Крепкий ветер на Ямайке

А за воротами — аллея величественных капустных пальм.

Никакие другие деревья на аллее, ни древний бук, ни каштан, не выглядели столь эффектно: пальмы отвесно вздымали свои безупречно ровные стволы на стофутовую высоту, где их венчали настоящие короны из перьев: пальма за пальмой, пальма за пальмой, как божественная двойная колоннада, ведущая в бесконечность, так что даже огромный дом рядом с ними казался чем-то определенно напоминающим мышеловку.

Пока они проезжали между этими пальмами, солнце внезапно зашло: тьма затопила все вокруг, поднявшись от земли, но ее приступ был тут же отражен луною. Вскоре, мерцая как призрак, старый слепой белый осел встал у них на пути. Никакие проклятия не могли сдвинуть его с места, кучер вынужден был слезть и отпихнуть его в сторону. Воздух полнился обычным тропическим шумом: москиты гудели, цикады испускали трели, лягушки- быки звенели, как гитары. Этот шум продолжается всю ночь и почти весь день: он более настойчив, он сильнее врезается в память, чем сама жара, чем даже множество кусающихся тварей. Внизу в долине ожили светляки; как по сигналу, переданному по цепочке, волны света одна за другой пронеслись по ущелью. На соседнем холме какаду затянули свои серенады, от попугая к попугаю метались звуки оркестра: пьяный смех, как бы раздающийся среди железных балок и перерезаемый скрежетом ржавой ножовки; нет ужаснее этого шума, но Эмили и Джон в той мере, в какой они вообще обратили на него внимание, нашли его даже как бы бодрящим. В недолгом времени стало можно различить иной звук: это молился негр. Скоро они поравнялись с ним: там, где апельсиновое дерево, обремененное золотыми плодами, то совсем омрачалось, то слабо мерцало в лунном свете, окутанный покрывалом, сотканным из игольчатых сверканий тысяч светляков, сидел посреди ветвей старый черный святой, громко, пьяно и доверительно разговаривая с Богом.

Как-то почти вдруг они оказались в доме и были тут же отправлены прямо в постель. Эмили пренебрегла умыванием, раз уж возникла такая спешка, но компенсировала это упущение необычно долгими молитвами. Она благочестиво нажимала пальцами на глазные яблоки, добиваясь появления искр; несмотря на слегка болезненные ощущения, ей всегда удавалось их вызвать; а потом, уже произнося слова сквозь сон, кое-как забралась в кровать.

На другой день солнце поднялось, как и село — огромное, круглое и красное. Оно было ослепительно жарким — и предвещало что-то недоброе. Эмили, рано проснувшаяся в чужой постели, встала у окна, наблюдая за неграми, выпускавшими куриц из курятника, где их запирали на ночь из страха перед грифами. Как только очередная птица, еще со сна, выскакивала наружу, чернокожий запускал ей руку под живот, чтобы проверить, не замышляет ли она сегодня снести яйцо, — если так и было, ее отправляли назад, в заключение, если же нет, выгоняли, и она заваливалась в кусты. Жарко уже было, как в печке. Другой чернокожий с помощью эсхатологических проклятий, аркана и кручения хвоста пытался загнать корову в нечто вроде колодок, дабы лишить ее всякой возможности лечь, пока ее не подоят. Копыта бедного животного болели от жары, а несчастная чашка молока вызвала воспаление вымени. Даже стоя у затененного окна, Эмили вспотела, как после пробежки. Земля потрескалась от сухости.

Маргарет Фернандес, с которой Эмили разделила ее комнату, молча выскользнула из постели и стояла у нее за спиной, сморщив короткий носик на бледной физиономии.

— Доброе утро, — вежливо сказала Эмили.

— Попахивает землетрясением, — сказала Маргарет и оделась.

Эмили вспомнился страшный рассказ о гувернантке и щетке для волос; Маргарет определенно не пользовалась щеткой по прямому назначению, хотя волосы у нее были длинные, — видимо, рассказ соответствовал действительности.

Маргарет была готова гораздо раньше Эмили и, хлопнув дверью, покинула комнату. Эмили последовала за ней позже, опрятная и тревожная, и никого не нашла. Дом был пуст. Вскоре она заметила Джона, тот стоял под деревом и разговаривал с негритенком. По его бесцеремонной манере Эмили догадалась, что Джон не то чтобы прямо врет, но рассказывает несколько несоразмерную историю о значительности Ферндейла в сравнении с Эксетером. Она не окликнула его, потому что в доме стояла тишина, она была не у себя, и не ей, гостье, было тут что-то менять по своей воле, так что она просто к нему подошла. Вдвоем они обследовали округу и в итоге нашли конный двор и негров, готовивших к прогулке пони, а также детей Фернандес — босоногих, именно как молва и доносила. У Эмили перехватило дыхание, она была потрясена. Как раз в этот момент цыпленок, торопливо пересекавший двор, наступил на скорпиона и кувыркнулся замертво, как подстреленный. Но душевное равновесие Эмили было нарушено не столько опасностью, сколько несоблюдением приличий.

— Пошли, — сказала Маргарет, — слишком жарко тут оставаться. Сгоняем к Эксетерским скалам.

