Крест в круге

С того самого летнего вечера, когда Борис узнал о том, что у него будет сын, он ни разу не обмолвился с Галинкой ни о завещании, ни о старухе. Много раз его подмывало расспросить жену обо всем и узнать наконец правду. Но он боялся одним-единственным вопросом разрушить собственное счастье, разбить вдребезги тот волшебный, невыдуманный мир, в котором у него было все: и любовь, и тепло, и жена, и сын.

Между тем беспокойство и смутная тревога, которые обычны для человека, чего-то не понимающего, в чем-то желающего разобраться, стали опять навещать Бориса холодными ночами.

Однажды он проснулся от странного и уже почти забытого чувства. Борис опять услышал тревожный шепот вернувшихся к нему образов и видений. Шепот будущего.

Стараясь не разбудить жену, он встал с кровати, прошлепал босыми ногами к письменному столу и включил лампу. На самом дне выдвижного ящика, заваленного бумагами и газетными вырезками, он нашел то, к чему не прикасался больше года, – свою старую, потертую тетрадку в клеенчатом переплете.

«ОТЕЛЬ N», – вывел он на чистой странице и задумался. То, что ему предстояло написать, было ужасно. Зримые, осязаемые, печальные образы упрямо вставали перед глазами в дрожащем свете настольной лампы, и он не мог их победить. Он не мог разорвать круг.

«Ты родишь сына и уготовишь ему судьбу собственного отца, которого ты никогда не знал…» Задыхаясь и стараясь унять взбесившийся пульс, Боря медленно взял со стола чернильный карандаш:

...

«В 22.15 дверь центрального входа распахнулась, и в отель юркнул молодой человек в зеленом плаще с огромным букетом цветов, из-за которого не было видно его лица. Швейцар автоматически и без усердия распахнул перед ним дверь и остался недвижимо всматриваться в осенний

сумрак Моховой. Белл-бой скользнул взглядом по букету и не шевельнулся за своей деревянной конторкой, обитой коричневым бархатом.

Молодой человек поднялся на четвертый этаж, быстро прошел несколько метров по коридору и, свернув за угол, остановился.

Затем юноша быстро переложил букет в другую руку, расстегнул плащ и уверенно постучался в 222-й номер…»

– Что ты делал ночью за письменным столом? – Галинка выглядела встревоженной. – Ты снова начал писать?

– Да… – признался Борис.

– Ты же сказал, что больше не притронешься к своей тетради, что будущее в ней уже написано!

– Это так… – ответил он тихо. – Но мне осталась последняя глава…

Было еще кое-что, беспокоившее Бориса, терзавшее его своей недосказанностью.

Письмо-завещание неведомой старухи!

«Если все рассказанное Николаем – правда , – рассуждал он, – то единственное место, где Галинка может хранить это таинственное завещание, – наш собственный дом!»

Он перерыл все шкафы и ящички, вытряхнул содержимое секретера, исследовал антресоли, заглянул в кухонные тумбочки, но ничего, похожего на волшебный манускрипт с эмблемой в виде креста в круге, не нашел.

Зато Борис нашел ответ на другую загадку.В одном из ящиков секретера он наткнулся на странную зеленую папку с тесемочками, подписанную чьей-то размашистой рукой: «Медицинское наблюдение. Курс лечения». Борис не обратил бы внимания на эту совершенно обычную в доме старшей медсестры папку, когда б его взгляд не выхватил одну очень знакомую фамилию. Все бланки формуляров, рецептов и рекомендаций были подписаны «врач Лифанов М.С.»

– Матвей – врач?! – воскликнул Борис и выронил папку на пол, потому что отчетливо вспомнил: «Мой папа убьет этого Бориса! Один маленький укольчик, и он – на том свете!..» – «Твой папа – врач! И не сможет убить человека!»

Боря вглядывался в размашистую, уверенную подпись и беззвучно шевелил губами.

«Или я схожу с ума, – подумал он, – или Матвей – отец Николая и, соответственно, бывший муж Галинки! Иначе как оказались документы с его подписью в этом доме?»

Только теперь он стал осознавать размеры опасности, которая над ним нависла. Только теперь он стал различать абрис беды, словно его глаза привыкли, наконец, к темноте, полной загадок и тайн. И от этой беды нет спасения. От нее не убежать, не скрыться. О ней даже нельзя никому сообщить, потому что самые близкие люди могут оказаться сообщниками этой беды.

Впрочем, сообщить все же было кому.

Борис спешно достал несколько листов чистой бумаги и уселся за стол.

