Краткая история белковых тел.
Шрифт:
18.
Еще несколько дней мы патрулируем вместе, особо не разговариваем, да и говорить не, о чем, а потом попадаем под неожиданный минометный обстрел. Они здесь всегда нечаянны. Идешь себе, идешь и вдруг бац! Прилетает мина и прямо на твою голову. Или почти на твою.
Всё что помню - громкий взрыв, мощный удар в спину, меня впечатывает куда-то, возможно в стену дома и дальше темнота. Потом сказали, что из-под обстрела
Как сообщили врачи, мне посекло осколками руку и правое плечо, три осколка попали в спину. Но, к моей удаче, никаких важных органов задето не было. Остается констатировать, что отделался я, в общем, удачно - война меня только слегка подпалила, но это ничего. Когда отпускал пленного, то рассуждал, что стану настоящим мужчиной с обожженной и обветренной кожей, покроюсь жесткой коркой цинизма и превращусь из белкового тела в матерого хищника. А вот, не успел - я поджарился только слегка. Теперь корочка будет чуть хрустящей, как у мяса на гриле, но ведь белковым телам полезна прожарка.
И всё же, может оно к лучшему? По этому поводу думаю: "Наверное, война не для меня, особенно гражданская. Слишком сложно там всё, запутанно". Когда ненависть переплетаются с любовью, а месть с прощением, то трудно определить грань, за которой скрывается правда. Сложно понять, где враг, а где друг.
Вот Пётр. Кто он? Человек, который считал меня почти предателем, виновным в гибели младшего брата в Засечном или спаситель, вытащивший из-под огня чужого для него человека, рискуя быть убитым случайно упавшей миной? Он мне ведь прямо сказал, что я для него чужой.
Да, ситуация неоднозначная, как и оценка этого человека.
Я лежу в палате один, глазею в потолок. Правая рука и половина тела забинтованы, левая свободна, ею я держу пряник и потихоньку откусываю, по кусочку. Так лучше думается.
Мне вспоминается мой город - мирный и уютный, заряжающий энергией и успокаивающий. Под его сенью живут сотни тысяч людей, они не задумываются о том, что их может неожиданно, совсем как летний дождь, налетевший из ниоткуда, накрыть "Градами", что надо всегда знать, где ближайший подвал, превращенный в бомбоубежище. Надо знать, где можно добыть воду, где раздают гуманитарную помощь.
А еще мне вспоминается Лиза Соснина.
Наверное, её беременность уже видна и живот не скроешь свободным платьем. Она счастлива. Я так и вижу, как она идет под руку с Евгением Ивановичем, человеком с блестящей головой, умащенной гелем. Вечерний променад полезен для ребенка.
Иван Кравчук? Тоже неплохо себя чувствует - охмуряет очередную офисную девчонку, твердит ей с придыханием бархатным голосом:
Я живу на чужой территории,
И домой невозможен побег...
И он гладит её ласковым взглядом, любуется, как гурман любуется аппетитным куском отбивной, лежащей на тарелке, прежде чем дотронутся до него.
Алёна Василькевич всё так же хохочет, довольная насыщенной жизнью, друзьями и сама собой.
Такая и должна быть спокойная и сытая жизнь хищников, чувствующих свою власть и пожирающих белковые тела, разбросанные вокруг. Мир сильных особей, закрытый для меня наглухо.
Пару раз в палату звонили
родители из Новосибирска. Они не знают, где я был, что делал. Сказал им, что совершал с друзьями поход по горам Кавказа. У нас было пешее восхождение, и я неудачно упал - повредил руку. Вот и всё, ничего страшного.Невольно скашиваю глаза вниз и вижу забинтованную правую руку, шевелю пальцами, просто так, чтобы проверить. Но проверка не нужна, я знаю, что пальцы работают нормально, чувствительность не потеряли, нервы и сухожилия целы.
Всё цело и пора мне уже выздоравливать - хватит валяться, точно инвалид!
Эта мысль занимает меня целиком, и я шевелюсь на кровати, которая жалобно скрипит, опускаю ноги на пол, чувствуя тупую ноющую боль в плече, поднимаюсь, начинаю слоняться по палате. Сам себе я напоминаю призрак, бестелесный дух, витающий в раздумьях в лечебном учреждении. "Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей".
"Интересно, кто же его изгнал?
– думаю я над строчками Лермонтова.
– Меня вот никто не изгонял, я сам себя отправил на войну. Вообще-то нет, меня изгнали с работы".
Я невольно останавливаюсь от такого открытия, кажущегося поначалу верным, а потом, после недолгого размышления, ошибочным. "Ну и что?
– продолжаю раздумывать, - разве это был повод убегать? Нет! Уволить могут и с другой работы и еще не раз, а вот изгнать себя я могу только сам, и никто другой. И никто другой!"
Последнюю фразу повторяю, как автомат несколько раз, словно от этого зависит моё спасение или прощение: можно выбирать, что больше подходит.
"Никто другой! Никто другой! Никто другой!"
А потом ловлю себя на мысли, что бравирую своим положением белкового тела. Действительно, так жить проще. С белкового тела какой спрос? Пока стою в халате, перебинтованный и погруженный в туманные размышления, в палату входит врач - мой лечащий доктор. Он, конечно, знает кто я и откуда, то есть ему известна некая правда обо мне, но не вся. Тем не менее, этот врач тем и полезен, что не задает лишних вопросов - таких как я, он уже видел достаточное количество. Он производит подробный осмотр моего продырявленного тела, который я терпеливо пережидаю.
Доктор довольно бурчит:
– На поправку идете, молодой человек. Молодцом, молодцом!
– тем самым поддерживая во мне возникшее желание, скорее отправиться на волю из больничных стен.
– Стараюсь!
– скромно отвечаю, чтобы как-то отреагировать на врачебный комплимент.
Не знаю, доктор ли сообщил о моем состоянии кому-то или кто другой, но после обеда в палате появляется подтянутый с гладко выбритой головой человек, напоминающий армейского офицера в гражданке. Впрочем, я не ошибаюсь, определяю это по содержанию разговора.
– Данила Изотов?
– спрашивает мужчина, присаживаясь на стул у кровати.
– Он самый.
– Как здоровье?
– мужчина немногословен, его речь напоминает отрывистые команды армейского языка.
– Нормально!
– тоже стараюсь быть лаконичным.
– Мне сказали, что идешь на поправку. Это хорошо!
– Да, врач осматривал. Наверное, скоро выпишут.
– Ну и как?
– армеец испытующе смотрит в мое лицо.
– Что как?
– Готов продолжить на Юго-Востоке?