Королева
Шрифт:
Отношения Дианы с прессой вышли на новый и весьма опасный виток: осознав себя центром внимания, принцесса сперва ловила это внимание, затем притягивала, а теперь научилась использовать его как оружие против Чарльза. В феврале во время турне по Индии она мастерски пристыдила супруга, позируя фотографам перед романтичным Тадж-Махалом “в печальном одиночестве”, как написала “Daily Mail”. Весь ее вид говорил о том, что “брак действительно на грани развала” (34), – комментировал биограф Чарльза Джонатан Димблби.
Эндрю и Ферги официально объявили о расставании в марте, бракоразводный процесс Анны и Марка Филлипса завершился 23 апреля, а в мае Ферги выехала из Саннингхилл-Парка. Однако богаче всего на потрясения оказался июнь – праздничный месяц, который при иных обстоятельствах был бы посвящен юбилейным торжествам в честь ее величества.
7 июня (35) “The Sunday Times” опубликовала первые два отрывка из скандальной книги Эндрю Мортона “Диана. Ее истинная история” (“Diana: Her True Story”). Она живописала серьезные эмоциональные проблемы принцессы, однако куда опаснее было изображение Чарльза черствым и неверным мужем (со всеми подробностями о романе с Камиллой) и равнодушным отцом, а остальных членов королевской семьи – высокомерными и холодными. На заданный несколько раз Робертом Феллоузом вопрос об участии в подготовке книги Диана солгала, отрицая всякую причастность. Несмотря на упорные слухи (36) о том, что принцесса все же приложила руку, Феллоуз поверил ей на слово и обратился в Комиссию по жалобам на прессу.
Обман со стороны Дианы раскрылся, когда Феллоуз сопровождал королеву во время государственного визита в Париж несколькими днями позже. Он немедленно подал в отставку в связи с дискредитацией комиссии, но Елизавета II настоятельно попросила его не уходить. Феллоуза, как человека принципиального (37) и не склонного к вероломству, ужаснуло и оскорбило двуличие Дианы. В результате принцесса испортила отношения не только с личным секретарем королевы, но и со своей сестрой Джейн Феллоуз.
Королева продолжила программу парижского визита, в перерывах разбираясь с нападками прессы, о которых ей докладывал сорокавосьмилетний пресс-секретарь Чарльз Энсон. “Я ни разу не видел даже намека на раздражение, – свидетельствует закаленный двумя десятилетиями дипломатической службы чиновник. – Двери открывались, и королева выходила к людям абсолютно невозмутимой” (38). Однако на самом деле ей было нелегко. На совещаниях с Феллоузом (39) и другими советниками она подчеркивала, что, несмотря на предательство Дианы, брак необходимо сохранить, хотя бы ради Уильяма и Гарри, а также во избежание конституционных последствий, которыми чреват развод наследника престола.
Второй
Чарльз с матерью в основном молчали, Диана в слезах жаловалась на мужа и Камиллу, а Филипп кипятился, выражая общесемейное мнение по поводу книги Мортона. Теперь принцесса, впервые с книгой, соврала мужу и его родителям, снова отрицая свое сотрудничество с автором. “Mama огорчалась все больше, – рассказывала Диана Барреллу. – А я всего лишь изливала ей свое отчаяние” (42).
Поскольку процесс переговоров налаживался, королева попросила Диану и Чарльза прийти назавтра снова. Однако Диана не только отказалась приходить, но и, собрав вещи, уехала из Виндзорского замка, вынудив Филиппа написать ей двухстраничное письмо с изложением своего разочарования и советами, как залатать расползающийся по швам брак. За этим письмом последовали еще четыре, написанные с июня по октябрь “в дружеской попытке разрешить ряд семейных проблем” (43), и на каждое был получен пространный ответ от Дианы.
Как глава семьи, Филипп пытался убедить невестку признать вместе с ошибками мужа и собственные ошибки, одновременно хваля ее успехи. Добиваясь компромисса, он подчеркивал то, что Диану с Чарльзом объединяло, и приводил в пример собственный опыт – как ему пришлось отказаться от личной карьеры, когда жена стала королевой. Роль супруги наследника престола, писал он, стараясь смотреть объективно, “заключается не только в том, чтобы завоевывать любовь народа” (44).
