Королева
Шрифт:
Позже близкая подруга принцессы Роза Монктон писала, что в этой передаче “Диана развернулась во всю мощь” (41). Друг Чарльза Николас Сомс увидел в интервью “запущенную стадию паранойи” (42). Этим выступлением Диана нанесла и себе, и королевской семье еще больший урон, чем книга Мортона, хотя поначалу опрос общественного мнения (43), проведенный Институтом Гэллапа, зафиксировал положительную реакцию публики – 77% респондентов считали, что принцесса вправе изложить свой взгляд на происходящее. Королеву беспокоило другое: уже 46% опрошенных (на 13% больше, чем два года назад) сочли Чарльза неподходящим претендентом на престол. За ланчем с Вудро Уайаттом в Мейфэре Мартин Чартерис назвал Диану “очень опасной” и “неуравновешенной”, констатировав также, что развод теперь “неизбежен” (44).
Королева не смотрела телеинтервью. Ее пресс-секретарь Чарльз Энсон ясно дал понять прессе, что ее величество “не смотрит “Panorama” никогда”, “ошеломив BBC (45) этой редкой оглаской личных пристрастий. Советники, однако, все видели и вкратце изложили ключевые моменты. Посовещавшись с Джоном Мейджором и Джорджем Кэри, Елизавета II 12 декабря сообщила премьер-министру, что напишет Чарльзу и Диане по письму с просьбой “в интересах страны договориться о разводе пораньше” (46). Два с лишним года официального раздельного проживания позволяли Чарльзу подать на развод по обоюдному согласию – если Диана не воспротивится. Выверенные до последнего слова указания – королевский приказ, по сути, – своей невестке Елизавета II подписала: “с любовью, mama ” (47).
Главным камнем преткновения в этом разводе оказались не деньги, не опека над детьми, не прерогативы, а титул Дианы. На встрече с королевой в Букингемском дворце 15 февраля 1996 года в присутствии стенографиста – заместителя личного секретаря Робина Джанврина – Диана приготовилась добровольно отказаться от “королевского высочества”. Елизавета II, сохраняя предсказуемую невозмутимость (48), посоветовала Диане подробно обсудить все вопросы с Чарльзом. Позже Диана рассказывала Полу Барреллу, что свекровь проявила “чуткость и доброту” (49).
“Переговоры” с Чарльзом состоялись 28 февраля в Сент-Джеймсcком дворце. Диана согласилась на развод, заботиться о детях им с Чарльзом предстояло наравне, однако титул она теряла, оставаясь отныне просто принцессой Уэльской, без “королевского высочества”. И снова она явила себя во всей красе (50), тотчас выложив прессе конфиденциальные подробности беседы и нанеся удар в спину (руками своего союзника в “Daily Mail” Ричарда Кея) заявлением, будто от титула ее заставили отказаться королева и Чарльз. Однако у Елизаветы II имелась стенограмма, подтверждающая неправомерность обвинения, поэтому Чарльз Энсон высказался от имени королевы напрямую: “Решение отказаться от титула исходило только и исключительно от принцессы. Ни королева, ни принц
Пока Чарльз с Дианой вели свои сложные переговоры, у Эндрю и Ферги завершился бракоразводный процесс – 30 мая, спустя десять лет после свадьбы. Как и Диана, Ферги отказалась от “королевского высочества” и именовалась теперь Сарой, герцогиней Йоркской. Однако, в отличие от Чарльза с Дианой, Йорки расстались мирно, несмотря на продолжающиеся эскапады Ферги. В воспитании дочерей оба принимали участие (52) и, по словам Ферги, составляли “счастливейшую разведенную пару” (53).
