Крепкий ветер на Ямайке

Один раз все вокруг слегка затрепетало, как подрагивают кресла в концертном зале, и снова послышался этот таинственный взмах крыльев, хотя так и не было ничего видно под высокими переливчатыми звездами.

И вот началось. Вода в заливе стала убывать, как будто кто-то вытащил пробку; в одно мгновение вновь оголившаяся полоса песка и кораллов шириною с фут замерцала на воздухе, затем море опять нахлынуло, все в мелких бурунах, доплеснув до самого подножия пальм. Кусками оборвало дерн, а в дальнем конце залива в воду рухнул небольшой фрагмент утеса. Песок и ветки ливнем понеслись вниз; капли посыпались с деревьев, как алмазы; у птиц и зверей будто наконец развязались языки, они заверещали и замычали; пони, хоть и не слишком обеспокоившись, вскинули головы и пронзительно заржали.

И все; так продолжалось всего несколько мгновений. Безмолвие быстрым контрмаршем опять овладело всем своим взбунтовавшимся царством. Снова стояла тишь. Деревья были недвижны, как руины колонн, листва лежала как приглаженная, каждый листик на своем месте. Кипящая пена растаяла, на воде вновь появились отражения звезд, как если бы ни малейшего волнения никогда и не бывало. Голые ребятишки тоже стояли без движения рядом со спокойными пони, отсвечивая своими круглыми детскими пузиками.

Но для Эмили это было слишком. Землетрясение полностью завладело всем ее существом. Она начала пританцовывать, тяжело перескакивая с ноги на ногу. Зараза перекинулась и на Джона. Перевернувшись вверх тормашками на влажном песке, он крутился еще и еще, выписывая какие-то эллипсы, и, прежде чем успел осознать это, очутился в воде; кувырки были головокружительные и неописуемо смелые.

Тут Эмили поняла, чего ей хочется. Она взобралась на пони и погнала его галопом вверх и вниз по пляжу, а сама при этом лаяла по-собачьи. Дети Фернандес таращились на нее серьезно, но без неодобрения. Джон, держа курс на Кубу, плыл так, будто акулы обкусывали ему ногти на ногах. Эмили направила пони в море и колотила его, пока он не поплыл, и вот она уже плыла вслед за Джоном по направлению к рифу, продолжая хрипло тявкать.

Они, должно быть, проделали уже добрых сто ярдов, прежде чем почувствовали, что вымотались. Потом повернули к берегу; Джон держался за ногу Эмили, дышал с трудом и отдувался, оба были изнурены, эмоции их пошли на спад. Скоро Джон выдохнул:

— Ты что голышом скачешь, смотри, подхватишь стригущий лишай!

— А мне все равно, хоть бы и так, — сказала Эмили.

— Подхватишь, не будет все равно.

— А мне все равно, — пропела Эмили.

Путь на берег показался длинным. Когда они достигли его, остальные уже оделись и готовились к отъезду. Вскоре вся компания в темноте была на пути домой. Немного времени спустя Маргарет изрекла:

— Вот так-то вот. Никто не ответил.

— Я, когда встала, нюхом чуяла, что будет землетрясение.

Ведь я говорила, Эмили, правда же?

— Вечно ты со своим нюхом, — сказал Джимми Фернандес. — Все-то ты всегда чуешь.

— У ней страсть какой нюх, — с гордостью сказал Джону самый младший, Гарри. — Она может перед стиркой по запаху разобрать грязную одежду, какая чья.

— Да не может она, по правде, — сказал Джимми. — Мошенничает она. Как будто прямо все пахнут по-разному!

— Могу я!

— Собаки вот вправду могут, — сказал Джон.

Эмили ничего не сказала. Конечно, люди пахнут по-разному, тут и спорить не о чем. Она всегда могла сказать, например, какое полотенце ее, а какое Джона, и даже знала, пользовался ли им кто-то еще. Но этот разговор просто показывал, что за люди эти креолы: вести беседу, вот так вот запросто, кто как пахнет!

— Ну, вы как хотите, я сказала, что будет землетрясение, и вот оно, пожалуйста, — сказала Маргарет.

Вот оно, то, чего Эмили ждала! Так, значит, на самом деле произошло землетрясение (ей не хотелось самой спрашивать, ведь тогда обнаружилась бы ее неосведомленность, но теперь Маргарет произнесла все эти слова, и, выходит, так оно и было).

Теперь, вернувшись однажды в Англию, она сможет рассказать кому угодно: “Я пережила землетрясение”.

