Коммуналка

— ПРОСИТЬ НЕЧЕГО. Я ЕЕ, САНЬКУ, ДАВНО ПРИСМОТРЕЛА.

— Чем же она тебе приглянулась?

— ВСЕХ, КОГО ТАК ПЫТАЕТ ЛЮБОВЬ ЗДЕСЬ, ТАМ — Я БОГАТЫМИ ДАРАМИ ДАРЮ.

— Ее — возьми!.. Мальца — оставь…

— ЕЙ ДА СТЕПАНУ ТАМ БЕЗ СЫНА ГОРЬКО БУДЕТ. А Я ИМ ТАМ И СВАДЕБКУ СПРАВЛЮ.

— Санька!.. Отбеги скорей от Степки!.. Глянь, Анфиса, — у нее волосы дыбом встали!..

— Не трогай ее, Паня. Она свою последнюю волю изъясняет. Молись за нее… за Саньку нашу, дуру!.. крепко зажмурясь…

— Киселиха… Ты каки молитвы знашь?..

— Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою… Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших… Аминь.

ПЛАЧ САНЬКИ НАД ТЕЛОМ СТЕПАНА

Вот и прошла ты, жизнь моя, дорожкой сирой да короткой… О, плачу, горько плачу я!.. Огонь течет по подбородку… Огонь — в подглазьях, по щекам, по стогу живота стекает… Скользит и пляшет по серьгам и над косой во тьме сверкает… Тебя убили, Степка мой!.. Дай пальцами я склею рану… Пойду я по миру с сумой — тебя любить я не престану: Любить, как ты, царь Степка, пил, как локтем в пасть роялю двигал, Как, хохоча, меня любил — между мадерой и ковригой… О, Коммуналка!.. Стой, гляди — как я люблю его, как плачу: Летят скорбящие дожди вкось — на живот его бычачий, Летят осенние дожди, летят снега неисчислимы — Я прижимаю ко груди того, кто был моим любимым, Того, кто был моей землей, сожженной, оснеженной, грязной, Того, кто был навеки мой — как детский плач, как плач бессвязный Родного старика… кто — был?! Мой Степушка! Мой ненаглядный… Ах, во подъезде как завыл соседский волкодав громадный… Ты жив! Ты просто убежал туда, где нету боли, злобы — Как ты бежал!.. как ты дрожал — через багровые сугробы… Тебя я крепко обниму. Что, Коммуналка, ты застыла?!.. Гляди — я ухожу во тьму с любимым, коего любила. Гляди, гляди, моя семья!.. Гляди, шальная Киселиха — Без кружевного там белья отлично проживет портниха… Гляди, Валера!.. В дым не пей — а то народишь глупых деток… Анфиска… Петьку пожалей — его не бей хоть напоследок… Ты, Паня, тут… топи щедрей — а то задрогнут в наших зимах, Что год от года все лютей, — все косточки, вся плоть любимых… Борис Иваныч, не серчай, что я твоей женой не стала — Прощай, кладовка, жгучий чай, в коробке — графские опалы… Не горбись, офицер Сократ!.. Отдай последнюю команду… Оттуда нет пути назад уже — ни помыслу, ни взгляду… А вот он… вот он… вот лежит — и волоса его багряны, И Время сквозь него струит свои болота и туманы, Поземок хрусткую слюду, церквей — над оттепелью — злато… Прощайте, люди! С ним уйду. Ведь я ни в чем не виновата! О, Коммуналка, отпусти!.. Я керосинку запалила В последний раз… Держу в горсти твой свет — я так его любила… О, Степушка, лежи, не плачь — с тобою ухожу навечно. Сынку мы купим там калач — медвяный, охряной и млечный… В последний раз… В последний раз Оглядываю стены эти — Гудит истошно керогаз, Кричат в меня глазами — дети, И Киселиха крестит грудь, Где вытатуирован дьявол, И за окном бельмастым путь Трамвайный — облачился в саван, И, на пороге бытия, над мертвым — руки воздымая, О, горько, горько плачу я! И все на свете понимаю — Моя любовь, моя любовь, не плачь, ведь я уйду с тобою — Туда, где мы родимся вновь, где пышет небо голубое, Где никогда не бьют детей, где буду шить тебе рубахи, Где не проходит до костей топор мороза, как на плахе, — Моя любовь, о, Степка мой, убитое, родное тело, Мой мальчик маленький, больной, — я жить с тобой, я жить хотела, А нынче мы с тобой уйдем, обнимемся тепло и жалко — И полетим над январем, над нашей гиблой Коммуналкой, Над миром, в храпе и хмелю хрипящем худосочной страстью! — А я одна тебя люблю!.. И в небе, пьяные от счастья, Нагие, обхватясь, — летим, летим, мой Степушка чудесный, Как от костра во поле — дым, — над мертвой угольною бездной, Где реки обратились в кровь, Где высохли моря незряче!.. Моя любовь, моя любовь, Моя убитая любовь, Уже — от радости Я плачу… И так, сцепившися, летим Над синей, нищенской зимою — Мы — чад и тлен, мы — прах и дым — В пустое небо ледяное.