Диане было определено щедрое содержание: семнадцать миллионов фунтов отступных единовременно и более трехсот восьмидесяти пяти тысяч фунтов ежегодно на представительские расходы. Жить она оставалась в Кенсингтонском дворце, Чарльзу отводился Сент-Джеймсcкий. Благотворительную деятельность принцесса должна была вести отдельно от королевской семьи, но испрашивать позволения у королевы и Министерства иностранных дел на заграничные путешествия в рамках этой деятельности. Ей разрешалось использовать для приема гостей парадные покои Сент-Джеймсcкого дворца и королевский транспорт для официальных мероприятий. В последний момент Диана попыталась отвоевать “королевское высочество”, однако в конце концов уступила, когда четырнадцатилетний Уильям заявил, что проживет и без титула. Подтверждая высокий статус Дианы, представители двора подчеркивали, что она “по-прежнему будет считаться членом королевской семьи” (54), и на всех государственных и национальных мероприятиях она фигурировала как “ее королевское высочество”.
Благословенную передышку от семейных перипетий предоставил Елизавете II Нельсон Мандела, прибывший во вторник 9 июля с четырехдневным государственным визитом. Десятки тысяч британцев – ни один зарубежный гость не собирал своим приездом такие толпы уже много десятилетий – пришли приветствовать африканского руководителя, едущего с Елизаветой II в экипаже в Букингемский дворец после торжественной встречи на Конногвардейском плацу. На вечернем торжественном банкете семидесятилетняя королева чествовала семидесятисемилетнего главу африканского государства как спасителя страны, “занимающей особое место в моем сердце и в сердцах британцев” (55). Мудрость и отходчивость человека, двадцать семь лет просидевшего за решеткой, королева отметила тремя днями позже, после двадцатиминутной встречи Манделы со своей бывшей противницей Маргарет Тэтчер, прошедшей под девизом “забыть старые счеты” (56).
Вместо традиционного ответного обеда в Южноафриканском доме в четверг вечером Мандела решил, слегка нарушив протокол, поблагодарить принимающую сторону концертом “Двух наций” в Королевском Альберт-Холле. На организованном при участии принца Чарльза мероприятии вместе с Филом Коллинзом, Тони Беннеттом и Куинси Джонсом выступили Хью Масекела и другие знаменитые южноафриканские музыканты. Мандела, известный своей любовью к танцам под южноафриканские ритмы, сидел с королевой, Филиппом, Чарльзом и другими высокими гостями в королевской ложе. В антракте он отвел в сторону Робина Ренвика (барона Ренвика Клифтонского), который служил прежде британским послом в ЮАР. “Мне станцевать?” – спросил Мандела. “Непременно”, – ответил Ренвик. “А что скажет королева?” – “Танцуйте, не беспокойтесь” (57).
Когда началось выступление а капелла мужской группы “Ladysmith Black Mambazo”, Мандела в черной шелковой рубахе принялся пританцовывать. К нему неуверенно присоединился Филипп, а затем и Чарльз стал покачиваться и прихлопывать в такт музыке. “К всеобщему удивлению, – вспоминает Робин Ренвик, – королева тоже встала и слегка подвигалась” (58). Как отметила на следующий день “Dayly Telegraph”, “нечасто увидишь буги в исполнении Елизаветы II” (59).28 августа завершился бракоразводный процесс Чарльза и Дианы – королевская семья вздохнула с облегчением. Однако они и предположить не могли, что принцесса пожелает остаться в центре внимания. Диана привлекла в стратегические союзники Тони Блэра, лидера лейбористов и кандидата в премьеры на предстоящих выборах 1997 года. В начале нового года они пересекались (60) на нескольких частных званых обедах, где молодой амбициозный политик присмотрелся к принцессе повнимательнее. Его покорили ее красота и харизматичность, а она советовала ему, где лучше фотографироваться для предстоящей предвыборной кампании, рассказывая “в довольно циничных и расчетливых выражениях (61), как она “подалась в благотворительность”.
Блэру нравилось в ней “яркое сочетание аристократизма и простоты <…> аристократка, но обычная, человечная и, главное, стремящаяся общаться на равных” (62). В то же время она выглядела “непредсказуемым метеором”, который ворвался в “упорядоченную и стройную галактику” (63) королевской семьи. Хоть принцесса и не конкретизировала своих политических пристрастий, Блэр счел, что “по темпераменту и создаваемому настроению” она “идеально впишется” (64) в его планы развития Лейбористской партии.
