Коммуналка

КЛАДОВКА

…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке Длинной жизни, — дай мне на ночь поглядеть твои открытки. Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты — У Царицы грудь открыта, солнцем веера согреты… Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья — Перед тем тифозным годом, где — стрельба и подаянье… Мать твоя в Стамбул сбежала — гроздьями свисали люди С корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди… Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, — Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?! Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи. Ты в кладовке, в одеяле, держишь слезы барской боли — Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны — Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах… Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу, Расскажи мне сказку на ночь о великом царстве нищих! Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут — До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно! В школе так нам не читают. Над богами там хохочут. Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут. Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой — в воске! — книжки… Мы уйдем с тобою… за ночь… Я — девчонка… ты — мальчишка… Рыбу с лодки удишь ловко… Речь — французская… красивый… А в открытую кладовку тянет с кухни керосином. И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом, И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых — я восстала.

— А-а-а!.. Мамочка, не бей!.. Мамочка, не надо!.. Я больше никогда!.. не буду… А-а-а-а!..

— Ты, злыдень поганый. Заел мою жизнь. Так тебе. Так тебе. Так тебе. Так. Дрянь. Дрянь. Дрянь.

— Мамочка!.. Не надо до крови!.. Не надо по голове… А-а-а!.. Прости, прости, прости, а-а!..

— У, поганец. Всего искровяню. Всего искалечу. Места живого не оставлю! Весь в отца. Весь. Получай. Получай. Получай.

— Мамочка!..

— Гаденыш.

— Анфиса, открой!.. Слышь, Анфиса, открой, дверь ногой высажу!.. Не бей мальца. Это ж подсудное дело. Засудят тебя, клячу.

— Мой!.. Что хочу, то и делаю!..

— Да он глянь как пищит — душа в теле кувыркается!.. Мочи ж нету слушать!.. Нас хоть пощади!.. Че издеваесся-то над беззащитным, ведь он малек!..

— Пусть знает тяжелую материнскую руку.

— А ну — до смерти забьешь?..

— Горшок с возу упадет — кобыле легше будет.

ПЬЕТА. ПЛАЧ НАД ИЗБИТЫМ РЕБЕНКОМ

Лежит на медном сундуке, И в плечи голову вобрал… Кровь да синяк на синяке. Ты много раз так умирал. Петюшка, не реви ты… Слышь — Твоя в аптеку мать ушла… За сундуком скребется мышь, И пылью светят зеркала. Бьет человека человек. Так было — встарь. Так будет — впредь. Из-под заплывших синих век, Пацан, куда тебе смотреть?! Хоть в детской комнате мужик — Противней нету, — а не бьет… Петюшка, ты же как старик: В морщинах — лоб, в морщинах — рот… Не плачь, дитя мое, не плачь. Дай поцелую твой живот. О Господи, как он горяч… До свадьбы… это заживет… И по щекам катят моим — О Господи, то плачу я Сама!.. — и керосин, и дым, И синь отжатого белья, И гильзы, что нашел в золе На пустыре, и маргарин Растопленный, и в серебре Береза — светит сквозь бензин, И лозунги, и кумачи Над дырами подъездов тех, Где наподобие парчи Блатной сверкает визг и смех! — И заводская наша гарь, И магазин — стада овец, И рубит рыночный наш царь Мне к Ноябрю — на холодец, Набитого трамвая звон, И я одна, опять одна, И день безлюбьем опален, И ночь безлюбьем сожжена, — А ты у матери — живой! Пусть лупит! Что есть силы бьет! Не плачь. Я — плачу над тобой, Пацан, родимый мой народ.

— Дяденька, дяденька! Иди сюда, на кухню… Здесь у мамки блины холодные остались… Щас найду… Вот они — под миской… На…

— Дочка!.. Спасибо тебе, Бог тебя наградит…

— Дяденька, да ты не плачь, а ешь… У тебя слезы в бороде.

