Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Последние отблески оранжевой зари украшали горизонт, ночные тени наполнялись чёрной краской, а некрасивая овальная луна стыдливо ускользала за бегущие в Германию матовые тучи. Было влажно и прохладно.

– Вам, наверное, пора возвращаться домой? – спросил заботливый ухажёр. – Уже темно.

Зосе совсем не хотелось уходить.

– Я теперь живу в городе: мама сняла комнату в доме у знакомой учительницы первоклашек. Это недалеко, на улице Октябрьской, сразу за вокзалом на пути к рынку. Доберусь.

Услышав болью отозвавшееся в душе название знакомой улицы, Владимир спросил, предчувствуя ответ:

– Как её зовут?

– Лида, - ответила юная квартирантка, не придав значения вопросу. – Приторно добрая и заботливая женщина. Недавно получила похоронку и часто по ночам плачет вместо того, чтобы сжать нервы в кулак и отдаться общественной работе. Клуша. По-моему, рада, что появилась возможность кого-то опекать и, особенно, подкармливать. Пока не ссоримся. Терпеть не могу бабского сюсюканья. Спать не ляжет, пока я не вернусь.

Владимир подивился тесно смыкающемуся вокруг него кругу знакомых, не зная, что смыкание подстроено небесным опекуном для локализации эксперимента.

– На этот раз я вас обязательно провожу, не откажетесь.

– А я и не буду. Страшно было?

– Очень.

– Я хотела бы быть рядом.

Рядом была другая, не девчонка, а опытная и зрелая женщина. Он с содроганием представил на её месте Зосю и грубо ответил:

– А я – нет.

Она поникла в бессилии достучаться до равнодушного сердца того, с кем готова идти и на пьедестал, и на плаху. Он никак не хочет понять, что она уже женщина. Нечаянно выбежавшая из пелерины облаков луна осветила потемневшую от мёртвенного света рыжую голову и засеребрившуюся русую.

– Ой, у вас уже есть седые волосы.

– Старею, - грустно усмехнулся Владимир. – А вам ещё очень долго до этого.

– Я бы хотела побыстрее. – Владимир весело рассмеялся. – Чтобы догнать вас.

– А я бы не против подождать.

– Прошу всех к столу, - позвал Сергей Иванович, и бесчувственный ухажёр с облегчением поднялся.

Когда все расселись за прибранным столом, явно осиротевшим и обедневшим в отсутствии пельменной чаши, тамада попросил помощника открыть, по возможности без ненужного шума, шампанское и налить мужикам клоповника, а даме – нектар.

– Товарищи, обратился, тяжело поднявшись, тамада, - мы пережили самую жестокую войну. И не только пережили, но и победили. Но победа далась дорогой ценой. Для многих – ценой жизни. Да будет им вечная память! – он, не приглашая, одним махом осушил стопку, и все последовали за ним и замерли, не решаясь нарушить возникшую памятную тишину и опошлить память о погибших родственниках и друзьях-товарищах бряканьем вилок о тарелки и чавканьем закуски.

Нахмурившийся Коробейников достал «Беломор», выбил папиросу, нервно вставил в рот и хотел поджечь, но спохватился, что остальные не курят, попытался выйти, но Сергей Иванович остановил:

– Кури здесь.

Ястребок с двух спичек зажёг дымный яд, жадно затянулся так, что затрещал табак в гильзе, и искры посыпались на колени, но он ничего не видел и не чувствовал.

– В то майское утро 44-го мы с сержантом Лопатой, вывозившись по уши в болотной жиже и искусанные комарами до крови, добрались до лесного села, на окраине которого, по данным авиаразведки, затаилась, замаскировавшись, немецкая тыловая база боеприпасов. Осторожно раздвинув ветки орешника, увидели горы ящиков, укрытые брезентом и маскировочной сеткой, землянки, спаренные пулемёты в бетонных гнёздах вдоль двойной колючей ограды и шесть самоходок. На бортах одной из них сушилось нижнее бельё, а несколько немцев стирали свои гнидники, чему-то смеясь. Сергей Иванович знает: ничто так не злит и не ожесточает, как беспечное спокойствие врага в тылу. Сержант развернул короткую антенну, включил рацию, настроился и дал вызов. Сразу же ответили, значит, «катюши» стали на позицию. Взяв микрофон, я произнёс короткий позывной «Павел» и уточнённые по карте координаты базы. Через пару минут пристрелочные снаряды легли за базой, высоко взметнув вырванные с корнем деревья и землю. Скорректировав прицел, и больше не опасаясь немецких радиоперехватов, я скомандовал: «Давай, Маша, крой гадов на всю катушку!».