Если Диана “приближала аристократию к народу”, то Блэр пытался менять устои и ломать лейбористские стереотипы, ища так называемый “третий путь”. По сути, оба искусно актерствовали. “Мы с ней были манипуляторами, – писал позже Блэр, – ловко считывая чужие эмоции и инстинктивно под них подстраиваясь” (65). Эти хамелеонские способности как нельзя лучше помогли Блэру в кампании против стабильного, но скучного руководства Джона Мейджора. “Неолейбористская” доктрина сулила молодой задор и модернизацию – с опорой скорее на рыночный консервативный подход, чем на принципы классического социализма. 1 мая 1997 года лейбористы одержали внушительную победу на выборах, и Блэр, вступивший в должность за четыре дня до своего сорок четвертого дня рождения, стал первым премьером, рожденным после восшествия Елизаветы II на престол.
Блэр вырос в поднявшейся из низов шотландской семье. Приемные родители его отца Лео трудились в доках Глазго, а дед по материнской линии был мясником. Самостоятельно заработав на учебу, Лео закончил юридический и стал адвокатом, параллельно преподавая право в Даремском университете в Англии и делая карьеру в Консервативной партии – пока ее не оборвал инсульт.
Тони он постарался дать самое лучшее частное образование, отправив его в Феттес-колледж – школу-пансион в Эдинбурге, прозванную шотландским Итоном. Затем Блэр изучал право в Оксфорде и работал какое-то время в лондонской адвокатской конторе, где познакомился с Шери Бут, амбициозным и компетентным юристом из Ливерпуля, которая вскоре стала его женой. Вступив в Лейбористскую партию, в 1983 году он получил депутатский портфель и зарекомендовал себя как реформатор. По-мальчишески симпатичный, сияющий улыбкой (королева-мать пошутила как-то, что он “зубами сверкает, но не кусает” (66), Блэр привлекал внимание бойкими убежденными речами и завоевывал поддержку своим обаянием. “Вежливее его я не встречал премьер-министра ни в Британии, ни за рубежом” (67), – писал историк-консерватор Пол Джонсон.
В 1994 году после смерти лидера лейбористов Джона Смита Блэр все-таки показал зубы, когда выиграл выборы как глава оппозиции, обойдя своего друга и соратника Гордона Брауна, кандидатуру которого тоже активно поддерживали. Браун обвинил Блэра в “предательстве” (68), и Блэр дал понять, что со временем уступит Брауну свое кресло. Этот уговор положил начало многолетней вражде между двумя работающими бок о бок политиками.
Блэр отличился и на целовании рук в Букингемском дворце, куда он прибыл 2 мая 1997 года. Получив наставления от адъютанта, он споткнулся о край ковра (69) и упал прямо на протянутую для поцелуя руку Елизаветы II. Королева, не поведя и бровью, сообщила, что он ее десятый премьер-министр. “Первым был Уинстон. Еще до вашего рождения” (70). Этот эпизод, драматически приукрашенный, фигурирует и в фильме “Королева”, где точно передана крайняя нервозность Блэра. “Я почувствовал себя мелкой сошкой перед огромным пластом истории, – вспоминал Блэр в интервью 2002 года. – Однако уже в ту встречу королева продемонстрировала <…> что обязательно постарается избавить собеседника от неловкости” (71).
Спустя двадцать минут “общих разглагольствований” (72) о законотворческих планах лейбористов кто-то из придворных привел Шери, воинствующую республиканку, которую часто ругали за непочтительное отношение к монарху. “Вроде бы я не избегала реверанса целенаправленно, – смутно припоминает Шери, – значит, наверное, все-таки присела перед королевой” (73). Женщины обсудили трудности переезда на Даунинг-стрит с тремя детьми, и королева “сочувственно цокала языком” (74). По воспоминанию премьер-министра, Елизавета II, “проговорив с нами положенное время, едва уловимым кивком поставила точку в беседе и проводила нас к дверям”.
