Красный олигарх

— Забудьте, что сказал Виктор Карлович, — я намеренно повысил голос, чтобы слышал приближающийся Штром. — Завтра в десять. С полным комплектом чертежей и расчетов. И подготовьте смету — будем внедрять.

Когда мы вышли из цеха, Соколов покачал головой, вытирая платком запотевшее пенсне:

— Рискованно, Леонид Иванович. Штром может обидеться. Он все-таки старый специалист, с немецким дипломом…

— Пусть обижается, — усмехнулся я. — Нам нужны такие специалисты. Молодые, знающие, без старых предрассудков. А Штрому придется привыкать к новым временам. Как и всем нам.

За окном догорал короткий зимний день. В цехах гудели машины, в морозном воздухе пахло горячим металлом и приближающимися переменами.

Глава 5 Германский след

Телефонный звонок разбудил меня в половине шестого утра. Черный эбонитовый аппарат «Красная Заря» на прикроватной тумбочке заливался пронзительной трелью. Левой рукой я с трудом дотянулся до трубки — правое плечо отозвалось тупой болью, напоминая о недавнем ранении.

— Леонид Иванович, беда! — голос Головачева звенел от волнения. Я живо представил, как мой секретарь в своем неизменном сером костюме-тройке нервно протирает запотевшие стекла пенсне батистовым платком. — На заводе забастовка намечается. Люди Никольского народ мутят.

Сквозь морозные узоры на окнах пробивался тусклый свет газового фонаря. В камине едва тлели угли — Агафья Петровна, моя экономка из «бывших», всегда топила по-старому, экономно.

— Подробности, — скомандовал я, с трудом натягивая брюки. В голове уже выстраивался план действий — опыт усмирения рабочих волнений в лихие девяностые и в начале двухтысячных мог пригодиться и здесь.

— Ночная смена отказалась приступать к работе. В мартеновском цехе собрание. Человек триста, не меньше. Требуют вернуть уволенных.

Я мысленно чертыхнулся. Плечо противно ныло, а день обещал быть трудным.

— Кто зачинщики?

— Мастер Фомин из второго цеха, он с Никольским в одном доме живет. И Глушков из профсоюза там же крутится.

На губах появилась невольная усмешка. Глушков, заместитель председателя профсоюза, тучный мужчина с вечно потным лицом и жидкими усиками.

Главный специалист по «серым» схемам через кассу взаимопомощи. Неудивительно, что он встревожился после чистки кадров.

— Что Рябов?

— Николай Кузьмич на месте, пытается урезонить. Но его не очень слушают.

Я представил себе коренастую фигуру председателя профсоюза — бывшего путиловского рабочего с окладистой седеющей бородой. Рябов был из тех старых производственников, что искренне болели за дело. В нем чувствовалась природная основательность, которую не вытравили даже революционные годы.

— Буду через двадцать минут. Соберите в малом зале правления всю документацию по премиальному фонду. И пусть Котов подготовит особую папку по Фомину. Должно быть что-то интересное.

Одеваясь, я поймал свое отражение в высоком зеркале в бронзовой раме, наследство от прежних хозяев особняка. Костюм от Журкевича сидел безупречно, скрывая повязку на плече. Галстук «Пеликан» темно-синего шелка оттенял белизну накрахмаленного воротничка. Внешний вид для таких ситуаций — половина успеха, это я усвоил еще в прошлой жизни.

Новенький «Мерседес-Бенц 630K» ждал у парадного. Степан, мой шофер, молодой парень с обветренным лицом и цепким взглядом бывшего фронтовика, уже прогрел двигатель. Его кожаная куртка «Москвошвей» поскрипывала, когда он открывал дверцу. Рядом на заднем сиденье, обитом темно-зеленой кожей, лежал тяжелый портфель из русской юфти. Подарок отца Краснова еще до революции.

Мороз разрисовал стекла причудливыми узорами, но печка исправно грела салон. В полумраке приборной панели тускло светились шкалы немецких приборов.

Пока мы ехали по заснеженным улицам, я перебирал в уме варианты действий. В такие моменты особенно остро ощущалась разница эпох — в девяностых можно было действовать жестче, здесь требовалась тонкая игра.

У проходной уже собралась приличная толпа. В свете чадящих керосиновых фонарей «Летучая мышь» клубился пар от дыхания, слышались возбужденные голоса. Кто-то размахивал листовками, отпечатанными на серой бумаге «Полиграфтреста».

На импровизированной трибуне, перевернутом ящике из-под инструментов, стоял Фомин. Рябое лицо с прокуренными желтыми зубами искажала гримаса праведного гнева. Потертая кепка «Скороход» то и дело съезжала на затылок, когда он размахивал руками.

— Товарищи! — надрывался он хриплым голосом заядлого курильщика. — Не дадим разрушить наш завод! Долой буржуйские порядки!

В малом зале правления уже ждали. Головачев, в неизменной тройке и с золотым пенсне на цепочке, нервно перебирал бумаги. Рядом сидел Котов, сухонький старичок в поношенном сюртуке, явно сшитом еще до войны в ателье Манделя. Перед ним на дубовом столе громоздились конторские книги в черном коленкоре.

Председатель профсоюза Рябов, в добротном, но потертом костюме и свежей косоворотке «Трехгорка», хмуро разглядывал схему цехов, прикрепленную к стене кнопками. На его широком лице с окладистой бородой читалось беспокойство.

Под закопченным потолком тускло горела люстра с матовыми плафонами «Светлана». В углу потрескивала печь-голландка, обложенная белым кафелем «Товарищества Бергенгейм».

— Вот, смотрите, — Василий Андреевич протянул мне тонкую папку в черном коленкоре. Его морщинистые пальцы, испачканные чернилами «Радуга», слегка подрагивали. — Фомин три года назад проходил по делу о хищении цветного металла. Никольский замял, но документы сохранились.

Я пробежал глазами докладную записку, написанную каллиграфическим почерком на бланке заводской охраны. Бумага была плотная, с водяными знаками Добрушской фабрики.

— А это выписки из кассы взаимопомощи, — главбух положил передо мной потрепанную конторскую книгу с медными уголками, выпуска «Ленинградской писчебумажной фабрики». — За последний год Фомин получил три ссуды. Общая сумма — восемьсот рублей. Оформлял Глушков.

Я провел пальцем по ровным строчкам, выведенным фиолетовыми чернилами «Грифель». В памяти всплыли похожие документы из девяностых. Только тогда это называлось «черной кассой». Суть оставалась той же: деньги, компромат, зависимость.