— Милашечка… И-эх!.. это все ништяк, а вот добрых душ на свете мало — ох, штой-то не видать…

— Дяденька, а почему у тебя гармошка — красная?

— Потому что песня моя — прекрасная.

— Спой! Спой, пока Киселиха не пришла! А то она если услышит — щас завоет. И будет петь “Когда мы сходили на борт в холодные мрачные трюмы…” Я ей рыбок подарила, мальков, живородящих, а она только все свечку перед иконой жгла, а рыбок не кормила — и уморила. Спой!

— И-эх, гармошечка жалобная, стерлядочка жареная!..

— Дяденька, а из чего твоя вторая нога сделана? Из дерева?..

— Дочка, дочка!.. Из дуба мореного… Это меня — под Кенигсбергом шарахнуло… Пахнет от меня крепко?.. Я нынче имянинник — беленькой купил…

— Пахнет. Как от дяди Валеры.

— Слухай песню! Неповторимую.

ОДНОНОГИЙ СТАРИК ИГРАЕТ НА ГАРМОШКЕ И ПОЕТ

Время наше, время наше, стреляное времячко! То — навалом щей да каши, То — прикладом в темячко… Рота-рота да пехота, всю войну я отпахал — Отдохнуть теперь охота, а вокруг кричат: нахал! Инвалид, инвалид, головушка тверезая, К дождю-снегу не болит Нога твоя отрезанная?.. Так живу — в поездах да во крытых рынках. Папироса в зубах да глаза-барвинки. Государство ты страна, тюремная решетка: То ли мир, то ли война — два с полтиной водка! Я протезом гремлю да на всю Расею: Поплясать я люблю — от музыки косею! Эх, музыка ты моя, клавиши играют!.. До исподнего белья В тюрьмах раздевают… Кушал Сталин знатный харч, а Хрущев ест икру… Я в подвале — плачь не плачь — так голодным и помру! Выдают мне паек: соль, картошку и ржаной! Эх, куплю себе чаек да на весь четвертной!.. Так чифирчик заварю, да попью вприкуску, В окно гляну на зарю зимних далей русских: То не белые поля — алые полотнища! То родимая земля флагами полощется… Флаги винны, флаги красны — сколько крови пролито!.. Неужель снега напрасно кровушкою политы?.. Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва. И под каскою — лоб мыслит, потный: живы… Да, живой я, живой! И пою, и плачу, И гармошки крик лихой за пазуху прячу! И протезом об пол — стук! Деньги — в шапку?.. — в каску!.. Друг, налей, выпей, друг, Да за эту пляску…

— Вон, вон пошла. Цаца заморская.

— Давно ль из своей Тарасихи примыкалась сюды, детишек чужих нянькала… На портниху выучилась — и думает, все, золотое дно…

— А сама-то дура стоеросовая — другая б на ее месте жила так жила! Какие б заказы брала, у богатеньких… А эта — блаженненькая: то бабке слепой сошьет за пятерочку — цельно зимнее пальто, из огрызков, то истопницыной дочке из пес знат каких обмотков — свитер наворачиват…

— А руки золотые!

— Да ну. Так-то всяка баба может. Нашла што хвалить.

— Да она втихаря-то берет платья-то блестящие, с люрексом, шить. Свадебные… еврейским невестам… у Герштейнов-то свадьба была!.. а я лоскуток нашла. Точь-в-точь такой, как платье у Фирки. Под ейною дверью.

— Вот оторва!.. И ведь тихо шьет, как крыса корабельная, сидит — машинки-то не слыхать…

— Вон, вон костыляет. Задом вертит. Подпоясалась, как сноп.

— А че? Талия у нее ниче. Как у Софи Лорен.

— Тю!.. Да она брехала однажды — бухая што ли, была?.. — што у нее каки-то старики деды, взаправду из Италии родом были…

— Сочинят!..

— Деревенска она и есть деревенска. Кака тут Италия. Под носом у няе Италия.