И хотя Диана называла письма своего свекра “обидными”, “резкими” и “гневными” (45), личный секретарь Филиппа, бригадный генерал сэр Майлз Хант-Дэвис, позже свидетельствовал под присягой, что “в переписке не было ни единого уничижительного слова” (46). Ответы Дианы начинались с “дорогой Па” (47) и заканчивались “с горячей любовью”. Она писала, что “тронута до глубины души его участием”, благодарила за “искренность” и восхищалась тем, “как мастерски он ищет пути решения этой крайне сложной семейной проблемы”. Когда Филипп написал, что “постарается всеми силами помочь ей и Чарльзу наладить отношения”, оговариваясь тут же, что он “правда, не семейный психолог!”, Диана возразила: “Нет-нет, вы недооцениваете себя как семейного консультанта. Ваше последнее письмо – образец такта и понимания”. Чувствовалась в посланиях Филиппа и рука Елизаветы II, поэтому в одном из ответов Диана приписала: “Огромное спасибо вам обоим”.
В конечном счете советы Филиппа пропали даром, поскольку, согласно подруге, читавшей эти письма, “сердце Дианы оставалось к ним глухо, ведь герцог апеллировал только к долгу, а не к любви” (48).
Осознав всю глубину двуличия Дианы, семья встала на сторону Чарльза. До выхода книги Мортона (49) Чарльз не рассказывал родителям о накопившихся проблемах. “Мне кажется, он долго приходил к осознанию, что вина здесь не столько его, сколько ее, – утверждает Патриция Брейберн. – Королева видела манипуляции Дианы, но в личной жизни трудно понять, где правда. У обоих участников имелся свой взгляд на происходящее, и нужно было как-то эти взгляды примирить” (50). Чарльз радовался неожиданному пониманию со стороны родителей – Филипп даже написал сыну длинное письмо, в котором хвалил за “ангельское терпение” (51).
В стан Чарльза переметнулся даже Эндрю, который ближе всех из братьев наследного принца успел сойтись с Дианой. Анна и прежде относилась к невестке прохладно, Эдвард тоже предпочитал держать ее на расстоянии. Из всей семьи Диана сроднилась лишь с принцессой Маргарет – на почве любви к балету и схожего чувства юмора. Маргарет сочувствовала незащищенности Дианы, а Диана вместе с ней печалилась о неудачах, преследующих старшую принцессу в личной жизни. Однако книгу Мортона Маргарет восприняла как выпад против сестры, поэтому все ее сочувствие к Диане мигом улетучилось.
Королева делилась переживаниями только с близкими, пытаясь, как выразился один из родственников, “сохранять лицо” (52). Обедая с Джоном и Патрицией Брейберн, она сказала сокрушенно: “Представляете, каково это – сразу две такие невестки?” (53) “Это обескураживало, – вспоминает Патриция Брейберн. – Просто непонятно, как вести себя, когда начинается подобная неразбериха. Хочешь помочь, но как?”
Джордж Кэри, уже год состоявший в сане архиепископа Кентерберийского, черпал информацию у двух фрейлин – Сьюзан Хасси и Риченды Элтон, жены 2-го барона Элтона. “Если мне нужно было разобраться, я обращался к ним, – говорит он. – По настроению королевы трудно что-то уловить, оно неизменно ровное. Поэтому я спрашивал: “Что ее тревожит?” – и мне рассказывали” (54).
Архиепископ склонялся к мнению, что разлад между Дианой и Чарльзом уже слишком глубок и повлиять на них не сможет никто. “Они чересчур разные по характеру, – утверждал Кэри. – Королева это понимала. Ей оставалось лишь поддерживать их и молиться” (55). Беспокоила Елизавету II и вероятность женитьбы Чарльза на Камилле. “Был у нас один очень откровенный разговор с ее величеством о разводе, – свидетельствует Кэри. – “История повторяется”, – произнесла она с сокрушенным вздохом, и я понял, что она имеет в виду герцога и герцогиню Виндзорских. Она боялась, что Чарльз бросит все и уйдет от Дианы с целью построить новую семью. Момент был тревожный, и для меня главным было успокоить ее величество”.
