Крест в круге

Однажды он допоздна засиделся с тетрадкой за столом в комнате общежития. Его сосед привел девушку. Такие визиты можно было оставить незамеченными, купив бутылку портвейна коменданту общежития.

Молодые люди прошли в комнату, не обратив поначалу никакого внимания на сгорбленную фигурку, застывшую в круге света настольной лампы. Уже через минуту они сладко целовались, лежа на кровати. На пол мягко упала рубашка, за ней – блузка, потом брюки и юбка. Через мгновение на горку небрежно сброшенной одежды опустились бюстгалтер и кружевные трусики.

Девушка извивалась всем телом и громко постанывала. Она выпустила из объятий шею молодого человека и откинулась на спину. Ее красивое, будто нарисованное мягкой акварелью тело лежало поперек кровати. Она запрокинула голову, держа ее на весу. Темные волосы касались холодного пола, вырисовывая на нем чувственные невидимые линии. Маленький, нежный подбородок дрожал, устремленный в потолок, а пухленькие губки бледнели, высвобождаясь из плена жарких поцелуев.

На какое-то мгновение полуприкрытые, подернутые дымкой блаженства глаза девушки встретились с широко раскрытыми от ужаса глазами Бориса. Он замер за столом над своей тетрадкой, не в силах оторвать взгляда от происходящего.

Девушка вскрикнула и резко села на кровати, стыдливо и спешно прикрывая наготу краешком одеяла. Молодой человек потерял равновесие и грохнулся коленями в пол.

– Ты чего? – задыхаясь, спросил он.

– Мы… не одни, – пролепетала его подружка, кивая на застывшего в пятне настольного света Бориса.

Тот сидел, задыхаясь от ужаса, цепенея от ядовитого, ледяного отчаяния.

Его Галинка лежала перед ним, запрокинув голову, рассыпав прекрасные темные волосы, прогибаясь всем телом под хлесткими, упругими толчками отвратительно-голого великана. Эта мужская обнаженная громоздкая плоть казалась еще более омерзительной и чужеродной рядом с прекрасным, стройным, невесомым телом девушки. Телом, сотканным из воздушных линий, созданным нежной кистью, придуманным поэтом или писателем…

Еще секунда, и Галинка вскинет руку, навсегда преграждая Боре путь к себе, к своему сердцу, к своей любви. Она посмотрит на него испуганно и укоризненно, а потом провалится в оглушающую, бесконечную бездну, исчезнет из его жизни, растворясь в жутком, таинственном свечении, всплывающем от земли.

Борис почувствовал приступ дурноты. Виски опять сковало тупой болью, а тусклая настольная лампа поплыла перед глазами, множась и рассыпаясь на мириады угасающих огоньков, как в пыльной стеклянной витрине запертого на ночь магазина.

Он покачнулся, ухватившись за край стола, и застонал. Еще через мгновение Бориса вырвало прямо на пол. Он вскочил на ноги, опрокинув стул, и, покачиваясь, бросился к выходу.– Крест!

– На тебе лица нет! – воскликнул Циклоп.

Боря поморщился от нового приступа головной боли.

– Мне кажется, мой мальчик, ты устал от людей, – вздохнул учитель.

– Как это может быть? На воле нельзя устать от людей!

– Это парадокс, – уверенно кивнул Циклоп. – Как тебе объяснить… Помнишь детей-блокадников? Вырванные из лап смерти, изможденные, голодные и обессиленные, они набрасывались на еду и опять попадали в лапы смерти. Их крохотные сморщенные желудки попросту не выдерживали такого изобилия. – Он обнял Бориса. – Тебе нужно отдохнуть. Иначе твое сердце не выдержит испытания свободой. Тебе нужно побыть одному. Какое-то время…

Боря молчал. Он знал, что учитель ошибается, но не пытался возражать.– Я все устрою, – продолжал Циклоп. – У тебя будет временный кров. И будет покой. Пока ты не привыкнешь к людям, не перестанешь бояться их и испытывать перед ними чувство вины.

Несмотря на то что Бориса тяготила мысль о полном уединении, он почувствовал себя комфортно на новом месте. Пожалуй, впервые за долгие годы ему было настолько хорошо и удобно. Юноше никто не мешал, не досаждал вопросами, не требовал внимания. Никто не шумел, не кричал, не пел. Никто не выключал ему свет в уборной и лампу на письменном столе. И сам он никому не мешал. Не путался под ногами, не смущал своим присутствием любвеобильных приятелей, не раздражал сонных соседей включенной лампой и шорохом карандаша по бумаге. Эта маленькая светлая комната с узкими подоконниками и белоснежными, легкими занавесками на окнах стала его настоящим домом. Быть может, потому, что она была похожа на его собственный внутренний мир – тихий, светлый, спокойный. Мир, в котором никого и ничего не было, кроме книг и фантазий. И еще – надежды. Надежды на то, что он будет счастлив.