ЛИТУРГИЯ СУМАСШЕДШИХ

МАНИТА ПРОРОЧЕСТВУЮЩАЯ

…На ужин был кефир сегодня… Вот зеркала машинный дым — Дышу больничной преисподней, сверкаю зубом золотым… Теченья вен — в чернильных пятнах. Во рту — соленый йодный вкус… Схожу с ума — вполне понятно. Да вот совсем сойти боюсь. Сестра!.. Боюсь одна — в палате… Мне закурить бы — тут нельзя… Халат — заплата на заплате — со стула падает, скользя… Все спят… О, тело самолета — иконной рамы черный крест… Лечу во тьму!.. Огня охота… И бельма стекол жжет норд-вест. Какие у стакана грани — сожму в руке — раздастся хруст… На перекрестке умираний одна остаться я боюсь!.. Ох, шлепанцы на босу ногу… До двери, плача, добегу — Ну, помогите ради Бога — одна я больше не могу… Я больше не могу на свете одна! Ведь пытка это, Ад! Я плачу так, как плачут дети, когда ведут их в детский сад! Во тьме тяжелой матерь вижу: вот за столом сидит одна, И сморщенною грудью дышит, хрипя, минувшая война, А сын — на нынешней, позорной, в горящих зубьями горах, Где звезд пылающие зерна летят в земной кровавый прах, Где у хирурга под ножами — тугое, юное, в пыли — Не тело корчится, а пламя Разрытой взрывами земли! Провижу — все вот так и будет: ни веры нет, ни счастья нет, — И полетят, изверясь, люди во тьму, как бабочки — на свет! Хлеб, чай горячий на дорогу, прикрыть истертым шарфом грудь… О, как же в мире одиноко, поймем мы все когда-нибудь! Провижу — закричим: “Пощады!” Войдет рассудка ржавый нож Под сердце! Да напрасно рады — ведь от безумья не уйдешь! Нас всех, быть может, ожидает рубаха для смиренья зла, — И плачет нянечка седая, что я похлебку разлила… Провижу все! Что будет, чую! Все возвернется на круги… И снова привезут больную из мировой ночной пурги Сюда, во спящую палату, и сердце ей сожжет игла… Она ни в чем не виновата! В том, что — дышала и жила… Зачем живем? Зачем рожаем?! Зачем родную месим грязь?! Зачем у гроба мы рыдаем и обнимаемся, смеясь, Табачные целуя губы, стирая соль и пот со щек, — Затем, что людям вечно любы те, кто устал и одинок?! Эх, закурить бы… Табачку бы… Сестра!.. Водички бы испить!.. От страха пересохли губы. Снотворным бездны не избыть. И, одинока и патлата, я знаю все про этот свет, Таким пророчеством богата, что слов уже навеки нет, А только хрипы, клокотанье меж сцепленных в тоске зубов, — И бешеным, больным молчаньем Кричу про вечную любовь.

«Лечебницы глухие стены…»

Лечебницы глухие стены. Стерильный пол. На окнах — грязь. Сюда приходят неизменно. Рыдая. Молча. И смеясь. Кому-то ночью стало плохо. А у кого недуг — в крови. У тяжелобольной эпохи — Острейший дефицит любви. И так с ума безумно сходят, О яростных грехах кричат — Надсадно, честно, при народе, В чистейшей белизне палат! И уж сестра идет с уколом, Шепча: — Ну вот и боли нет… И видит человека голым — Каким родился он на свет.

«Тьма стиснута беленою палатой…»

Тьма стиснута беленою палатой. На тумбочках — печенья тихо спят. Больные спят, разметаны, распяты. Бессонные — в тугую тьму глядят. Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?.. Нас замесили. Тесто подойдет Как раз к утру. Вначале было Слово… — В конце… …уже никто не разберет… Им — хлеб и воду! Папиросы пламя! Им — номер на отгибе простыни! И так об кружку застучат зубами, Что спутаю — где мы, а где они! И так пойму, из кружки той глотая, Что нет границы, что ОНИ и МЫ — Одна любовь, едина плоть святая — Средь саванной, январской яркой тьмы.

«Темнота. Иду по палатам…»

Темнота. Иду по палатам. Господи! Как трудно быть проклятым! Иней солью стекла повызвездил… Ветер битой форточкой выстрелил… В кромешной темнотище — хрипло, многолюдно. Дай вынесу за тобой. Мне не трудно. Дай простынку поправлю. Чай, мы не чужие. Ты, с капельницей, — спокойно лежи. А то пойдет мимо крови лекарство В иное царство, в чужое государство… Возьми сухарик. Дай в кружке размочу. Самому разгрызть не по плечу. Читаешь?.. Не ослепни… На страницу — белую парчу — Дай карманным фонариком посвечу… Закури чинарик, ханурик… Я тебя люблю. Я с тобой больничный харч делю — А ты стакан молока мне в лицо — плесь! …Хлеб наш насущный Даждь нам днесь.