С наступлением этой определенности ее сникшее было волнение стало оживать. Ничего подобного с ней не происходило, с этим не могло сравниться ничто, никакое приключение, пережитое ею благодаря Богу или Человеку. Представь она, что вдруг обнаруживает у себя способность летать, даже это не показалось бы ей более чудесным. Небеса разыграли свою последнюю, ужаснейшую карту, и она, маленькая Эмили, смогла вынести это и уцелеть, тогда как даже взрослые (например, Корей, Дафан и Авирам) потерпели поражение и погибли.

Жизнь внезапно показалась какой-то опустевшей: уже никогда не произойдет с ней ничего столь опасного, столь грандиозного.

Тем временем Маргарет и Джимми продолжали пререкаться:

— А еще вот что: завтра будет полно яиц, — сказал Джимми. — Куры никогда так не несутся, как в землетрясение.

Какие смешные были эти креолы! Они, казалось, даже и представить не могли, какую перемену во всей последующей жизни производит Землетрясение.

Когда они вернулись домой, Марта, черная горничная, отпустила несколько крепких замечаний по поводу грандиозного катаклизма. Она только накануне отдраила фарфор в гостиной, а теперь все снова было покрыто пленкой всепроникающей пыли.

4

На следующее утро, в субботу, они отправились домой. Эмили все еще была настолько под впечатлением землетрясения, что будто онемела. Она ела землетрясение и спала с землетрясением. Ее собственные руки и ноги были землетрясением. У Джона было то же самое, только не с землетрясением, а с пони. Землетрясение, конечно, было забавной штукой, но что действительно имело значение, так это пони. Но в данный момент Эмили ничуть не беспокоило, что она была одинока в своем представлении о соразмерности. Она была слишком переполнена собой, чтобы обращать внимание на что-то другое или помыслить, что кто-то еще претендует на иную, пусть иллюзорную, картину реальности.

Мама встретила их в дверях и засыпала вопросами. Джон без умолку стрекотал о пони, но Эмили будто язык проглотила. Она была — но не телом, а разумом — вроде ребенка, который съел так много, что его не может даже стошнить.

Миссис Торнтон временами слегка беспокоилась о ней. Их образ жизни был очень мирным — вероятно, в самый раз для такого бойкого ребенка, как Джон, но такой ребенок, как Эмили, думала миссис Торнтон, вовсе не бойкий, на самом деле нуждается в неких внешних стимулах, в некоем воодушевлении, иначе есть опасность, что ее разум постепенно уснет — полностью и навсегда. Эта жизнь была слишком растительной. Соответственно, миссис Торнтон всегда разговаривала с Эмили в самой выразительной манере, на какую только была способна — как если бы все, о чем ни зайдет речь, являлось предметом величайшего интереса. Она надеялась также, что поездка в Эксетер несколько ее оживит, но Эмили вернулась такой же молчаливой и так же мало склонной к выражению чувств, как и прежде. Очевидно, визит не произвел на нее никакого впечатления вообще.

Джон устраивал малышне торжественное построение в подвале, они маршировали круг за кругом, с деревянными мечами через плечо, распевая “Вперед, Христовы воины”. Эмили к ним не присоединялась. Что все это теперь значило — а ведь раньше такое, бывало, и огорчало ее, — если, будучи девочкой, она, когда вырастет, все равно никогда не сможет стать настоящим воином с настоящим мечом? Она пережила Землетрясение!

Но и остальные не могли предаваться этим занятиям без конца. (Иногда они продолжались часа по три, по четыре.) Благодаря землетрясению, как бы оно ни сказалось на душевном состоянии Эмили, атмосфера несколько прояснилась. Жарко было по-прежнему. В мире животных, казалось, происходило какое-то странное волнение, как будто чем-то повеяло. Обычные ящерки и москиты пропали и так и не появлялись, но на их место выползли наиболее жуткие порождения земли, исчадья тьмы: бесцельно сновали сухопутные крабы, сердито вертя своими клешнями, и почва казалась как бы ожившей, столько было красных муравьев и тараканов. На крыше собирались голуби и переговаривались боязливо.

Подвал (он же наземный или первый этаж), где они играли, никак не соединялся с деревянным строением наверху, но имел свой собственный вход, расположенный под двумя пролетами лестницы, ведущей к главной двери, и теперь дети собрались здесь в тени. Снаружи, в ограде, лежал один из лучших носовых платков мистера Торнтона. Он, должно быть, обронил его сегодня утром. Но ни у кого из них не было охоты вылезать наружу, на солнце, чтобы подобрать его. Они все еще там стояли, когда увидали, как через двор ковыляет Хромоногий Сэм. Завидев такую добычу, он уже был близок к тому, чтобы стащить платок, как вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье. Он бросил его, как горячий кирпич, и начал присыпать песком — ровно на том месте, где и нашел.