Консерватизм в прошлом и настоящем

Реакционно-консервативный характер внешнеполитического курса США оказал мощное воздействие и на внутреннюю жизнь страны. Можно сказать, что после второй мировой войны центр международного консерватизма переместился в США. При этом в совместной борьбе против революционных сил во всем мире в процессе приспособления к меняющемуся миру у консерваторов разных стран и континентов усилились черты общности. Этому способствовали также более общие интеграционные тенденции, свойственные империалистической системе и нашедшие выражение в теории и практике «атлантической солидарности» под эгидой Соединенных Штатов. Различия национальных консервативных традиций, отмечает умеренно-консервативный британский политолог З. Лейтон-Генри, были сильно выражены в XIX в. и в первой половине XX столетия. После же второй мировой войны в связи с усилением влияния СССР, возрастанием мощи организованного рабочего движения и укрепления роли государства на Западе наблюдалась конвергенция консервативных целей и приоритетов: «современный консерватизм имеет общие корни и основной комплекс общих принципов»^{187}. О «растущем взаимном оплодотворении европейского и американского консерватизма» пишет и американский консервативный историк Дж. Нэш.

В полной мере все эти тенденции проявились уже на следующем этапе эволюции консерватизма, начиная с рубежа 70—80-х годов, но старт такому развитию был дан в первые послевоенные годы. И именно американский консерватизм оказался тем «локомотивом», которому предстояло вытащить из тупика весь международный консервативный состав.

Выполнению американским консерватизмом этой роли благоприятствовали также идейно-политические сдвиги внутри господствующего класса. Монополистический капитал США за годы войны вышел из шокового состояния, вызванного кризисом 1929–1933 гг. Его готовность идти на уступки массам во имя сохранения основ своего господства ослабла. Это нашло выражение в заметном сдвиге вправо многих неолибералов из окружения президента Ф. Д. Рузвельта, процесс, который усилился после его смерти. Неолибералы по-прежнему выступали за широкое использование средств государственно-монополистического регулирования. Они готовы были идти на некоторые материальные уступки социальным низам. Однако в их рядах все сильнее проявлялось стремление обуздать народные массы, поставить их в жестко ограниченные рамки. И в этом они находили общий язык с консерваторами. В свою очередь в консервативных кругах росло понимание того, что многие из реформ Ф. Д. Рузвельта необратимы и что дальнейшую борьбу придется вести на почве свершившихся фактов. В результате сближения между «новым консерватизмом» и поправевшим неолиберализмом уже в первые послевоенные годы сложился так называемый консервативно-либеральный, а затем либерально-консервативный консенсус, т. е. компромиссный курс, отражавший устремления господствующего класса. Определяющими в этом курсе были первоначально консервативные, а позднее неолиберальные компоненты.

Не случайно Д. Эйзенхауэр, став в 1952 т. президентом, счел необходимым подчеркнуть, что его правительство будет «консервативным с точки зрения экономической политики» и «либеральным» в плане «достижения благосостояния» народа. А его оппонент от демократической партии Э. Стивенсон, которого считали воплощением американского либерализма, во время избирательной кампании говорил, что «странная алхимия нашего времени превратила демократов в истинно консервативную партию нашей страны»^{188}.

«Новый консерватизм», определявший в послевоенные годы характер консервативно-либерального консенсуса, был, в сущности, американским вариантом реформистского консерватизма. От реформизма рузвельтовского неолиберального типа он отличался и количественно и качественно. Его социальная политика была гораздо скромнее, в ней снижался удельный вес налогов с монополий и ограничивались масштабы государственного вмешательства в социально-экономическую сферу. Последний момент как раз и связан с качественным различием между консервативным и неолиберальным реформизмом. По мнению неолибералов, смысл государственного вмешательства состоит прежде всего в том, чтобы отыскать какой-то компромисс между классовыми противниками путем социального маневрирования, а если потребуется, то и уступок. Государство в таком случае должно представать в роли надклассового арбитра-примирителя. На взгляд консервативных реформистов, роль государства иная: оно — не арбитр, а прежде всего полицейский, который твердо стоит на страже интересов капитала, навязывает его волю трудящимся, и если понадобится, то самыми жесткими, репрессивными мерами. Наглядным примером такого подхода к отношениям между трудом и капиталом явился известный закон Тафта — Хартли, существенно ограничивший право на забастовку.

То, что консервативно-либеральный консенсус был решительно обращен против прогрессивных сил, создавало весьма благоприятные условия для правых экстремистов. Не случайно его расцвет совпал с подъемом маккартизма. В этом явлении, получившем название по фамилии его инициатора сенатора-республиканца Дж. Маккарти, сплелись воедино праворадикальные и экстремистско-консервативные тенденции. Оно пользовалось хотя и не единодушной, но довольно широкой поддержкой консерваторов разного толка и части правых либералов.

Социально-экономическая политика консервативно-либерального консенсуса, подобно рузвельтовской, опиралась на методы государственно-монополистического регулирования, предложенные английским экономистом Кейнсом. Администрации Эйзенхауэра пришлось примириться и с дефицитом бюджета — этим важнейшим элементом кейнсианства, который обычно оспаривали консерваторы. В силу логики государственно-монополистического регулирования, с одной стороны, влияния рабочего движения — с другой, многое из рузвельтовского «нового курса» оказалось необратимым. Консенсус в принципе не был нарушен и после прихода к власти демократов при Дж. Ф. Кеннеди и Л. Б. Джонсоне. Можно сказать, что произошла лишь перемена мест слагаемых в формуле консенсуса: он стал либерально-консервативным.