Впервые в жизни Борис был окружен только своими книгами. Циклоп их уже не забирал у него. Они лежали везде: на подоконнике, на столе, на стульях и даже на полу. А он все писал и писал…

Через год Бориса приняли в Союз писателей Узбекистана, а еще через три года произошло событие, после которого прятаться от людей было уже нельзя: Боря Григорьев стал лауреатом Государственной премии Узбекской ССР им. Хамзы.– Хватит затворничать! – весело сказал он сам себе, распахивая занавески на окнах. – Пора выходить в свет!

Лауреатство Бори совпало в его жизни с одним знаменательным знакомством.

Перед тем как вывести Бориса «в свет» из его маленькой комнаты, Циклоп нанес ему визит. Он пришел не один.

– Знакомься, – сказал учитель. – Это Матвей Сергеевич Лифанов – тот самый человек, который любезно уступил тебе на время эту комнату.

Матвей, улыбаясь, протянул Борису мягкую ладонь.

– Здравствуй, лауреат! – сказал он приветливо.

Боря смутился:

– Вы знакомы с моими произведениями? – Он обвел взглядом разбросанные по комнате книги и журналы.

– Я знаю о тебе все, – важно произнес Лифанов. – Или – почти все…

Ему было немногим за тридцать. Коренастый, темноволосый, с большим мясистым носом и необычайно живыми глазами, Матвей смотрел на Бориса снизу вверх, но при этом излучал совершенно неоспоримое превосходство. Он говорил отрывисто, громко, часто похохатывая не к месту и всегда умудряясь заглянуть собеседнику прямо в глаза. С самого начала он вел себя как человек, от которого зависит Борина судьба.

Бориса это раздражало. Несмотря на свой дар, он понятия не имел, какая фатальная роль уготована этому коренастому человеку в его собственной жизни и в жизни его сына. Кроме того, для Бори всегда оставалось загадкой, что связывало Циклопа с этим неизвестно откуда взявшимся Матвеем. Он ломал голову, какие взаимные интересы могут быть у этих совершенно разных и по характеру и по возрасту людей.

– У тебя начинается самостоятельная трудовая жизнь, – сообщил Борису Лифанов. – Благодаря хлопотам Николая Давыдовича ты будешь сотрудником Республиканского архива. Поздравляю!

Циклоп хлопнул Борю по плечу и подмигнул:

– Это тот самый архив, в который ты мечтал попасть! Только сейчас он находится не в сарае, а в современном многоэтажном здании. Я же говорил тебе: мечты сбываются!

– Сотрудником архива? – Борис поморгал. – А… мои книги?

– Книги подождут, – отрезал Матвей. – Они останутся здесь. Не таскать же их с места на место, правда? Кроме того, где же еще черпать материал литератору, как не в архиве? – И он хохотнул.

– Спасибо… – Боря замялся. – Но я хотел бы… писать. И еще учить детей литературе. Как Николай Давыдович…

Циклоп серьезно посмотрел ему в глаза.

– Ты будешь учить детей. Обещаю тебе. Поработаешь какое-то время в архиве, а потом приступишь к занятиям. По четвергам. Во Дворце пионеров.

Борис подумал, что ослышался:– «Литературные четверги»?

Государственный архив Узбекистана располагался в красивом трехэтажном здании, недавно построенном в черте Нового города. Борис добрался туда на автобусе. Он ехал, прислоняясь лбом к оконному стеклу и задумчиво разглядывая картины молодой, шумной, цветущей жизни.

В свой первый рабочий день Борис надел серую рубашку с немодным галстуком, взятым напрокат у Циклопа, и просторный льняной костюм из его же гардероба.

– Вы к кому? – строго спросила его женщина в стеклянной будке на проходной.

– Я на работу, – ответил Борис и, бледнея от гордости, добавил: – Моя фамилия Григорьев.

– Сейчас, – сказала женщина и, захлопнув окошко, углубилась в изучение бумажек и формуляров, рассыпанных на столе.

Наконец она отыскала нужную карточку и, опять распахнув окошко, громко спросила:

– Муслим?

– Что? – не понял Борис.

– Я говорю – Муслим Пригорин?

– Не Пригорин, а Григорьев! – нетерпеливо поправил Боря. – И не Муслим, а Борис. Борис Максудович Григорьев.

Женщина вновь углубилась в изучение формуляров и бумажек и через некоторое время разочарованно вздохнула:

– Нету такого…

– Не может быть! – запротестовал Боря. – Я – ваш младший научный сотрудник. Мне сказали, что…

– Вы Григорьев? – услышал он за спиной и обернулся.

Перед ним стоял благообразный старичок, словно сошедший с обложки иллюстрированного журнала «Советский аксакал».

– Мне по поводу вас звонил Николай Давыдович, – пояснил он и наклонился к женщине в окошке: – Пропустите, Алла Аркадьевна, это новый сотрудник отдела специального изучения фондов.

– Сотрудник… чего? – удивленно переспросила женщина, но старичок уже распахнул перед Борисом створку турникета:– Проходите, молодой человек, я покажу вам ваше рабочее место.

Рабочее место состояло из стола и стула, задвинутых в самый дальний угол просторной, светлой комнаты, заставленной стеллажами и высокими металлическими шкафами.