«Родные мои… Не плачьте…»

— Родные мои… Не плачьте… Я заплачу вместе с вами… Говорите мне — кожей, руками, бровями, а коль не можете, — то словами. Говорите мне запахами, стонами… Я все пойму. Эта речь — только сердцу. Никогда — уму. Говорите мне все! Ваши тайны выбалтывайте — Как сжигали живые картины, выбаливайте, Как дитя, замотавши в тряпье неопрятное, Под крыльцо, изукрашенное инеем, прятали, Как, распяв невесомую нежность в сарае, Насладившись, в покаянных слезах умирали, Как по вене шагали афганскою бритвой… Говорите мне все… Руганью и молитвой… Я все знаки пойму. Я все страхи запомню. Я посмертное ваше желанье исполню. Для того в этот мир и пришла, чтоб заполнить Ваших рук — пустоту. Вашу волю — исполнить. Я такая, как вы! Не лечите, врачи. …Вечный бред мой — Мария, а пред ней — две свечи… И как будто Мария — Елена, я, А две свечи — сын и мать: вся оставшаяся семья… Говорите мне, свечи!.. Трепещите, пока Хватит вам на безумную жизнь — фитилька. Сколько свечек таких — в сумасшедших домах — Где в подъездах парни бьются впотьмах, Где крадутся девчонки пещерами тьмы… Я такая, как вы?! Я — такая, как МЫ.

«…Мы… А что такое — мы?..»

…Мы… А что такое — мы?.. Обнимемся в приделе тюрьмы. Полузгаем семячки на рынке ледяном. Забудемся в плацкарте посконным сном. Мы… …это слово рот прожжет. Это — рельсовый стык. Это — тайный сход. Это — генный и хромосомный код, Над разгадкой которого сохнет народ: Почему мы топим друг друга — мы — В полынье тьмы посреди зимы, Почему мы любим друг друга — мы! — Не прося ни секунды у Бога взаймы… Трубный глас! …Заводская сирена: репетируют Конец Света для нас. А нас не запугаешь. А нас не умертвишь. В палате — Великая Сушь. Великая Тишь. Коснусь тебя шершавой грешной рукой, Баба в пятнах помады, с глазами, текущими пьяной рекой…

«Не тронь меня. Не тронь меня…»

— Не тронь меня. Не тронь меня. Зачем мне голову обрили? Я б волосами пол мела… Меня в застолья приводили. Я там снимала подлецов. Заманивала на квартиры. Я хохотала: “Водка вся!.. Пошлем, дружок, еще… к таксисту?..” И пела — вольно, голосисто. Сияла в зеркале коса. Духи мерцали. Пахло пиром. Потом звонили — резко — в дверь. При мне пытали. Я кричала! Огромный человекозверь Рычал: “Заткни ее сначала”. А голова моя обрита. А мое тело в синяках. А оно желтое, как страх, И лишь рубашкою прикрыто. А там все голое… А там… Ох, не гляди… Оно живое… А то я, как они… завою… И вою — всю себя отдам… Рычанье… лепет… рокот… …Клекот Всех птиц — над голой головой. Ропот. Гогот. Хохот. Вой. И с тряпкой — санитаркин топот: — Ежели воет — значит, живой.

«Трубы завода войной гудят…»

Трубы завода войной гудят. Лиловой сваркой два глаза глядят. …Я работал на заводе много лет. Оттого я такой скелет! Масла нету — забастовка тут как тут. Наши себя в обиду не дадут. Дождь. На улице грязь. Под станками грязь. Ишь, какой толстый — нами выращенный князь! Ишь, какой жирный — нами выращенный царь… А ну, вали от станка, а ну, отсюда жарь. Поглядеть захотелось на раба своего?! А рабы сами справляют твое, твое торжество! А мы сами тебе рукоплещем! Да ты сам — из нас!.. Ты ж за соседним станком горбился… Вот тебе и раз!.. Ну, выпялился, ну, вырядился, царь!.. Давай, отсюда вали… Ох… О-ох… Чем это вы мне… так больно… руку прожгли…

«…Маленькая, ты не плачь…»

Парня, качаясь, девка слушала. Затрясясь, в подушку себя обрушила.

…Маленькая, ты не плачь. Глажу тебя по щеке. Я не врач. Я не палач. Не вблизи. Не вдалеке. Матушка, да я в тебе. Деточка, да ты во мне. Пот соленый на губе, На глазном Вселенском дне. Небо — твой Молитвослов. Воробьи повдоль стрехи. Не отмолишь ты грехов. Губы дурочки тихи. Болевая немота. Влей, сестра, аминазин. И к подножию Креста Так неспешно заскользим. По сугробам звездчатым… Ледяным котельным… Скатертям бахромчатым Белизны смертельной… — …Не надо. Не надо. Не хочу. Нет. Я не рожала его на свет! Ну и что, в мусорном баке нашли… Вот он голос подает… из-под земли… Помню: раскалывал надвое боли чугунный лом. Я пуповину обрезала кухонным бедным ножом. Материн тулуп наспех на плечи мне упал. Ветер во дворе достоевском орущий лоскут трепал. Дождь — оболгали. Снег — засудили… Хоть с ветром — не делайте ничего! Я никогда! Не рожала его! (Шепотом). Нянечка… хлороформу дай… И я пойду… туда, за ним… прямо в Рай…