Но дернуло! Где-то уже посередине обзора намеченные границы в запале рухнули. Я не заметил, как зубы обратились в клыки, а намеки - в поток критики мобилизма...
Опомнился,
– шибануло вдруг в голову.
– Ведь в действительности ничего антипатичного в концепции нет! Почему должны непременно мы обрушиваться на новое?" Я увидел себя в роли марионетки: дернули за веревочку - и понеслось, понеслось...
Взглянул зачем-то на руководителя... мобилиста-соискателя - у этого снова заходил на длинной шее кадык. "Зачем? Зачем?! Из-за благополучия диссертации?! Шутовство! Я шут, шут!.." Еще секунда-другая, и случается то, что может произойти только со мной. Я замечаю: руководитель, наклонившись к соседу, шепчет тому на ухо что-то явно имеющее отношение к моему выступлению - оба улыбаются. Не знаю, что уж сказал руководитель такого, что я вдруг, вспыхнув, сделал то, что на моем месте, пожалуй, совершил бы абсолютно ненормальный мореход. Я кручу на полном ходу штурвал на все сто восемьдесят градусов, и, конечно, переворачиваясь, лечу в бездну - после паузы резко меняю тон рассказа о концепции мобилистов, подтверждаю сказанное на прошлом заседании; иду глубже, отлично понимая, что пути назад отрезаны, отдаю отчет в том, что, хваля мобилистические пункты, я критикую основные положения... своей же диссертации, сокрушаю и ниспровергаю свое же...
Всё.
Надо ли говорить, с каким настроением вернулся домой! Открыл дверь своим ключом. Лида, стоя спиной ко мне, утюжила белье. Незамеченным прошел на кухню, налил в кружку молока, стал пить. Вскоре послышались шаги в коридоре - это на кухню направилась Лида. Она дернула дверь к себе и замерла, побледнев с лоскутком марли в руках - такой неожиданной оказалась для нее встреча со мной!
– Как напугал! Ты возник, как джин из недоброй сказки, - произнесла она и, спустя секунду-другую, придя в себя и внимательно посмотрев мне в глаза, добавила: - Разумеется, итоги печальные - значит, все?
Мы прошли в комнату, она продолжала работу.
– Ты убил себя?
– спросила она и сама же, не отрываясь от работы, ответила: - Ты самоубийца. Впрочем, иного и не следовало ожидать.,.
Я положил руку на ее плечо, Лида мягко, но решительно убрала руку, от нее повеяло жестким, чего я никогда не замечал: быстро заработала утюгом, неожиданно прервала работу, сказала:
– Не обращай на меня внимания.
И снова воцарилось глупое, потому и нескончаемое молчание.
– Ты полагаешь, - сказал я, - диссертация - начало и конец мира?
– Она что-то значила бы для нас, - сказала она.
– Я не права?
– Почему же, сказано точно: что-то действительно значила бы.
– Хорошо, значила бы много, - отчеканила тогда она.
Назревал взрыв.
– Слушай, - сказал я, сдерживая с трудом раздражение, - мне жаль, прости... Но и попробуй понять, вникни, наконец, - с трудом подбирал я слова.
– Не мог я иначе. Поступи не так - то было бы равнозначно...
– Я хотел сказать "равнозначно катастрофе" и выпалил: - Тогда я бы презирал себя!
Всплыла накипь мелких обид. А ее командировки в прошлом году, цикл из трех поездок в одно лето? И все - с Лутцевым. Три поездки, одна за другой, особенно последняя, в Ереван, по поводу обмена опытом по градостроительству. Поездка накануне неотвратимого разрыва Лутцева с женой: командировка, которую и сама-то Лида не могла ни предвидеть, ни обосновать; мол, кому хочется упускать шанс бесплатно посмотреть Ереван!
– согласись: все это может взволновать и морковное сердце.