Королеве очень повезло в эти сложные времена с премьер-министром, являвшим собой образец спокойствия. Джон Мейджор часто опирался на ее взвешенное компетентное мнение и, в свою очередь, помогал королеве разбираться в запутанных семейных делах. Аудиенции по вторникам “превратились в сеансы взаимовыручки и поддержки” (56), – писал королевский биограф Уильям Шокросс. – Мейджор знал, как убивают Елизавету II скандалы”. “Люди представления не имеют, насколько она сильная, – отзывался Мейджор много лет спустя. – Мне кажется, своей тогдашней выдержкой она уберегла монархию от множества бед” (57).
В июле премьер-министр довел до сведения Джорджа Кэри, что Чарльз и Диана, скорее всего, разойдутся осенью, и все идет к официальному разводу. Мейджор попросил архиепископа поучаствовать “в подготовительной работе по конституционным вопросам” (58) вместе с лордом-канцлером Маккеем Клашферном, секретарем кабинета Робином Батлером и министром иностранных дел Дугласом Хердом. Вдобавок Кэри встречался отдельно с Дианой и Чарльзом. “Мой долг священника состоял в том, чтобы помочь им разойтись достойно и мирно” (59), – писал он. В ходе этих встреч он “с прискорбием отмечал, что Чарльз в своем браке скорее жертва, а не грешник. В психологическом складе Дианы имелась черта, не позволявшая ей пойти на уступки”.Не удалось укрыться от семейных неурядиц и во время отпуска в Балморале, где сыр-бор разгорелся из-за Ферги, прибывшей по приглашению Эндрю. В четверг 20 августа (60) “Daily Mirror” опубликовала сенсационную подборку под заголовком “Незаконные поцелуи Ферги”. Дальше шли десять страниц фотографий, на которых тридцатидвухлетняя герцогиня Йоркская нежилась с голой грудью на пляже Французской Ривьеры с двумя дочерями и своим “финансовым консультантом”, тридцатисемилетним американцем Джоном Брайаном. На одном из кадров Брайан целовал пальцы ног Ферги, а на другом обнимал ее на глазах двухлетней Евгении.
Унизительное зрелище открылось взору королевской семьи, гостей и придворных за завтраком. “Овсянка давно остыла, – пишет Ферги в своих мемуарах. – Взрослые, разинув рты и округлив изумленно глаза, шелестели страницами “Daily Mirror” и остальных таблоидов (61) <…> Меня пропесочили по полной. Недостойная. Непригодная. Позор страны” (62). Ферги немедленно принесла извинения королеве, которая “негодовала” (63) по поводу вопиющей неосмотрительности невестки. “Вдвойне обидно было сознавать, что гнев ее справедлив”, – вспоминает Ферги. Выдержав три дня под ледяными взглядами родителей мужа, опозоренная герцогиня вернулась в Лондон. В Балморале она не показывалась с тех пор шестнадцать лет.
Филипп так и не простил Ферги ее выходки. “Я не вижусь с ней, поскольку не считаю нужным” (64), – объяснял он биографу Джайлзу Брандрету. Однако ее величество, как обычно склонная к всепрощению, не держала зла на невестку. Она даже договорилась, чтобы Ферги разрешили поселиться в особняке Вуд-Фарм на время рождественских каникул в Сандрингеме, чтобы ее дочери могли праздновать вместе с остальной семьей. “Королева любила свою невестку, несмотря на все ее частые оплошности, – говорит один из старших советников. – Ферги обезоруживала своей бесхитростной простотой и вся была как на ладони” (65). Совсем другое дело Диана – коварная и скрытная, – которую не так легко оказывалось простить.
Через четыре дня после подборки “Mirror” (66) конкурирующая “The Sun” взорвала новую бомбу под названием “Моя жизнь – сплошная мука”. В статье пространно цитировался записанный тайком телефонный разговор между Дианой и ее близким другом, тридцатитрехлетним Джеймсом Гилби, который тоже участвовал в подготовке книги Мортона. Запись сделали еще в конце декабря 1989 года, когда Диана гостила в Сандрингеме. В беседе хватало сексуального подтекста и ласковых словечек (Гилби все время называл Диану “плюшечкой”, а она его – “мой дорогой”). С изобретательностью двурушницы она придумывала прикрытия для тайных свиданий с ним. Но противнее всего были резкие выражения, в которых она отзывалась о Чарльзе и его родне. “Вот дерьмо! И это после всего, что я сделала для этой долбаной семейки!”Двор отказался от комментариев – королева пыталась сохранить душевное равновесие. Маргарет, уехавшая отдыхать в Италию, прислала сестре письмо со словами поддержки, выражая надежду, что шотландское высокогорье послужит хорошим лекарством (67).