Одиннадцатью днями ранее Елизавета II отпраздновала свой семьдесят первый день рождения в тиши Виндзорского замка. Она прокатилась верхом, посидела за ланчем со своей девяностошестилетней “матушкой” и полюбовалась красотой фрогморского сада под “жарким весенним солнцем (75)”, как гласит ее письмо к Нэнси Рейган.
В возрасте, когда большинство ее сверстников уютно устраивались на пенсии и ударялись в консерватизм, королеву положение обязывало расширять горизонты и не отставать от новых веяний. 6 марта Елизавета II запустила первый королевский интернет-сайт, содержащий сто пятьдесят страниц материалов о монархии. На открытии она назвала Интернет “пропуском в огромный мир знаний, не разделенный государственными границами” (76). Тем не менее, как выразился Блэр, “в королеве всегда остается что-то незыблемое”, в основном связанное с традициями, “оберегающими тайну и величие монархии” (77).
Один из щекотливых вопросов, которые пришлось решать новому премьеру, касался сорокатрехлетней яхты “Британия”. В рамках сокращения расходов правительство Мейджора еще тремя годами ранее постановило закончить ее эксплуатацию в 1997 году. Тори не желали расставаться с необходимыми на переоснащение одиннадцатью миллионами фунтов, не говоря уже о растущих ежегодных тратах на содержание. “Многие тем не менее считали, что от “Британии” избавляться нельзя, – говорит бывший старший представитель двора. – Для простых людей она по-прежнему оставалась символом величия державы” (78). Приводили доказательства, что яхта повышает престиж британской торговли по всему миру благодаря “Морским дням” для бизнесменов (79), пополнившим государственную казну на три миллиарда фунтов с 1991 по 1995 год. В конце концов, когда “Британия” превратилась в олицетворение роскоши и неполиткорректного расточительства народных средств, Елизавета II согласилась с ней расстаться.
Правительство Мейджора все же рассматривало политически рискованную возможность постройки новой суперсовременной королевской яхты, не требующей таких затрат на эксплуатацию, и Министерство обороны представило ориентировочную смету в восемьдесят миллионов фунтов. На церемонии передачи суверенитета над Гонконгом Китайской Народной Республике 30 июня 1997 года Тони Блэр убедился, насколько значимо это плавучее олицетворение Британии. Глядя, как после спуска британского флага залитая светом прожекторов яхта величественно выходит из Гонконгской гавани, Блэр восхищенно произнес: “Наше достояние!” (80) Однако вскоре его правительство отказалось от намерения строить замену “Британии”, расписавшись тем самым в собственной недальновидности, учитывая семьсот пятьдесят миллионов фунтов, потраченных на Купол тысячелетия, ставший символом выброшенных на ветер государственных средств.
В августе королевская семья перед отдыхом в Балморале в последний раз отправилась на “Британии” в плавание по Внешним Гебридам с традиционным заходом в замок Мэй. На память о прощальном празднике “Британии” в гостевой книге королевы-матери расписались “Лилибет” и “Филипп” (81), за ними Эндрю с двумя дочерями, после Анна с сыном и дочерью и ее второй муж Тим Лоренс, Эдвард со своей подругой Софией Рис-Джонс, дочь Маргарет Сара и муж Сары Дэниел Чатто, а также сын Маргарет Дэвид Линли и его жена Сирена. Традиционный обед “был овеян печалью” (82), однако это не отменило обмена стихотворениями, когда “Британия” в сопровождении двух эсминцев дважды пропыхтела вдоль берега (83), прежде чем скрыться за горизонтом.
Послание на яхту сочинял для королевы-матери ее друг поэт-лауреат Тед Хьюз, и в нем имелись, в частности, следующие строки:Приняв на борт воспоминаний сладких груз,
Куда бы курс твой ни лежал отныне,
Ты в гавань наших душ войдешь, как прежде, горделиво,
И встанешь там на якорь навсегда (84).
Шестнадцатистрочный ответ Елизаветы II, отправленный к “зубчатым стенам”, гласил:
Расчудесный дивный день,
Полный счастья и веселья,
Яств заморских пестрый строй
Щедрой выставлен рукой.
