Крепкий ветер на Ямайке

Но однажды в пруду действительно утонул негр. Он объелся крадеными манго и, уже чувствуя свою вину, решил еще и прохладиться в запретном водоеме, с тем чтобы потом единожды покаяться в двух прегрешениях. Плавать он не умел, а при нем был только негритенок (Малыш Джим). Холодная вода и обжорство привели к апоплексическому удару. Джим немножко потыкал в него палочкой, а потом убежал в испуге. Погиб ли человек от апоплексии или утонул, стало предметом дознания, и доктор, прожив в Ферндейле неделю, решил, что все-таки негр утонул, хотя покойник и был до самого рта набит зелеными манго. Большая польза от происшествия состояла в том, что ни один негр не стал больше здесь купаться под страхом, что “даппи”, или дух мертвеца, может его схватить. Так что, если какой-нибудь черный хотя бы приближался к пруду в то время, когда дети там купались, Джон и Эмили устраивали представление, будто даппи нащупывает их под водой, и ужасно огорчались, когда негр второпях скрывался. Только один негр в Ферндейле действительно однажды видел даппи, но этого оказалось вполне достаточно. Ошибиться, спутав даппи с живыми людьми, невозможно, потому что голова у даппи на плечах повернута задом наперед, а еще на них цепи; кроме того, никто не должен называть их “даппи” в лицо, потому что это дает им силу. Этот несчастный человек забылся и, увидев призрак, вскрикнул: “Даппи!”. И заработал ужасный ревматизм.

Хромоногий Сэм рассказывал им множество историй. Он, бывало, сидел день-деньской на камнях сушилки, где вялился на солнце красный стручковый перец, и выковыривал червей из пальцев ног. Сначала это казалось детям очень противным, но он, видимо, получал от этого немалое удовольствие; и к тому же, когда тропические блохи залезали под их собственную кожу и оставляли там свои маленькие яичные кладки, это ведь не было так уж непереносимо мерзко. Джон иногда растирал такое место даже с каким-то трепетным увлечением. Сэм рассказывал им истории про Ананси: про Ананси и Тигра, и про то, как Ананси приглядывал за Крокодильей детворой, и прочее в том же роде. А еще у него был маленький стишок, который произвел на детей очень сильное впечатление:

Старый Сэм плясать мастак. Не уймется он никак.

Пляшет сутки напролет, Никогда не устает.

До тех пор плясать он может, Пока с ног не слезет кожа.

Возможно, стишок был как раз про то, как с самим старым Сэмом стряслась беда: он был очень общителен. Ему было предсказано, что у него будет великое множество детей.

2

Ручей, питавший плавательный бассейн, сбегал в него по глубокой лощине в зарослях кустарника. Он манил соблазнительной перспективой исследований, но дети не часто заходили слишком далеко вверх по ручью. Каждый камень по дороге надо было перевернуть в надежде обнаружить рачков, а нет рачков, так Джон обязательно брал с собой спортивный пистолет, который заряжался водой с помощью ложки и сбивал на лету колибри — дичь, слишком мелкую и хрупкую для более солидного снаряда. А еще всего несколькими ярдами вверх по ручью стояло дерево красного жасмина, с массой бриллиантовых цветов и совсем без листьев, которое почти целиком скрывалось в облаке колибри, яркостью своей затмевавших цветы. Писатели часто теряются, пытаясь дать представление о колибри и прибегая к сравнению с блеском драгоценных камней: это сравнение ничего не дает.

Колибри строят из шерстинок свои малюсенькие гнезда на самых концах тонких веточек, где их не достанет ни одна змея.

Они так беззаветно пекутся о своих лежащих в гнездышке яйцах, что не тронутся с места, даже если к ним прикоснуться рукой. Но, зная до чего эти птички нежны, дети никогда себе ничего подобного не позволяли, они лишь сдерживали дыхание, и вглядывались, и таращились до тех пор, пока в глазах у них не потемнеет.

Как бы то ни было, это неземное блистание обычно служило некоей преградой и не пускало дальше. Редко когда кто- то из детей предпринимал дальнейшие исследования: я думаю, это вообще случилось лишь один раз, в день, когда Эмили почему-то была особенно не в духе.

Это был ее собственный десятый день рождения. Они проболтались целое утро в стекловидном мраке своей купальной ямы. Теперь Джон сидел голый на берегу и мастерил из прутиков плетеную ловушку. Малышня крутилась на мелком месте и радостно визжала. Эмили прохлаждалась, сидя в воде по самый подбородок, и рыбья мелюзга сотнями любопытных ртов щекотала каждый дюйм ее тела — что-то вроде невыразимо легких поцелуев.

Она вообще в последнее время чувствовала омерзение, когда к ней прикасались, но эти рыбьи касания были ей как-то особенно отвратительны. Наконец, уже не в силах так больше стоять, она выкарабкалась из воды и оделась. Рейчел и Лора были слишком малы для долгой прогулки, и, кроме того, она чувствовала, что меньше всего хочет, чтобы с ней пошел кто- то из мальчиков; так что она тихонько прокралась за спиной у Джона, причем глядела на него, зловеще нахмурившись, хотя и не имела на то никакой причины. Вскоре она, никем не видимая, уже углубилась в чащу кустарника.