Диана, в отличие от Ферги, не сбежала из Балморала. Вместо этого она, по словам ее личного секретаря Патрика Джефсона, “попеременно впадала в отчаяние, вставала в позу и жалела себя” (68), объявив, что не будет сопровождать Чарльза в ноябрьском официальном визите в Корею. Королеве снова пришлось вмешаться (69), на этот раз с участием Филиппа, и убедить принцессу все же поехать, хотя даже видимость хороших отношений была уже ни к чему. Вернувшись осенью в Лондон, и Чарльз, и Диана принялись консультироваться с адвокатами, однако ни один не решался сделать трудный шаг к официальному разводу.
Сенсационные разоблачения вызвали новую волну ажиотажа по поводу налогового иммунитета королевы. В начале сентября от правительства (70) начали поступать намеки, что пора бы изменить существующий порядок. Осенью рабочая группа почти закончила исследование, оставалось довести до ума некоторые подробности в окончательном варианте. Дэвид Эрли собирался представить его королеве во время приезда с женой в Сандрингем на охоту в выходные в начале января. Этот подход нередко выручал его в трудных случаях, поскольку позволял поговорить с Елизаветой II в непринужденной обстановке, “не спеша, подобраться окольными путями, держа Филиппа на подхвате” (71), – поясняет старший советник. Как только ее величество даст добро, рассуждали чиновники, весной 1993 года можно будет сделать официальное объявление.
Однако в пятницу 20 ноября, в сорок пятую годовщину свадьбы Елизаветы II и Филиппа, судьба распорядилась по-своему. Королева собиралась на предполуденную аудиенцию (72), когда из Виндзора позвонил Эндрю с сообщением, что замок горит. В ряде покоев меняли проводку, от лампы загорелась штора в домовой часовне, а оттуда огонь стремительно перекинулся из Честерской башни в Брансуикскую. Сильно пострадали девять парадных покоев – в том числе зал Святого Георгия, Парадная столовая, Алая гостиная, Зеленая гостиная, Большой приемный зал и Восьмиугольная столовая, – досталось и сотне с лишним других помещений. К счастью, из-за ведущихся реставрационных работ многие произведения искусства из наиболее пострадавших залов были убраны и избежали огня. Оставшиеся картины, мебель и другие ценности принялись спасать десятки добровольцев, к которым присоединился и принц Эндрю, а также дворцовые кавалеристы и виндзорский настоятель.
В три часа дня прибыла королева. “Такой убитой я ее видел впервые” (73), – утверждает один из старших советников. Виндзор был для нее настоящим домом, и пожар воспринимался как безжалостная кара за прегрешения родни. В дождевике, зюйдвестке и резиновых сапогах, засунув руки в карманы, Елизавета II стояла посреди двора, потерянно глядя на бушующее пламя, пожирающее крышу парадных покоев. Этот кадр передавал ее крайнее одиночество гораздо выразительнее,
чем любой портрет кисти Аннигони.Простояв под серой моросью около часа, она отправилась на частную половину помогать служащим выносить ценные вещи, на случай если огонь распространится дальше. Когда пожарным удалось укротить пламя, королева вместе с принцем Эндрю принялись оценивать ущерб.
Филипп, уехавший на конференцию в Аргентину, долго утешал Елизавету II по телефону. Королева-мать пригласила дочь на выходные к себе в Ройял-Лодж, чтобы без помех отвести душу в разговоре. “Только благодаря тебе я не сошла с ума в этот жуткий день” (74), – писала матери королева неделю спустя.
Министр культуры Питер Брук заявил, что расходы по восстановлению замка в размере от двадцати до сорока миллионов фунтов возьмет на себя правительство, что совершенно оправданно, поскольку королевские резиденции не подлежат коммерческому страхованию. Кроме того, содержание и ремонт Виндзорского замка – включая и тот, что предшествовал пожару, – всегда финансировались правительством. Однако неожиданно для королевы и Джона Мейджора “Daily Mail” развернула массовую кампанию протеста, подогреваемую накопившейся неприязнью к младшему августейшему поколению. Ввиду экономического спада газета требовала, чтобы Елизавета II восстанавливала замок на свои средства и, кроме того, начала платить налоги.