Кто сорбет для нас прислал –
Индия иль Пакистан? (85)
Даже в балморалской тиши королеве с друзьями и родными не было спасения от подборки утренних газет на журнальном столике, повествующих о новых выходках Дианы. После развода принцесса посвятила себя общественной борьбе, выступая, например, против применения противопехотных мин. Однако личная жизнь у нее по-прежнему шла наперекосяк, поскольку партнеров она выбирала самых неподходящих. Заботясь об Уильяме и Гарри, Диана старалась как можно ближе знакомить их с обычной жизнью, прививая, как она объяснила в интервью “Panorama”, “представление о человеческих
чувствах, опасениях, страхах, надеждах и мечтах” (86). В то же время она чересчур перегружала их – особенно Уильяма – ненужными сведениями, посвящая в свои проблемные отношения с бойфрендами (87).В середине июля она пала совсем низко, закрутив с Доди Файедом, сыном египетского магната Мохаммеда Файеда, которому неоднократно отказывали в британском гражданстве. Мохаммед подружился с Дианой, щедро спонсируя несколько ее благотворительных проектов. По свидетельству какое-то время консультировавшего Файеда Эндрю Нила, “он завоевал ее расположение, укрепляя в мысли, что они оба изгои и враги у них общие” (88).
С Доди принцесса познакомилась, гостя вместе с сыновьями на десятиакровой вилле Файедов в Сан-Тропе. Сорокадвухлетний Доди являл собой классический пример дурного воспитания – избалованный, малообразованный, тунеядствующий, безответственный, неприкаянный, пристрастившийся к кокаину и гоночным машинам. Он осыпал Диану роскошными подарками, в числе которых были и золотые часы “Cartier Panthиre” за одиннадцать тысяч долларов, и путешествия на отцовском самолете и яхтах. С самого начала их романа 7 августа таблоиды докладывали о каждом шаге развлекающейся парочки, не скупясь на сенсационные подробности и откровенные фотографии. Уильям и Гарри, отдыхавшие с отцом в Балморале, не доверяли Доди и стыдились эксгибиционизма матери (89).
Около часа ночи в воскресенье 31 августа Робину Джанврину в Крейгован-Лодж позвонили из британского посольства в Париже с леденящим душу сообщением: Диана и Доди разбились в страшной аварии в туннеле под площадью Альма. Джанврин тут же помчался в замок Балморал на экстренное совещание с королевой, Филиппом и Чарльзом. В четыре с небольшим часа утра они получили известие, что тридцатишестилетняя Диана, как и ее любовник с водителем машины, скончалась.
Уильяма и Гарри решили не будить, матери Елизавета II велела передать записку, когда проснется (90). В четверть восьмого утра Чарльз рассказал сыновьям, которым тогда было пятнадцать и двенадцать, о произошедшей трагедии. С этого момента Елизавета II разрывалась, утешая внуков и организуя вместе с советниками церемонию прощания с Дианой.
Робин Джанврин остался с королевой в Балморале, остальные сановники устроили импровизированный командный штаб в Китайской столовой Букингемского дворца с видом на памятник Виктории. Дэвид Эрли отменил поездку в Италию, подполковник Малкольм Росс, казначей кабинета гофмейстера, прилетел из Шотландии, а Роберт Феллоуз прибыл из Норфолка. Тони Блэр с главными советниками тоже принялись со своей стороны разбираться с “беспрецедентной катастрофой” (91) и надвигающимся кризисом монархии.
К моменту утренней беседы Блэра с Елизаветой II пресс-служба двора уже выступила с лаконичным заявлением: “Королева и принц Уэльский глубоко потрясены ужасным известием” (92). Елизавета II сообщила премьеру, что намерена воздержаться от дальнейших комментариев. Блэр увидел в ее отклике “философский подход, заботу о мальчиках, а также предусмотрительность и практичность. Она сознает масштаб события, однако не собирается плясать под чью-то дудку” (93). Против краткого выступления Блэра перед церковной службой королева не возражала. Заглядывая в пометки, наскоро сделанные на обороте конверта, Блэр назвал Диану “народной принцессой” (94), заверил, что разделяет общую боль, намекнул, “как тяжело ей приходилось временами” (95), и восхитился теми, кто “по-прежнему верен” покойной.