Кавалеристы расселись по скакунам: Эмили ни на минуту не забывала, что на ней ботинки, респектабельно застегнутые на пуговки до середины икр. У кого-то была с собой еда, у кого-то тыквы-горлянки с водой. Пони, очевидно, знали дорогу. Солнце по-прежнему было большим и красным, на небе ни облачка, и будто бы голубая глазурь изливалась на раскаленную добела глину, но ближе к поверхности земли дрожала грязно-серая дымка. Следуя по направлению к морю, они оказались у места, где на обочине еще вчера бил изрядный ключ. Теперь там было сухо. Но не успели они миновать эту точку, как оттуда с силой вырвалось что-то вроде снопа водяных брызг, и вновь стало сухо, только где-то внутри что-то подспудно булькало. Однако всадникам было жарко, слишком жарко, чтобы разговаривать между собой; устремляясь к морю, они сидели на своих пони, отпустив поводья.

Утро шло своим чередом. И без того раскаленный воздух становился все горячее, как будто вольно черпая еще и еще из какого-то хранилища чудовищного пламени. Волы лишь переступали своими обожженными ногами, когда уже больше не могли переносить прикосновения почвы; даже насекомые были слишком истомлены, чтобы свиристеть; обычно греющиеся на солнце ящерицы попрятались и дышали часто и с натугой. Тишина стояла такая, что легчайшее жужжание можно было бы услышать за милю. Ни одна рыба, даже вытащенная из воды, не шевельнула бы хвостом по своей воле. Пони продолжали двигаться по привычке, дети перестали даже думать о чем-либо. Они почти уже готовы были выскочить из собственной кожи; где-то совсем рядом один раз безнадежно протрубил журавль. Затем потревоженная тишина сомкнулась нерушимо, как и прежде. Их дважды бросило в пот, будто что-то вдруг случилось. Шаг пони все замедлялся и замедлялся. Они двигались уже не быстрее процессии улиток, когда наконец достигли моря.

Эксетерские скалы — знаменитое место. Морской залив, почти идеально полукруглый, защищенный рифом; отлогая полоса белого песка шириной в несколько футов от воды до обреза дерна; и, наконец, почти посредине выступает гряда скал и спускается прямо в глубокую воду — несколько саженей глубины. А в скалах — узкая расщелина, по которой вода попадает в маленький бассейн, или миниатюрную лагуну, прямо внутри скального бастиона. Тут не утонешь и не страшны акулы, и дети Фернандес намеревались плескаться там весь день, как черепахи в затоне. Вода в заливе была гладкая и недвижная, как базальт, и прозрачная, как чистейший джин, хотя за милю, на рифе глухо ворчала зыбь. Вода в самом бассейне не могла быть глаже. Не чувствовалось ни малейшего дуновения морского бриза. Недвижность воздуха не нарушал полет ни единой птицы.

Сейчас у них не было сил зайти в воду, но они легли, свесив головы, и смотрели вниз, вниз, вниз — на морские веера и морские перья, на морских уточек — рачков с красными плюмажами, на кораллы, на черную с желтым рыбу — “школьную учительницу”, на рыбу-радугу, на весь этот лес фантастических рождественских елок, который являет морское дно в тропиках. Потом они встали — голова кружилась, в глазах было темно — и мгновение спустя уже плавали, как бы подвешенные у самой поверхности воды с видом утопающих — над водой торчали одни носы — в тени скального выступа.

Около часа пополудни они сгрудились в редкой тени панамского папоротника, тяжело отдуваясь после теплой воды; поели взятое с собой, насколько хватило аппетита, и выпили всю воду, не утолив жажды. Потом произошел очень странный случай: пока они там сидели, раздался совершенно необычный звук, странный звук, стремительно пронесшийся в вышине наподобие порыва ветра, но эта странность не была дуновением пробудившегося бриза, и сразу вслед раздалось резкое шипение, и что-то как бы пролетело со свистом, будто запустили ракеты или в некотором отдалении взлетели то ли гигантские лебеди, то ли сказочные птицы рух. Они все одновременно посмотрели вверх, но не увидели ничего. Небо было пустым и ясным. И долгое время, еще до того как они снова залезли в воду, все было тихо. А кроме того, некоторое время спустя Джон услышал как бы легкий стук, как будто сидишь в ванне, а кто-то тихонько снаружи побрякивает по стенке. Но у ванны, в которой они сидели, стенок не было — это был целый мир, и он был незыблем. Ощущение было забавное.

К закату они совсем ослабели от долгого пребывания в воде и насилу могли подняться на ноги, и просолились они, как бекон; но, повинуясь какому-то единому импульсу, как раз перед заходом солнца они ушли со скал и собрались у своей одежды, под пальмами, где на привязи стояли пони. Садясь, солнце стало даже еще больше и вместо красного было теперь грозно-багровым. Оно село за западным рогом залива, который немедленно почернел, так что граница воды там стала неразличима, и как отражаемое в ней, так и отражение казались сделанными по одному шаблону с идеальной симметричностью.

Дыхание бриза так и не тронуло рябью поверхность воды, но в какой-то миг вода вздрогнула, тронутая каким-то собственным, внутренним аккордом, дробя отражения; потом стала снова зеркально-гладкой. Дети затаили дыхание в ожидании: что-то должно было произойти.

Стаи рыб, всполошившись, как если бы среди них вдруг появилась субмарина, повысовывали головы из воды, рассеявшись по всему заливу среди стреловидного тростника, мельчайшие подрагивания их телец рассыпали искрящуюся рябь, но после каждого такого волнения вода вскоре снова приобретала вид совершенно твердого, темного, массивного стекла.