Королевы и монстры. Шах

В ответ на его яростное молчание тихо говорю:

– Ты имеешь в виду, для тебя.

С его стороны я слышу только глухое ворчание.

– Если тебе от этого станет лучше, ты для меня тоже ходячая нелепость. Ты слишком старый, слишком сварливый и уж точно слишком властный. К тому же ты прав. Похищение – это отвратительный способ начать отношения. Это кошмар просто. Мы полностью обречены, я это понимаю. Но знаешь что?

– Нет. Что?

– Меня все это совершенно не волнует. Когда ты смотришь на меня, мне кажется, что я могу летать.

Все его тело застывает. Он внезапно испускает прерывистый долгий вздох.

– Я думал, ты боишься меня. Этого.

– Так и есть. И я ненавижу себя за это. Мне хочется быть той самой отстраненной, равнодушной кошкой. Но дело в том, что это не так. И это ужасно. Но в то же время, может, и прекрасно? Я не знаю. А еще надеюсь, что нам не обязательно и дальше это обсуждать, потому что это тоже ужасно. Но я не хочу попасть в одну из тех ситуаций, когда возникает дурацкое недопонимание, которое можно было разрешить простым разговором. Ненавижу это дерьмо, это так тупо. Ты согласен?

– Ага.

– Хорошо. Тогда подведем черту. Мы оба понимаем, что это невозможно, но в то же время восхитительно. Мы оба понимаем, что это потрясающе, но в то же время полная херня. У нас обоих есть огромные проблемы с доверием и друзья, которым все это не понравится, и драматичная личная история, которая наверняка станет причиной разных неприятных последствий в будущем. Но сейчас мы на это соглашаемся.

– На это?

– На нас.

– Вот так просто?

– Да. Я приняла решение только что. Твоя речь про башню из слоновой кости и темные дороги очень отозвалась. Но ты все еще должен дать мне обещание не трогать Ставроса. Это не обсуждается.

Он хватает меня за подбородок и разворачивает голову так, чтобы я смотрела ему в глаза. Прекрасные голубые блестящие глаза. Он низко протягивает:

– Я обещаю.

– Спасибо.

– Но у меня вопрос.

– Какой?

– Если ты не моя пленница, то кто ты?

Я какое-то время раздумываю.

– Не люблю ярлыков. Но можешь называть меня своей королевой, если тебе надо как-то меня называть.

Деклан яростно, глубоко меня целует. Он наваливается на меня всем своим теплым телом и целует, пока мне не становится тяжело дышать. Задыхаясь, мы отстраняемся друг от друга, и я ощущаю его торчащий член между нами.

– Это будет тяжело, детка. Ты готова?

Детка. О, что он со мной делает. У меня внутри все сияет от этого.

– Чем тяжелее, тем лучше. Я хотя бы уверена, что не заскучаю, – отвечаю с хитрой улыбкой.

Он рычит:

– Ты права, твою мать. Не заскучаешь, – и накидывается на мой рот.

А потом трахает меня с такой страстью и упоением, что я понимаю: его слова, что я – его, были предельно серьезны. Потная и пресыщенная, я засыпаю у него в объятиях.

Когда с утра я просыпаюсь, у меня все болит и мне хочется есть. Деклан ушел, зато у меня начались месячные. Простыни подо мной окрасились в красный.

Удивительно, но пятно крови приобрело форму сердца.

Надеюсь, это не дурной знак.

27 Деклан

– Ты с ума сошел?

– Нет.

– Нет, сошел. Ты, мать твою, сошел с ума! Она гражданская!

– Я знаю, кто она. Сбавь тон. Ты ведешь себя подозрительно.

Суетная мамаша, загружающая своих детишек в соседний минивэн, бросает на меня уже второй косой взгляд. Она смотрит на Грейсона, который сидит на переднем сиденье и крепко сжимает руль, на его татуировки, выглядывающие из-под закатанных рукавов. Мамаша говорит своей дочке с хвостиком поскорее лезть в машину.

Она наверняка приняла нас за педофилов.

На самом деле мы гораздо хуже.

Последние десять лет каждую неделю, в один и тот же день и в одно и то же время мы с Грейсоном встречаемся где-нибудь в городе в его машине. Сегодня наша встреча проходит на подземной парковке торгового центра.

Он всегда приезжает на старомодном бежевом «Шевроле Импала». Я всегда сажусь сзади, а он – спереди. Он никогда не поворачивается ко мне, когда я залезаю в машину. Я никогда не прощаюсь, уходя.

Иногда меня посещают тоскливые мысли, что мы будем делать все в точности то же самое вплоть до глубокой старости, лет через тридцать.

Но я сомневаюсь, что и пару лет проживу. Мой образ жизни не предполагает долголетия.

Хотя точно так же я думал и двадцать лет назад, когда только начинал и на месте Грейсона был седеющий старый оперативник по имени Говард, который постоянно нес всякую чушь про Олимпиаду 1984 года. Говард умер от цирроза.

Гадкая смерть. Я всегда предпочту пулю таким мучениям.

Более сдержанным и умеренным тоном Грейсон продолжает:

– Я бы изначально забраковал идею похищать ее, но ты мне не сказал!

– Это была идея Диего. Он не сказал тебе, потому что знал, что ты не одобришь. Я согласился с этим решением.

– Отлично. Значит, ты теперь тоже бунтарь?

– Не драматизируй. Твое разрешение не требовалось.

– Но моя осведомленность – да. Ты должен держать меня в курсе, Дек.

– Я ничего никому не должен, Грей. Ты это знаешь.

Он смотрит на меня в зеркало заднего вида, и его темные глаза становятся еще темнее от злости.

Характер – это то немногое, в чем мы с ним схожи. Он даже больше склонен к вспышкам ярости, чем я.

Единственный сын в династии трех поколений полицейских – он всегда знал, что пойдет в правоохранительные органы. Это семейное дело. Но, подозреваю, Грейсон бы предпочел пойти по стопам своего отца и отправиться в Департамент полиции Бостона, а не в ФБР, чтобы не сталкиваться со мной.

На моем фоне он выглядит постаревшим раньше времени.

– Так каков план? Ты допрашиваешь ее, а потом возвращаешь обратно Казимиру? И что, по-твоему, с ней случится, если он узнает об этих расспросах о нем? Я тебе точно гарантирую – ничего хорошего.

– Я никуда ее не возвращаю. Она останется со мной.

В его молчании слышится недоумение. В зеркале заднего вида я вижу, как он медленно моргает, пытаясь понять, правильно ли меня расслышал.

– Ты сделаешь бедную девушку своей рабыней?

При этом слове в воображении сразу возникает образ: Слоан в наручниках, голая, стоит на коленях с моим стоячим членом во рту. Мой пах охватывает жар. Я делаю себе заметку реализовать эту фантазию дома, сегодня же.

– Какое у тебя обо мне приятное мнение, – отвечаю снисходительно.