Она прошла около трех миль, довольно быстро поднимаясь вдоль речного ложа и ни на что особенно не обращая внимания. Она еще никогда не забиралась так далеко. Потом ее внимание привлекла прогалина, ведущая вниз, к воде; здесь-то и был исток речки. Она в восторге затаила дыхание: вода била ключом, чистая и холодная, из трех отдельных родников, под бамбуковой сенью — как и положено начинаться реке; это была величайшая из возможных находок и личное открытие, принадлежавшее только ей одной. Она немедленно возблагодарила в душе Господа, за то, что Он в день ее рождения подумал о таком замечательном подарке, особенно когда казалось, что все складывается как-то не так, а потом начала шарить на всю длину руки в известняке, откуда били родники, среди зарослей папоротника и кресс-салата.

Услышав плеск, она оглянулась. С полдюжины чужих негритят спустились по прогалине, чтобы набрать воды, и таращились на нее в изумлении. Эмили пристально посмотрела на них. Охваченные внезапным ужасом, они побросали свои тыквы-горлянки и галопом поскакали прочь, вверх по прогалине, как зайцы. Эмили последовала за ними, не медля, но с достоинством. Прогалина сузилась до тропы, а тропа очень скоро привела в деревню.

Все тут было лоскутное, неряшливое, пронзительно голосящее. Кругом вразброс стояли маленькие одноэтажные плетеные лачуги, сверху полностью укрытые сенью огромнейших деревьев. Не наблюдалось и подобия какого-либо порядка: лачуги торчали как попало, там и сям; нигде не было никаких оград; виднелись только одна или две головы крупного рогатого скота, чудовищно истощенного и запаршивевшего; непонятно, содержался ли этот скот под крышей или же прямо на улице. А посредине деревушки красовалось какое-то неописуемое не то болото, не то мутный пруд, в котором негры плескались вместе с гусями и утками.

Эмили пялилась на негритят; они пялились на нее. Она двинулась по направлению к ним; негритята сразу рассыпались по разным лачугам и следили за ней оттуда. Воодушевленная приятным чувством внушенного ею страха, она продвинулась еще и наконец наткнулась на древнее создание, которое поведало ей: это Либерти-Хилл, тут Город Черных Людей. В старое время негры сбегают от бушас (надсмотрщиков), сюда приходят жить. Они негритята, они букрас (белых) никогда не видали… И так далее. Это было убежище, построенное беглыми рабами и все еще обитаемое.

А затем, видимо для того, чтобы чаша ее счастья была уже совсем полна, некоторые ребята, посмелее, повыползали из своих укрытий и почтительно преподнесли ей цветы — несомненно, чтобы как можно лучше показать себя пред ее бледным ликом. Сердце колотилось у нее в груди, ее распирало упоение триумфом, и, распрощавшись с ними с величайшей снисходительностью, она прошагала, как по воздуху, весь долгий путь домой, назад, к своей возлюбленной семье, к деньрожденному торту, обвитому веночком и осиянному десятью свечками, в котором — так уж выходило — шестипенсовик обязательно оказывался в ломтике у того, чей был день рождения.

3

Это была совершенно типичная жизнь английской семьи на Ямайке. Большинство таких семей задерживалось там всего на несколько лет. Креолы — семьи, более чем одно поколение которых жило в Вест-Индии, — постепенно эволюционировали, мало-помалу приобретая характерные отличительные черты. Некоторые традиционные для европейцев ментальные механизмы они утрачивали, и взамен начинали появляться очертания новых.

С одной такой семьей Бас-Торнтоны были знакомы, их совершенно развалюшное имение находилось в восточной стороне. Они пригласили Джона и Эмили провести у них пару дней, но миссис Торнтон была в нерешительности, боясь, как бы дети не набрались в гостях дурных манер. Дети там представляли собой какую-то диковатую шайку, по крайней мере по утрам они частенько бегали босиком, как негры, а это очень важная вещь в таком месте, как Ямайка, где белым людям необходимо соблюдать приличия. У них имелась гувернантка (возможно, с не совсем чистой кровью), которая нещадно колотила детей щеткой для волос. Однако климат у Фернандесов был здоровый, а кроме того, миссис Торнтон подумала, что неплохо бы детям завести какой-то круг общения за пределами собственной семьи, пусть даже и с не совсем подходящими ребятами, и в итоге она разрешила им поехать.

Они выехали после полудня назавтра после того самого дня рождения, и поездка в коляске оказалась долгой. И толстый Джон, и худенькая Эмили, оба ехали в безмолвии, одолеваемые страшной сонливостью; это был первый визит, который они когда-либо кому-либо наносили. Час за часом коляска преодолевала неровную дорогу. Наконец они достигли узкой дорожки, ведущей к Эксетеру, имению Фернандесов. Наступил вечер, солнце уже готовилось стремительно, как это всегда бывает в тропиках, закатиться. Было оно необыкновенно большое и красное, и в этом чудилось что-то странно угрожающее. Дорожка, или подъездная аллея, была великолепна: первые несколько сотен ярдов ее с обеих сторон ограждал так называемый “приморский виноград” с гроздьями плодов, представляющих собой нечто среднее между крыжовником и яблочками сорта золотой пепин, а еще там и сям виднелись красные ягоды кофейных деревьев, лишь недавно насаженных на расчищенных местах среди обгорелых пеньков, но уже снова пришедших в небрежение. Потом появились массивные каменные въездные ворота в стиле колониальной готики. Их надо было объезжать: годами никто не брал на себя труда открывать тяжелые створки. Никакого забора тут никогда и не было, так что колея просто проходила сбоку от ворот.