Придворные чиновники в срочном порядке, нарушив весь свой график, добились от королевы одобрения налогового плана. Начиная с 1993 года Елизавете II и принцу Чарльзу предстояло добровольно выплачивать налоги с личных доходов от герцогства Ланкастерского и герцогства Корнуолльского соответственно. Кроме того, королева обязалась возмещать правительству из личных средств девятьсот тысяч фунтов в год, перечисляемых по цивильному листу Эндрю, Анне, Эдварду и Маргарет на официальные нужды. Чтобы добыть финансы на восстановление Виндзорского замка, Елизавета II согласилась за входную плату открыть для посетителей парадные покои Букингемского дворца.
Инициатива исходила от Майкла Пита при активной поддержке Дэвида Эрли, и обсуждение длилось не один месяц. Сперва королева, по словам одного из придворных, опасалась, что “монархия слишком резко лишится своей завесы загадочности. Приглашение во дворец прежде считалось особой привилегией, побывать внутри доводилось не каждому. Не обесценят ли эту привилегию экскурсии?” (75) С другой стороны, “она понимала, что тем самым монархия станет ближе к народу, а кроме того, люди увидят шедевры королевской сокровищницы, которая в конечном счете представляет собой народное достояние, – рассказывает другой старший советник. – Необходимость сознавали все, однако ее величество не знала, как организовать посещения, чтобы не мешать дворцовым службам и охране” (76). Принц Уэльский поддерживал инициативу, а вот королева-мать, не жалующая любые перемены, категорически выступала против, как и в 1977 году (77), когда Елизавета II открыла для посещений Сандрингем.
В конце концов было принято компромиссное решение – пускать публику во дворец во время отъезда ее величества в Балморал. Королева-мать смирилась с нововведениями, хотя и убеждала Вудро Уайатта, что дочь “пошла на поводу у Мейджора” (78) в вопросе о налогах, поскольку Маргарет Тэтчер “такого бы никогда не предложила и не допустила”. На самом деле Мейджор поначалу тоже не поддерживал эту идею и возмущался поднятой в прессе шумихой вокруг финансирования ремонта Виндзора, называя ее “не свойственной британскому духу подлостью и жалким интриганством” (79).
Тем не менее открытие дворца для широких масс “числится среди ключевых перемен, которыми ознаменовалось царствование королевы” (80), – утверждает один из старших советников. Кроме того, оно оказалось золотым дном, обеспечив три четверти из тридцати семи миллионов фунтов, ушедших на восстановление замка (остальную долю покрыли за счет экономии на всех остальных резиденциях), а также дальнейшие расходы на содержание.
Через четыре дня после пожара Елизавета II прибыла в лондонскую ратушу на торжественный обед, устроенный лорд-мэром в честь ее сорокалетия на престоле. Королеву мучила простуда (81) с температурой под тридцать восемь, в горле першило от дыма, которого она наглоталась на пожаре. В темно-зеленом платье и шляпке в тон с завернутыми полями она выглядела осунувшейся, голос ее звучал хрипло и слабо. Речь сочинял Роберт Феллоуз, однако в ней отчетливо чувствовались переживания королевы. “Вряд ли мне будет приятно вспоминать 1992 год, – произнесла она. – Это поистине Annus Horribilis, как выразились сочувствующие” (82).
Она мягко упрекнула “некоторых современных обозревателей”, подчеркнув, что историческая перспектива учит “умеренности и состраданию – даже мудрости, – которой порой очень не хватает тем, кто горазд на сиюминутные суждения о событиях великих и малых”. Королева признала необходимость критики, отмечая, что “ни один институт <…> не в силах избежать пристального внимания со стороны своих сторонников и помощников, не говоря уже о противниках” – мелкий, но явный камешек в огород республиканцев. “Критика достигнет цели, даже если будет чуточку мягче, добрее и сочувственнее, – добавила Елизавета II. – Кроме того, критика может и должна служить стимулом к переменам”.
Сановники аплодировали стоя. Даже “Daily Mail” положительно охарактеризовала эту “вдумчивую и многогранную речь” (83) как свидетельство готовности королевы к необходимым реформам в жизни монархии. Annus Horribilis вошло в число крылатых выражений эпохи Елизаветы II, хотя его автор, бывший помощник личного секретаря сэр Эдвард Форд, признавал, что более точным латинским эквивалентом был бы annus horrendus – “ужасный год”, тогда как horribilis означает “пугающий” (84). Однако во многих отношениях слово horribilis подходило куда лучше.