Своей речью он хотел утешить людей и отчасти преуспел, наполнив опустевшие души чувством любви и скорби. Но в глазах королевской семьи (96) превращение Дианы с легкой руки Блэра в “народную принцессу” скорее взбаламутило народ, чем успокоило. Джордж Кэри опасался, что этот титул “сотворит из Дианы мученицу, противопоставляя ее королевской семье. И на неделе станет ясно, оправданны ли эти страхи” (97).
Королева с родными посетили традиционную воскресную службу в Крейти. Диана в молитвах не упоминалась, что типично для Шотландской церкви, где “не молятся за души усопших, ибо их прибрал Господь” (98), – пояснил бывший сановный священник, часто проповедовавший в Балморале. Однако пресса усмотрела в этом оскорбление памяти Дианы и упрекнула королеву, которая повела в церковь Уильяма и Гарри, всего несколько часов назад потерявших мать. Корреспондент BBC Дженни Бонд назвала действия королевы страусиной политикой (99). На самом деле церковное утешение пришлось как нельзя кстати (100). Уильям, по одному из свидетельств, хотел “поговорить с мамой” (101). Вся королевская семья, включая мальчиков, демонстрировала привычную стойкость и выдержку в минуты душевных потрясений, а в ответ получала упреки в черствости и равнодушии.
На какое-то время семья скрылась от любопытных глаз. Королева действовала из самых чистых побуждений – окружить внуков той же материнской заботой, что и Тимоти Натчбулла после трагедии с Маунтбеттенами в 1979 году. Она считала, что Уильяма и Гарри нужно как можно дольше продержать в шотландском высокогорье, в кругу любящих людей. Как и отцу, мальчикам сызмала прививали любовь к этим сельским просторам, так что теперь королева отправляла их на рыбалку и оленью охоту с кузеном Питером Филлипсом и возила на барбекю в холмах с остальной родней. “Увезти их в Лондон, чтобы они слонялись без дела по Букингемскому дворцу, было бы ужасно” (102), – подтверждает Маргарет Роудз.
За телом принцессы в Париж предстояло лететь принцу Чарльзу с сестрами Дианы, Сарой и Джейн, на предоставленном королеве самолете ВВС. В воскресенье днем, по просьбе Елизаветы II, на военном аэродроме Нортхолт самолет должен был встретить Блэр. Выполняя наказ королевы воздать покойной все почести, положенные члену августейшей семьи, гроб закутали в собственный штандарт принцессы – упрощенную версию красно-сине-золотого геральдического знамени суверена.
Поначалу Елизавета II уступила желанию Спенсеров организовать камерные похороны, однако, переговорив с советниками, пришла к выводу, что церемония все же должна быть более пышной – уровня торжественных похорон в Вестминстерском аббатстве, но, конечно, не “государственного масштаба”. В подготовке ей помогал Роберт Феллоуз, который привез свою жену Джейн и остальных Спенсеров. Сценарии погребальных церемоний для членов королевской семьи не только заранее подробно расписываются, но и снабжены кодовыми названиями: у королевы – “Лондонский мост”, у королевы-матери – “Тейский мост”, у принца Филиппа – “мост через Форт”. Однако для похорон Дианы готового сценария не предусматривалось, поскольку формально она уже не принадлежала к королевской семье. “Заготовок нет, – сообщил Дэвид Эрли своим коллегам. – Придется работать с нуля” (103).
Все воскресенье и почти всю ночь сановники Букингемского дворца выстраивали сценарий церемонии прощания на следующую субботу, сочетающий традиционные элементы с современными. Гроб повезут на лафете, запряженном лошадьми (прежде всего, для лучшего обзора, которого не даст обычный катафалк), в сопровождении двенадцати гвардейцев Валлийского полка, а за ним вместо обычной военной процессии, которая бы не понравилась Диане, пойдут пятьсот работников ее благотворительных организаций. “Мы хотели собрать простых людей, которым она помогала, не председателей и попечителей, – объяснил Дэвид Эрли. – Кроме того, важно было представить срез публики, которая обычно не попадает в аббатство, – той, с которой общалась Диана” (104). Вместо церемонии прощания в Вестминстерском зале сановники предложили желающим расписываться в траурных книгах, выставленных в Кенсингтонском и Сент-Джеймсcком дворцах (в Королевской часовне последнего будет стоять до погребения катафалк с телом Дианы).