Либерально-консервативный консенсус сохранялся и при президенте Р. Никсоне. Если у Эйзенхауэра не было четкого политического лица, то Никсон по праву считался убежденным консерватором, причем начинал он свою политическую карьеру на правом фланге консерватизма, в тесном сотрудничестве с Дж. Маккарти. Однако и Никсон без сколько-нибудь серьезных корректив воспринял от своих предшественников методику государственно-монополистического регулирования, т. е. остался в рамках буржуазного реформизма. Сам Никсон считал себя тогда консерватором дизраэлевского типа. В интервью после избрания в 1972 г. на второй срок он так излагал свою «политическую философию»: «Говоря о философии, я бы не сказал, что мы намереваемся быть более консервативными или более либеральными. Если бы я стал оценивать это с точки зрения великих дебатов в британской системе XIX в., то я сказал бы, что мои взгляды, мой подход ближе всего консерватизму в духе Дизраэли — сильная внешняя политика, сильная приверженность к основным ценностям и… реформа, которая будет работать, а не реформа, которая разрушает»^{189}. Фактически согласие между консерваторами и либералами на базе буржуазного реформизма при всех поворотах и колебаниях сохранялось до рубежа 70—80-х годов.

Конечно, его оспаривали правоконсервативные силы, отвергавшие любые варианты буржуазного реформизма. После упадка маккартизма, пик Праворадикальной активности которого совпал с первой половиной 50-х годов, наступил черед Б. Голдуотера, ставшего кандидатом на пост президента от республиканской партии в 1964 г. Голдуотер представлял тогда практически все правое крыло консерватизма, что служило еще одним подтверждением тесной связи между правым консерватизмом традиционалистского и экстремистского типов.

Буржуазному реформизму правые консерваторы противопоставили позицию, которую советские американисты характеризуют как «твердый индивидуализм». Истоки ее связаны с той разновидностью американского консерватизма, которую К. Росситер именовал «консерватизмом laiseez-faire»^{190}. Этот тип консерватизма — плод американского своеобразия. В стране бурного и относительно свободного развития капитализма сложилась традиция превознесения предпринимателя, добивающегося успеха на свой страх и риск, по праву более сильного и более одаренного. Всякое государственное вмешательство с такой точки зрения выглядело как нарушение свободы индивида. Для мелких предпринимателей и фермеров «твердый индивидуализм», базирующийся на неприкосновенности принципа свободной конкуренции, воплощал надежды на спасение от натиска монополий. Но у «твердого индивидуализма» есть и важная промонополистическая грань. «Прекрасный принцип laissez-faire, оказавшийся столь полезным в минувшие дни борьбы против аристократического патернализма, превратился, — пишет В. Л. Паррингтон, — в ширму для плутократии, которая развивалась на основе свобод, обеспечиваемых политикой невмешательства государства»^{191}. Особенно рьяными приверженцами «твердого индивидуализма» стали монополисты, у которых еще не сложились тесные связи с государственно-бюрократическим аппаратом и профсоюзными боссами, т. е. нувориши главным образом из периферийных районов. Как видно, «твердый индивидуализм» представлял собой сплав противоречивых антимонополистических и авторитарно-монополистических тенденций, с перевесом в пользу последних. «Твердый индивидуализм» не ассоциируется с каким-то одним направлением американского консерватизма, хотя он ближе к его правым и экстремистским разновидностям. Он даже выходит за собственно консервативные рамки, являясь важным элементом идейного багажа правых радикалов. На его стороне оказываются и те, кто считает себя либералами, поскольку свято придерживаются присущего «классическому либерализму» принципа laissez-faire и не приемлют кейнсианской модели государственно-монополистического регулирования.

Характерной чертой эволюции американского консерватизма послевоенного времени являлось то, что его политическое развитие опережало идейное. Конечно, эти две линии были взаимосвязаны, но потребовалось определенное время, чтобы между ними произошла прочная «стыковка».

Долгие годы американский консерватизм уступал европейскому по глубине и многообразию традиций. Поэтому в период его послевоенного оживления американские идеологи консерватизма проявили повышенную активность. Они прилагали энергичные усилия, чтобы не только очистить от пыли свою автохтонную консервативную традицию, но и обогатить ее за счет заимствований из Европы, подкрепив тем самым глобальные консервативные притязания США идейными обоснованиями. Эту миссию взяла на себя группа консерваторов-интеллектуалов преимущественно из академической среды, имевших связи с деловым миром и политическими кругами. С их деятельностью связано возрождение термина «неоконсерватизм»; неоконсерваторами стали именовать сторонников обогащения и обновления американской консервативной идеологии, ее синтеза с европейской консервативной мыслью.

Первым глашатаем такого синтеза выступил упоминавшийся выше литератор, публицист, историк П. Вирек. Он исходил из аналогии между послевоенной эпохой и ситуацией после Великой французской революции и наполеоновских войн. Поэтому в центре его внимания оказался консерватизм Меттерниха. Книга Вирека, опубликованная в 1949 г., звучала как панегирик в честь австрийского канцлера. Американский автор называл его «единственным практическим политиком, поднявшимся до уровня философских обобщений». А самое главное, утверждал Вирек, никогда Европа «не наслаждалась столь длительным миром»^{192}, как в эру Меттерниха. В его деятельности американский консерватор видел источник ценного опыта для формировавшегося тогда Североатлантического блока. Меттерниховский Священный союз и союз западных стран «имеют одну важную общую цель: объединенную, мирную, космополитическую Европу»^{193}; у них тот же враг — революция. Тем самым подводился историко-идеологический фундамент под здание НАТО, где ключевая роль отводилась американцам. Именно на них, по словам Вирека, как когда-то на Меттерниха, «сегодня выпала миссия сохранения западного наследия»^{194}.