Она продолжала гладить. Я прокручивал в голове происшедшее на семинаре, мысли метались, беспокоили воспоминания о прошлом, густо сдобренные обидой... Вот Лутцев увлеченно рассказывает об участии в любительской экспедиции аквалангистов. Об опасных щелях, гротах. "Пацаны,
доложу вам..." - говорил он, выдавая большими порциями демократичность. Его прервали грубовато-ласково: "Рем, кончай!", на что последовало в том же духе: "Братцы! Терпение! Кислорода осталось на два вдоха!.." И "бурят" Равиль набрасывал шарж-сиюминутку: батискаф… Перед иллюминатором сидит с разинутым от удивления ртом акванавт - по ту сторону проплывает аквалангист с лицом Лутцева, Лутцев будто хочет сказать: "Кислорода на два вдоха!" Лида захвачена рассказом Лутцева... "А что, если?!" - думал я тогда, глядя на нее, мысленно становился рядом с Ремом и видел себя померкшим, унылым. Лутцев - человек, претендовавший на одну из премий! Играючи, казалось, без напряжения обретший место под солнцем! Тогда я подавил в зародыше подозрение. Теперь же оно, проклюнувшись, смутило сознание, я произнес что-то скотское в связи с циклом прошлогодних командировок. Лида побледнела, произнесла:– Спасибо. Наконец-то прорвалось - но это к лучшему.
А я вдруг испугался, не дожидаясь ее объяснений, поспешно вышел.
Буря в тот день бушевала долго. Оставшуюся ярость я выплеснул на соседку по лестничной площадке, на особу, у которой нездоровое любопытство сочеталось со страстью и умением втискиваться в чужие дела, особенно те, что попахивали гарью конфликта. Увидев скользнувшую тень в глазке смежной двери, я позвонил - соседка, сияя, уточкой выплыла на площадку. Тогда я демонстративно стал зашнуривать ботинки: возился со шнурками долго, молча, не обращая внимания на ее радостное, растерянное и недоуменное: "Здрасьте... это вы?.. нынче... как же так?.." Закончив возню с ботинками, угрюмо отвел ее назад, втолкнул в квартиру, хлопнул дверью и под выкрик ругательств подъездной мегеры зашагал вниз...
Допоздна ходил по улицам и переулкам. Мысленно десятки, сотни раз уходил из дома, чтобы больше не увидеться с Лидой; пылали ребяческие мечты, прокручивались в голове сердцещипательные варианты мщения... Любил ли ее? Воспоминания сняли напряжение - такова целебность времени, выравнивающего пропасти и горы в нечто единое, а смешное в печальное - в такое, от чего приходишь в умиление: неужели?..
Вернувшись, застал Лиду в том же состоянии. Выглаженное белье возвышалось на столе большой стопкой.
– Не стану оправдываться и доказывать... Не опущусь до бабы, даже если это будет стоить мне потери тебя,- сказала она, и не пойму, чего тут мудреного - обычные слова, но голос, лицо и все существо ее отогрели, и я увидел человека, роднее которого никого на свете не было.
С тех пор, вопреки логике, лад совместной жизни не ломался: Лида ожила, и то было похоже на тушение огня огнем, усмирение бури бурей...
Настругал досок - вышло суденышко. Лида сшила паруса и поплыли мы навстречу ветрам...
Я сменил, разумеется, место работы. Ушел, непроизвольно "хлопнув дверью" - к сожалению, ибо о "проблемке" сохранились в целом добрые чувства. Никого не винил - иного в ситуации жесткой непримиримости направлений в науке не могло и быть. Устроился в обычную производственную организацию: здесь люди не разделялись на фиксистов и мобилистов, на белое и черное - они трудились без страха за инакомыслие; я мог без опаски за будущее свое читать, анализировать любую идею, только теперь открылись по-настоящему дали не только новой концепции, но и той, что составляла смысл прежних научных занятий более десятка лет, отбраковывалось ненужное, оставлялось рациональное.
Но потянуло к идеям дрейфа...
Термины мобилистов отныне звучали, как музыка. За короткий срок я собрал небольшую библиотечку: то были первые сборники - ксерокопии отдельных частей, заметки, вырезки из газет; мысль о диссертации больше не давила на душу, зато ни на один день не оставляла мечта об открытии...
А как-то я набрался духу и спалил-таки пухлую папку с литературными опусами..."
ГЛАВА IX. АВТОГРАФЫ НА СКАЛЕ