– Здесь вам никто не будет мешать, – заверил старик. – Начинайте вон с того ящика.

Борис удивленно осмотрелся:

– Мешать… чему? Что делать-то нужно?

– Читать, – кротко улыбнулся старичок. – Нужно только читать. И заносить данные по каждому документу на отдельную карточку. В итоге получится картотека. Подробная картотека всего, что хранится в этой комнате.

– Картотека? – растерянно переспросил Борис, оглядываясь по сторонам, словно не веря своим глазам. – Я ее буду составлять один ? Да здесь работы года на два.

– Хоть на пять, – снова улыбнулся старик. – Вы куда-нибудь торопитесь, товарищ Григорьев? Нет? Тогда приступайте. И удачи вам.Он ухватил обеими руками Борину ладонь, потряс ее и направился к выходу.

Так для Бориса начались рабочие будни.

Его необычайно удивляло, что он работал в полном одиночестве. Каждое утро, миновав проходную, он словно делал шаг в другой мир. Вдруг разом умолкал шум многолюдной и веселой улицы, распадались талыми брызгами приветствия незнакомых коллег, шуршание шагов в коридорах. Боря открывал ключом дверь своего странного убежища, пропахшего бумажной пылью, щелкал выключателем и погружался в гробовую, унылую тишину.Его ежедневное восьмичасовое заточение в бумажном склепе отличалось от его недавнего затворничества только тем, что теперь он тоннами читал всякую всячину – по большей части скучную и никчемную – и почти совсем не писал . Трижды он пристраивался со своей клеенчатой тетрадью на самом краешке рабочего стола, заваленного пожелтевшими бумагами и пыльными папками, и трижды закрывал ее в растерянности. Не писалось. Его почему-то внезапно оставили яркие картины и образы, покинули давно знакомые герои, растворились в гулкой тишине диалоги и реплики. Здесь, в этом бесстрастном и скучном архиве, Боря был недоступен для них. Может быть, поэтому, и еще потому, что молодому лауреату не нашлось иного занятия, кроме заполнения каталожных карточек, Борис возненавидел свою новую работу.

Через три месяца он поймал себя на мысли, что лишь нечеловеческим усилием воли заставляет себя открывать каждое утро дверь своего душного каземата, а к концу рабочего дня близок к помешательству от отчаяния и страха. Документы, сметы, фотографии, списки, таблицы кружились перед глазами зловещей каруселью, в ушах звенело от гнетущей тишины, и к горлу подкатывала дурнота.

Борис решился рассказать обо всем Циклопу.

– Не говори глупостей! – необычно резко отреагировал тот на жалобы юноши. – Ты что, хотел сразу в Академию наук попасть? А я, между прочим, приложил немало усилий, чтобы тебя взяли на это место.

– Я не хочу в Академию наук, – возразил Борис, сбитый с толку суровой непреклонностью своего наставника. – Я хочу учить детей…

– Ну послушай, мальчик, – после продолжительной паузы проговорил, смягчившись, Циклоп. – Ты будешь учить детей. Я же тебе обещал. А пока нужно взять себя в руки и делать хорошо ту работу, которую тебе доверили.

– Заполнять каталожные карточки?! – то ли насмешливо, то ли с горечью воскликнул Боря.

– И карточки – в том числе… Как тебе объяснить… Поверь мне: то, что ты сейчас делаешь, очень важно. И для тебя самого – для твоего будущего, и для меня, и еще для многих и многих людей.

– Что же здесь такого важного? – удивился Борис.– Это очень важно, – повторил Циклоп. – Нам с тобой нужно… разорвать круг .

Только теперь Боре почудилось, что весь страшный клубок трагедий, пророчеств и невероятных событий вплетен в его жизнь неспроста. Неслучайной и геометрически правильной оказалась мозаика мотивов и встреч, рассыпанная его судьбой. День за днем, шаг за шагом, карту за картой раскладывала перед ним его жизнь, как насмешливая цыганка, которая мучает догадками испуганного клиента, но при этом заранее знает, что последним вытащит короля. Все в жизни Бориса выглядело кем-то специально подстроенным, разыгранным в абсурдной, нелепой драме, на деле оказавшейся логичной и убедительной пьесой.

Он никогда не знал, кто его родители, почему они оставили его, отдав в приют, но он точно знал, что это – не случайно. Родители потеряли не только Бориса, они потеряли друг друга . И обязательно, всенепременно должны когда-то встретиться. И это будет не просто встреча, это будет знак того, что все кончено. Это – знак последней главы , последней строчки в его таинственной клеенчатой тетради.

Все было в его жизни неспроста: и первая семья, и первая любовь, и встреча с умирающей, страшной старухой, и последовавшая за ней гибель Галинки, и найденный ножичек, и суровые интернаты, и вынужденное отшельничество. Не случайна и эта его нынешняя работа – тоскливая и странная в своей таинственной важности. И совсем неслучаен в его жизни Циклоп.

«Нам с тобой нужно разорвать круг…»Эта фраза учителя, похожая на заклинание, продолжала звучать зловещим рефреном.