Короткое время бородатых

Только бригадир не разделял общего восторга. Он прошелся по всей длине чуть намеченной канавы, выругался вполголоса, поверив, что это не обман, и сел возле ликовавших парней, скучно опершись рукой на ладонь.

А через полчаса заскучала и вся бригада, с каждой минутой все более убеждаясь, что лопатой эту землю не возьмешь, а ломом бить - и к отъезду ям не выроешь.

Тут уж Володя отвел душеньку! Он петухом наскакивал то на одного, то на другого, кричал:

– Ну, что? Докаркались! Чего же стоите? Целуйтесь со своей мерзлотой! и пилотка его съезжала на затылок. - Давайте, давайте! Берите ломы и вперед! Вам же р-р-романтика нужна! Экзотика! - слова романтика и экзотика он произносил с омерзением, словно подташнивало его.

– Вечная мерзлота нужна? Медведи всякие? Ну, вот ты, - наскакивал он на Петра-большого, - ты же громче всех ревел. Чего стоишь? Бери лом и долбай! Будет, как в кино.

Ручищи у Пети повисли вдоль тела, он тяжко сопел и молчал.

– А ты тоже визжал, будто тебя жена щекочет! Чего же стоишь?

Петя-маленький сокрушенно качал черной галочьей головой, уныло шмыгал носом и лез в карман за сигаретами, бормоча:

– Ошибка вышла, бугор. Сплоховали.

Этот спектакль продолжался минут пять, пока бригадир не выдохся и не проговорил, утирая лоб:

– Дайте, что ли, закурить с горя!

Несколько пачек повисло в воздухе, а кто-то, догадливый, уже зажженную сигарету услужливо сунул бригадиру в рот.

– Не повезло нам, народ, - пожаловался Володя. - Значит, разделимся на две группы. Одна будет днем работать, другая ночью. Свет протянем. Будем раскладывать костры, прогорит - копать, сколько оттает. Солярку привезем, чтобы лучше горело. А дров не занимать.

Дров действительно хватало: вокруг валялись и бревна, и обломки досок, и негодные поломанные брусья. Но за двое суток, пока горели костры на площадке, то затухая, то взметываясь к небу, когда плескали в огонь солярку, за двое суток земля вокруг стала чистой - ни щепки.

Бригаду Володи можно было за версту отличить от остальных по измазанным сажей робам и лицам; и в столовой они сидели особняком, потому что несло от них соляркой отчаянно.

Но в среду вечерком исчезли с площадки последние ямы, а контур будущего строения ясно очертился коротко торчащими из земли столбами фундамента.

Успели вовремя, потому что дождь, накрапывавший уже с утра, к вечеру разошелся.

Андрей, вернувшись с работы, разделся, отнес в сушилку сапоги и одежду, посидел возле раскаленной печки. Поговорил со Славиком, который сегодня дневалил. В жаркой пахучей духоте его разморило, потянуло спать, спать...

– Ты потом мои сапоги поближе поставь, - попросил он Славика. Какой-то гад их вчера откинул. Второй день с мокрыми ногами хожу.

– Сделаем, - заверил Славик.

Андрей в вагончик вернулся, прилег, чтобы отдохнуть перед ужином, и заснул.

* * *

Ему показалось, что он не спал вовсе. Только прикрыл глаза. Только-только затуманилось в голове, мелькнуло в этом тумане чье-то очень знакомое лицо, чей-то голос пропел вдалеке: "Встава-а-йте", как его оборвал бас, удивленно спросивший: "Что случилось? А? Что случилось?" И все это: туман, расплывшееся, неясное, но знакомое лицо, чужие голоса - закружилось сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, и вместе с ними закружился Андрей, проваливаясь в огромную, бездонную, бешено крутящуюся воронку водоворота.

– А что случилось?! - снова прокричал кто-то, но уже не басом, а сиплым тенорком.

И загудело вокруг.

Андрей, открыв глаза, еще минуту-другую думал, прежде чем дошло до него, что крики за стеной и топот ног - все это явь.

Путаясь в одеяле, он упал с кровати, сунул ноги в тапочки и бросился к окну. Через окно увидел пламя, бьющее струей из дверей вагончика сушилки. Оно стелилось по земле, рядом с порогом, а поодаль, там и здесь, цвело и тлело небольшими костериками. Вокруг метались светлые фигуры раздетых людей, и неизвестно, чего было больше, огня ли, крику ли... Дверь сушилки выплескивала новые и новые куски пламени, тлеющие и ярко горящие. А черная вода луж удваивала и утраивала пламя, и нельзя было разобрать, где огонь, а где блики.

"Одежда наша горит", - дошло наконец до Андрея, и он бросился к дверям, на ходу потеряв тапочки, босиком пронесся по лужам и, остановившись, секунду-другую раздумывал: "Что делать?", пока выброшенные из сушилки сапоги не зашипели возле его ног в луже.

Андрей метался от одной горящей одежки к другой, ладонями плескал грязную воду из луж, сталкивался с кем-то, пытался пролезть в дверь сушилки, но его остановили: "Там уже и так лишние".

– Собирай все и в столовую, а то затопчут! - крикнул ему кто-то.

И Андрей послушался.

Одно за другим вспыхивали окна вагончиков, и уже гурьбой бросались за каждым куском пламени. Из дверей сушилки не огонь бил, а тянулся лениво, редея с каждой минутой, дым, и выкатывались из дверей ребята, гулко охлопывая себя, оббивая тлеющую кое-где одежду, смачивая водой из лужи прихваченное огнем тело, шелуша опаленные волосы, брови.

Длинный парень в обугленной телогрейке весело крикнул: "Горю", сбросив телогрейку, хлопнул ею несколько раз по земле, а потом, распластав, кинул ее.

– Петя, это ты?! - узнал его Андрей.

Тот хохотнул:

– Я. Пож-жарник. Каски только не хватает. Мы почти первые прибежали, похвастал он. - Не спали еще. Байки рассказывали.

– Сапожников! Калинин! Вы здесь? - раздался голос командира.

– А где же еще!

– Выделите по четыре человека. Ко мне их. Кто дежурил в сушилке?

"Да ведь Славка дежурил! - чуть не выкрикнул Андрей. - Славка!" Он поискал его глазами, но не нашел и спросил у Пети:

– Славика не видел?

– Да где-то здесь. Он вместе с нами сидел. Еще анекдот рассказывал. Про косаря, - оживился Петя. - Знаешь?

– Будет теперь анекдот, - прошептал Андрей и, боязливо оглянувшись, отступил в темноту, словно он сам виноват был в пожаре, а не его друг.

К столовой, где было светло, потянулась добрая половина собравшихся; они копались в куче телогреек, курток и прочего тряпья, сваленного возле столов.

– Стоп! - поднял руку Григорий. - Сейчас все равно не найдете, а к утру ребята разберут, где добро, а где... - сплюнул он зло. - Так где же все-таки дежурный? Куда он делся?

– Я вот он, - вылез из сушилки Славик. Лицо его и руки, и одежда были черны от сажи, а волосы длинными прядями разметались по лицу.

– Вот тебе и песня и пляска, - устало покачивая головой, проговорил командир. - Вот тебе...

– Да я же лишь на минуту отошел, ребята, - потерянно развел руками Славик. - Я же на минуту. А потом тушил. Вон руки обжег, посмотрите. И брови, аж глазам больно, - монотонно бормотал он, и растерянный взгляд его перебегал от одного к другому.

– А в чем завтра на работу идти, артист? - спросили из толпы. - Твоя-то роба на тебе.