– Какая Маша? Вы же назвали: Катюша? – с недоумением спросила Зося.

Но Коробейников не слышал: он был там, у немецкого склада.

– Кто хотя бы однажды видел издали работу «катюш», тот представляет, какой ад творится там, где рвутся очереди реактивных снарядов. А я видел этот ужас вблизи, видел, как в пыльно-земляных дымных сумерках, пронизываемых сполохами рвущихся снарядов и мин, метались, ползали на карачках ополоумевшие фрицы, а над ними летали, подбрасываемые взрывами, белые кальсоны. Над нашими головами пролетела четвёрка дежурных мессеров – пора было «катюшам» сматываться. А из ада, как нарочно, выползли, урча, две уцелевшие самоходки и двинулись, спасаясь, напролом через проволочные заграждения и неглубокий ров. «Чёрта с два», - думаю, - «не уйдёте», - и кричу в микрофон: - «Маша, давай ещё!». Но никто не ответил, не подтвердил команду. Жду, решив, что «катюши» снялись, меняя позицию, и вот-вот Маша откликнется, не даст уползти железным гадинам. И она откликнулась. Но лучше бы молчала.

Коробейников нервно смял в кулаке потухшую папиросу, невидяще положил на чистую скатерть и закурил новую.

«Паша!» - кричит, и голос неживой. – «Меня подбили… немецкие танки…прощай, родной! Я тебя люблю!» - и всё, умолкла.

Над праздничным столом нависла гнетущая тишина.

– Кто она, Маша? – робко спросила осевшим голосом Зося.

– Жена, - коротко ответил Коробейников. – Была единственной в полку женщиной – водителем-наводчиком. Для них существовал приказ: в случае угрозы захвата противником секретного оружия – взрывать. Она выполнила приказ. Самой спастись времени не было, и взрыв унёс жизни обеих: и «катюши», и Маши.

Пряча предательски сверкнувшие глаза, Коробейников со скрежетом отодвинул стул и вышел.

– Она – настоящий герой, - тихо произнесла Зося, примеривая, наверно, чужую судьбу на себя.

– Таких были тысячи, - сказал Сергей Иванович, - потому мы и победили.

Владимиру стало не по себе. Когда русские рассказывали о войне такое, он инстинктивно боялся, что вдруг узнают, что он немец. И почему-то всё чаще в рассказах невольно становился на сторону бывших врагов. Интересно, что бы они сказали, услышав о неординарной гибели Виктора Кранца? Скорее всего, обозвали бы «фашистской сволочью». А может быть, кто-нибудь промолчал бы? И было бы уж совсем неожиданным, если бы как-нибудь отдали дань уважения самоотверженной смерти немца. Из четверых присутствующих, пожалуй, только Сергей Иванович мог промолчать.

Владимир вышел следом за Коробейниковым. Тот стоял у калитки и снова курил.

– Павел, оставайся у нас.

– Я не против. Идти в общагу и лаяться с прыткими молодцами сегодня не хочется.

– Да нет, я говорю – оставайся вообще: в одной комнате будем.

– А хозяин?

– Уговорим. Да он и не будет возражать. Я же вижу: ты ему понравился.

– Давай попробуем. Я вас не стесню – бываю редко.

Коробейников дружески улыбнулся.

– Что у вас с Зосей?

– Ничего. И не будет ничего.

– Не зарекайся, - посоветовал старший, - девчонка напористая. Да и соблазнительная, - хлопнул молодого по плечу. – Не зря говорят, что рыжие – любимцы дьявола: окрутит.

– Вряд ли. – Не говорить же, что времени не хватит.

– Ладно, пойдём.

Оставшаяся за столом троица вела бесцельную выжидательную беседу. Анна не вернулась, и Сашка успокоился, даже повеселел. Изрядно помятый жизнью, он быстро приспосабливался к новым условиям, не печалясь о старых и не пугаясь новых. Сергей Иванович встретил друзей тревожным вопросительным взглядом, но, увидев на лицах обоих спокойные улыбки, тоже повеселел. И только Зося выказывала явную скуку, напрочь отрицая безыдейные женские посиделки.