Ранним утром в понедельник Эрли позвонил Джанврину в Балморал, чтобы изложить расписанный сценарий. К 9 утра его одобрила королева. “Ей очень понравилась идея с работниками благотворительных организаций” (105), – вспоминает Росс. Дворец объявил, что это будут “уникальные проводы уникального человека” (106).
Лорд-гофмейстер провел ряд встреч со всеми участвующими сторонами, включая полицию и военных, а также нескольких ключевых функционеров Блэра, специально приглашенных Эрли. Вместе они продумали мелкие штрихи “народных похорон” (107), как их окрестила пресса, добавив оригинальности в виде соло Элтона Джона и надгробной речи премьер-министра, а также убрав традиционные фанфары и барабаны. Днем во вторник окончательно расписанный план был переправлен в Балморал, чтобы королева “посмотрела все целиком”. Она снова без возражений одобрила предложенный сценарий. “Ей удобнее, когда все представлено на бумаге, особенно длинное и сложное, – поясняет Росс. – Она читает быстро и очень ловко управляется с документами” (108).
Вопреки распространенному мифу о консерватизме и зашоренности придворных сановников подручные королевы проявили гибкость и изобретательность. Эрли уже больше десятилетия выступал в авангарде модернизации Букингемского дворца. Роберт Феллоуз, по мнению Блэра, продемонстрировал удивительную “проницательность и предусмотрительность” (109). Робин Джанврин “четко просчитывал последствия” (110), – вспоминает Блэр. Даже Алистер Кэмпбелл, антимонархист из пресс-службы премьера, признал за сановниками “склонность к нестандартному мышлению и готовность идти на риск” (111). Королева, доверяя им, поддержала предложение удлинить вдвое маршрут траурной процессии, чтобы охватить больше пришедших проститься, и поставить для трансляции огромные видеоэкраны в Гайд-парке.
Однако Елизавета II наотрез отказалась выполнить бессмысленные, на ее взгляд, требования прессы и публики, идущие вразрез с давними традициями и желанием королевской семьи пережить трагедию без постороннего вмешательства. Ко вторнику оказалось, что смерть Дианы вызвала беспрецедентную демонстрацию скорби. Приток скорбящих в Лондон, по некоторым оценкам, составлял “около шести тысяч человек в час” (112). Они завалили ограды Букингемского и Кенсингтонского дворцов цветами (113), мягкими игрушками, шариками, письмами соболезнования и другими знаками памяти, ставили палатки в парках, обнимались и рыдали, словно по близкому родственнику или давнему другу. К вечеру среды (114) около трех четвертей миллиона человек отстояли очередь (некоторые больше десяти часов), чтобы расписаться в траурной книге, число которых за два дня выросло с четырех до тридцати четырех. Казалось, будто люди переняли от самой Дианы склонность к бурному излиянию чувств – идущих “от сердца, а не от головы” (115), как она выразилась в интервью “Panorama”, – и оставили привычную сдержанность, владевшую ими во время похорон короля Георга VI и Уинстона Черчилля.
Сперва толпа ополчилась на желтую прессу с подачи брата Дианы, графа Чарльза Спенсера, который спустя считаные часы после смерти сестры заявил: “Я всегда знал, что журналисты когда-нибудь сведут ее в могилу” (116). В воскресенье у Кенсингтонского дворца скорбящие кричали репортерам: “Ну что, довольны?” (117) Однако к середине недели народный гнев обратился против королевы, которая отсиживалась в Шотландии и не спешила разделить горе своих подданных в Лондоне. “Если бы только августейшие особы могли плакать вместе с народом” (118), – сетовала “The Independent” в передовице за среду. “СМИ выискивали, на кого бы перевести стрелки” (119), – утверждает один из верховных советников Елизаветы II. “Им нужно было переложить вину на другого, – вторил Блэр. – Однако нельзя не признать, они отражали подлинные чувства народа” (120). Усмотрев свидетельство равнодушия королевы в пустом флагштоке над Букингемским дворцом, пресса потребовала поднять приспущенный флаг в память о Диане.