Произнося речь в ратуше, королева готовилась к новой порции печальных новостей – на этот раз о Чарльзе и Диане. Во время поездки в Корею Диану “терзали отчаяние, тошнота и слезы” (85). На мероприятиях она ходила как сомнамбула, со скучающим или измученным видом, Чарльзу тоже было сильно не по себе. Таблоиды, цепляясь к видимым признакам напряжения, называли принца и его жену “нытиками” (86).
Вскоре после возвращения в Англию Диана перешла все границы, в последнюю минуту сообщив Чарльзу, что ее с детьми не будет на ежегодной охоте в Сандрингеме. Чарльзу “не оставалось ничего другого, кроме как расстаться” (87). Через день после произнесенной матерью речи об annus horribilis он встретился с Дианой в Кенсингтонском дворце и объявил о своем решении.
В среду 9 декабря Джон Мейджор выступил перед палатой общин с заявлением, что наследник престола расходится с женой. “Развода не предполагается, конституционные роли останутся прежними, – поспешил добавить он. – Очередность престолонаследия не меняется <…> принцессу Уэльскую вполне можно будет короновать, когда придет время” (88). Доводы Мейджора звучали малоубедительно, поскольку возможная коронация пылающих ненавистью, но по-прежнему состоящих в браке супругов ничего хорошего для монархии не предвещала. “Оглядываясь назад, мы понимаем, что так говорить не следовало, – утверждает секретарь кабинета Робин Батлер. – Но тогда это была попытка смягчить удар, показать, что Диану не бросают на произвол судьбы” (89).
Проблеском света в этой черной полосе стала следующая суббота. В этот холодный и мрачный день принцесса Анна обвенчалась с коммандером Тимоти Лоренсом в балморалской церкви Крейти. Анна настаивала на церковном браке, однако развод не позволял ей повторно венчаться в англиканской церкви, поэтому на помощь пришла более мягкая шотландская. Приготовления велись в такой спешке (90), что королеве-матери пришлось на целый день бросить в Ройял-Лодже своих гостей, приглашенных на выходные.
Сорокадвухлетняя невеста и тридцатисемилетний жених обменялись клятвами на камерной получасовой церемонии в присутствии тридцати свидетелей, среди которых были двое детей, трое братьев и тетя Анны, а также родители и бабушка. Лоренс красовался в морской форме, Анна – в белом костюме с юбкой до колена. Вместо фаты прическу украшал букетик белых цветов. Единственной “подружкой” невесты была ее одиннадцатилетняя дочь Зара. Поскольку Балморал стоял заколоченный на зиму, короткий прием после церемонии венчания устроили в Крейгован-Лодже. Скромностью эта свадьба не шла ни в какое сравнение с пышными торжествами первого бракосочетания Анны двумя десятилетиями раньше.
В своем рождественском обращении королева снова затронула “черную полосу” – прежде всего чтобы поблагодарить за “молитвы, понимание и сочувствие” (91), послужившие ей и семье “поддержкой и утешением”. Не склонная долго жаловаться на судьбу, королева постаралась сделать свои невзгоды фоном, на котором лучше видны старания тех, кто вопреки обстоятельствам трудится на благо других. Так, она отметила полковника авиации Леонарда Чешира, бывшего пилота ВВС, ставшего защитником инвалидов. Героизмом и “презрением к опасности” во время Второй мировой он завоевал Крест Виктории, а в 1981 году королева наградила его орденом “За заслуги”.
В 1992 году она виделась с Чеширом на встрече кавалеров ордена – незадолго до его гибели от “продолжительной смертельной болезни”. Эта встреча “отодвинула на задний план мои собственные горести, – сказала королева. – Он ни словом не обмолвился о недомогании, говорил лишь о своих надеждах и планах помощи ближним”. Он “воплотил в жизнь христианские заповеди” и своим “ярким примером” “поселил в нас веру в возможность помощи другим”. Вдохновленная Чеширом, Елизавета II снова поклялась “и впредь верно служить народу”. Как всегда стойкая, она готовилась оставить “ужасный год” в прошлом и “с надеждой смотрела в 1993-й” (92).Не зная, как отреагируют люди, королева не смогла скрыть тревоги. Когда они с Филиппом подошли к груде цветов, толпа начала хлопать.