— А на всех как с башни глядит. С прищуром.

— Скулы-та каки широкие. Как сковорода, лицо. Италья-а-анка!.. Тьфу…

— Это к ней ходит?.. Лабух из ресторана?.. Степка?..

— А как же. Днюет и ночует.

— Да она с них со всех деньги берет. А в ресторане за вечер — знашь, сколь можно нагрести?..

— Ушла… Дверью-та как хлобыснула! Как бомбу взорвала. Портниха лупоглазая. Вот всех люблю, всех люблю в квартире. А ее нет. Гордая! Не здоровается. Да Степка, хахаль, тоже оторви и брось. Давеча — трезвон! Открываю. Он стоит, еле держит ящик с вином. “Я звонок носом нажал, извините”, — грит…

— Если все хахали ейные будут носами на звонки нажимать…

— Или еще чем…

— Губищи толстые, морда румяная, ну чисто доярка!.. И што они все в ней находят?.. Портниха… Нянька…

— Санька! Муфту забыла!

— Пальчики итальянски застудишь!

— Личико от мороза в мех не спрячешь — обморозишь щечки — куды Степка-та будет целовать?..

— Все туды.

— Закрой форточку, Зинаида. Кончай над человеком измываться.

— Да она все одно не слышит. Са-анька!.. Не упади на каблуках, корова!..

— Кости переломат — есть кому полечить.

— Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка. Я сегодня ночью шила до трех. Ты обхватишь руками — и страшно, и знобко, Зубы друг об дружку стучат, как горох… Я, гляди, — лиловой крашусь помадой! Амальгаму зеркал проглядела до дна… Я безумная. Нету с собою сладу. Я с тобою — как пьяная: без вина. Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка! Ох, зачем я в кабак твой поесть зашла?! А ты брямкал, горбясь, по клавишам топким, Из-под пальцев твоих — моя жизнь текла… Моя жизнь: изба в Тарасихе вьюжной, Ребятня мокроносая, мамкин гроб, Да отец-матерщинник, кривой, недужный, — Поцелуй его помнит росстанный лоб… Моя жизнь: чужие орущие дети, Подтираю за ними, им парю, варю, — Рвущий деньги из рук шестикрылый ветер, И капрон на ногах — назло январю! Моя жизнь — бормотанье швейной машинки, Проймы-вытачки — по газетам — резцом, Бабий век, поделенный на две половинки: С гладкокожим лицом — и с изрытым лицом… А тут сел ты за столик, заказал заливное, Взял исколотую, крепкую руку мою — И я холод небес ощутила спиною У великой, черной любви на краю! Я люблю тебя! Ты — хрупкий, с виду — хлипкий, А на деле — весь из железа, из тугих узлов: Ты рояль свой кабацкий разбиваешь с улыбкой Песнями нашей жизни — песнями без слов! Песни трамваев, буги-вуги магазинов, Твисты пельменных, комиссионок, пивных — Я их танцую и пою — во бензинах — Сиренью щек и гвоздикою губ шальных… Да, я молодая еще! Я люблю тебя, Степка! Соседки кричат: “Шалава!.. Красный фонарь повесь!..” А мне ни с кем еще не было так нежно, так кротко, так робко. И никогда больше ни с кем не будет так, как с тобою — здесь.

— Мамка! Сбей мне масло.

— Петька, отвяжись.

— Сбей! Из сметаны.

— Отвяжись!

— …Возьми, Анфиса, у меня в холодильнике стоит в банке.

— Не возьму. Ты небось мужу к щам купила.

— Муж перебьется. А Петька твой в рост пошел. Косточки вытягиваются. Корми дитя, Анфиса!

— Да я тебе щас денежку…

— Спрячь свое серебришко. Чай, не червонцы за сметану отдала. Не хлюпай носом!.. А хоть бы даже и червонцы.

АНФИСА СБИВАЕТ СМЕТАНУ В МАСЛО ДЛЯ ПЕТЬКИ