По многовековой традиции над дворцом мог реять лишь королевский штандарт, и то лишь как знак пребывания ее величества в своих покоях. Его не приспускали никогда, поскольку в момент кончины монарха на престол тут же восходит наследник. Однако толпе не было дела до таких тонкостей, и возмущение грозило вылиться в бунт. “Больше всего, кажется, меня поразила и насторожила звенящая тишина” (121), – говорит Дэвид Эрли, несколько раз прогулявшийся вокруг дворца.
В среду лондонские советники Елизаветы II порекомендовали наперекор традициям все же поднять приспущенный британский флаг, но королева, как и Филипп, осталась непреклонной. “Описывать ей настроения, царящие в Лондоне, выпало Робину, – рассказывает Малкольм Росс. – Это была та еще мука, потому что королева очень переживала. Робин говорил, что она, фигурально выражаясь, просто расцарапала ему щеки в кровь. Но ему приходилось возвращаться с докладами снова и снова” (122).
К вечеру представитель дворца попытался снять растущее напряжение, сообщив, что “вся королевская семья <…> чувствует поддержку народа, разделяющего ее глубочайшее горе и скорбь” (123). Тони Блэр тоже выступил в защиту королевы, понимая при этом, как он признавался позже, что “моя речь лишь подчеркивала молчание Елизаветы II” (124). Не желая конфликтовать с королевой самому и “соваться” (125) “с указаниями” (126), Блэр позвонил Чарльзу, и тот пообещал поговорить с матерью. На словах Чарльз соглашался с премьером, что королеве нельзя больше “отсиживаться в тиши” и нужно “прибыть в Лондон, откликаясь на народные чувства” (127).Балморал – это островок идиллии, в котором плохо различим накал страстей, бушующих за пятьсот пятьдесят миль. Тем не менее королева не раз летала оттуда на юг по долгу службы – принять отставку Макмиллана, лежащего на больничной койке, пообедать с Ричардом Никсоном в Чекерс-Корте, встретить своего сына Эндрю в Портсмуте после Фолклендской кампании и присутствовать на похоронах Бобо Макдональд. Ее нынешнее нежелание покидать замок было продиктовано стремлением оградить внуков от дальнейших встрясок. Ситуация складывалась парадоксальная: после многочисленных упреков в том, что Елизавета II ставит долг превыше семьи, теперь ее порицали ровно за противоположное. “Прибудь она в Лондон, пресса тут же выставила бы ее бесчувственной по отношению к внукам, которых она бросила в горький для них час” (128), – объяснил Дики Арбитер, бывший представитель пресс-службы ее величества.
В четверг утром таблоиды (129) подлили масла в огонь заголовками: “Докажите, что вам не все равно” (“Daily Express”), “Где наша королева? Где ее флаг?” (“The Sun”) и “Ваш народ страдает – поговорите с нами, мэм” (“Daily Mirror”). Согласно опросу MORI (130) (Международной службы исследований рынка и общественного мнения), за упразднение монархии высказывались уже 25% населения – существенно больше почти неизменных с 1969 года 19%.
Алистер Кэмпбелл позвонил Феллоузу и Джанврину с известием, что настроения на улицах приобретают “опасный и неприятный” (131) характер. “Робин Джанврин сообщил, что королева держится, но расстроена складывающимся у народа убеждением, будто ей все равно” (132), – говорит Джордж Кэри. На утренней конференц-связи с лондонской командой королева осознала всю серьезность положения – не только то, что своим отсутствием она ставит под удар монархию, но и необходимость исполнить роль руководителя страны во времена отчаяния.