Королева и принц Филипп неожиданно для собравшихся у Букингемского дворца шагают среди моря цветов, возложенных в память о принцессе Уэльской Диане. Сентябрь 1997 года. Camera Press London
Глава семнадцатая Трагедия и традиции
В середине января новая лавина скандальных заголовков моментально погребла под собой все надежды королевы на достойный грядущий год. И “Daily Mirror”, и “The Sun” выпустили компрометирующие записи телефонного разговора между Чарльзом и Камиллой, тайно записанного при загадочных обстоятельствах в декабре 1989 года, почти одновременно со злополучной Дианиной “плюшечкой”. На протяжении почти всей беседы Камилла пыталась подбодрить Чарльза (“Ну ты же умный, ты же у нас мозг!” (1) Однако публику больше интересовала сексуальная составляющая – особенно желание Чарльза перевоплотиться в тампон, чтобы “жить у тебя между ног”. Дворец снова отказался от комментариев, однако подлинность записей не вызывала сомнений, подтверждая обвинения в неверности Чарльза. Согласно опросу, опубликованному в таблоиде “Today” (2), 68% считали репутацию Чарльза испорченной, а 48% предпочли бы видеть следующим королем десятилетнего принца Уильяма.
В феврале королеве удалось немного отвлечься от скандала, когда Дэвид Эрли устроил пресс-конференцию с целью “объяснить СМИ, зачем ее величество решила платить налоги и как это будет организовано” (3). Старшие советники Елизаветы II официально не высказывались, руководствуясь принципом, что “придворных не должно быть ни видно, ни слышно” (4). Однако лорд-гофмейстер, по замыслу королевы, должен был выступить, демонстрируя готовность ее величества идти в ногу со временем и открыто отвечая от ее имени на все вопросы.
Эрли намеренно выбрал местом проведения брифинга исторический зал королевы Анны в Сент-Джеймсcком дворце с огромными портретами королей – прозрачно намекая на то, что выступает от лица многовековой истории. Он подробно разъяснил, как будут платиться налоги с личных доходов Елизаветы II, а также прироста капитала после различных вычетов, включая ассигнования принцу Филиппу и королеве-матери на официальные расходы. Пресса, прицепившись к самому главному исключению, допытывалась, почему такие активы, как Сандрингем, Балморал и герцогство Ланкастерское, освобождаются от налога на наследство при передаче преемнику.
“Разве она не такая, как мы?” – спросил один из репортеров. “Нет, не такая!” (5) – ответил Эрли и объяснил, что суверену необходимы личные источники доходов, которые нельзя разбазаривать при наследовании. После презентации Эрли ропот по поводу королевских финансов поутих – однако вопросы о размерах состояния Елизаветы II и уровне расходов на предметы роскоши вроде “Британии” остались.
В том же году после отъезда королевы в Балморал скончалась в своих покоях (6) в Букингемском дворце ее восьмидесятидевятилетняя бывшая няня и камеристка Бобо Макдональд. Она уже давно числилась на пенсии, но оставалась близка к Елизавете II, которая наняла двух сиделок (7) для круглосуточного ухода за слабеющей здоровьем Бобо. Ее величество прибыла из Шотландии (8) в Лондон на церемонию прощания, устроенную в королевской часовне Сент-Джеймсcкого дворца. Почтить память Бобо пришли и другие члены августейшей семьи, а также слуги – включая сестру покойной, Руби, тоже долго прослужившую при дворе. Бобо пестовала свою “барышню” шестьдесят семь лет, однако ее уход Елизавета II приняла с обычной сдержанностью.
Скандалы вокруг королевских детей в 1993 году прекратились, хотя Диана по-прежнему доставляла немало головной боли. С одной стороны, она вовсю занималась благотворительностью, активно помогая хосписам и умственно отсталым детям, борьбе с алкоголизмом и наркоманией, тяжелыми заболеваниями вроде СПИДа. А с другой – не забывала докладывать о своих перемещениях Ричарду Кею, аккредитованному при дворе корреспонденту “Daily Mail”, стремясь перетянуть внимание на себя и затмить Чарльза с остальной родней. Параллельно она работала с Мортоном над новой книгой.