«Я, Григорьев Борис Максудович, – аккуратно вывел он перьевой ручкой, – писатель, лауреат Государственной премии УзССР им. Хамзы, сообщаю Вам, что моя жизнь подвергается смертельной опасности…» Борис задумался. Для того чтобы ему поверили, придется рассказывать всю свою жизнь. С самого начала. Он вздохнул и опять склонился над столом.

Через час многостраничное заявление было готово.

«По указанным мною причинам у Матвея Сергеевича Лифанова есть все мотивы для убийства. Завладение наследством – далеко не единственная. На протяжении последних лет Лифанов пытается запретить мне писать про судьбы близких мне людей, мотивируя это тем, что боится пророчеств. Между тем из уже написанного, но еще не опубликованного мною существует последняя глава романа под названием «Отель N». Полагаю, эта глава – единственное, что останется после моей смерти, потому что всем остальным – и моим наследством, и моим сыном Вадимом, и моей женой Галинкой – завладеет гражданин Лифанов М.С.

Мне известен даже способ, каким указанный гражданин намерен совершить данное злодеяние – введение мне под кожу смертельной дозы инъекции.

Надеюсь, это заявление не будет оставлено вами без внимания. Даже если вам не удастся остановить эту беду, прошу вас предотвратить последующие беды ради жизни и судьбы моего сына…» – перечитал Борис и поставил дату: «20 марта 1966 года». Он вложил исписанные листы в конверт, на котором вывел крупными буквами: «В прокуратуру…»

Через некоторое время Борис, к своему удивлению, почувствовал, что его страх исчез. Он уступил место задумчивому спокойствию, рассыпался на тысячи мелких пылинок, осел на землю и был смыт снегами и дождем. Казалось, он ушел, чтобы не возвращаться никогда…

Но он вернулся.

Сырым, моросящим апрельским утром Борис проснулся от того, что давно забытый ледяной ужас скользнул в сердце змеей. Бескровная рептилия свернулась в груди дрожащей пружиной, готовой единственным смертоносным движением разорвать плоть на куски.

Борис рывком сел в кровати и с тревогой огляделся по сторонам. Маленький Вадим гулил в своей кроватке и тянул ручонки навстречу тусклому апрельскому дню. Галинка собиралась на суточное дежурство в больницу. Она посмотрела на Бориса, словно вдруг разглядела в нем что-то пугающе-новое, и спросила с беспокойством:

– Что-то случилось?.. С тобой все в порядке, Боря?

– Я… Я не знаю, – ответил он, поежившись, как от стужи. – Мне почему-то… тревожно.

Галинка села на кровать и положила ладонь ему на лоб.

– Опять болит голова?

– Нет. Не болит. Когда ты придешь?

Она взглянула на него с укоризной:

– Я же на сутки, Боря. Завтра утром…

– Не уходи! – Он вдруг схватил с жаром ее руку и прижал к груди. – Все повторяется. И круг не разорван.

Она мягко высвободила руку, встала и расправила оборки на платье:– Глупости. Завтрак на плите, Боря. Погуляешь с Вадькой – смени пеленки. И не забудь: кормление через каждые три часа. Молочко – в холодильнике. Бутылочку грей в кастрюльке с горячей водой. Капни на руку – температура молока должна быть чуть ниже температуры тела.

Весь день Борис не находил себе места. Он метался по комнате, с беспокойством выглядывал в окно, словно надеясь кого-то разглядеть в дождливой серости двора, потом неожиданно замирал, сидя на стуле и уставившись в одну точку, и опять вскакивал, и опять замирал.

В два часа дня сухо затрещал телефон. Стараясь унять противную дрожь, Борис снял трубку и хрипло простонал:

– Слушаю.

Звонили из Дворца пионеров.

– Борис Максудович! Вы помните, что завтра со своими воспитанниками встречаете рассвет на плотине имени Джалиля?

– Что-о? – прохрипел Борис и чуть не выронил трубку. – Какой рассвет?

– Утренний… – невозмутимо ответили на том конце провода. – У вас занятие «Пионерская зорька».

– На плотине? – с ужасом уточнил Боря.

– Имени Мусы Джалиля, – подтвердила трубка.

– А почему… именно на плотине?

В телефоне кто-то укоризненно хрюкнул.

– Странный вопрос. У вас по плану – «Литературный рассвет, прославляющий труд советского народа».

– Я… Я не могу, – растерянно пробормотал Борис. – Простите, что не предупредил заранее… У меня жена на суточном дежурстве, и некому остаться с ребенком. С трехмесячным ребенком…

– Жаль, Борис Максудович, – холодно резюмировала трубка, – что вы так легкомысленно относитесь к своим непосредственным обязанностям.

– Еще раз – простите… – промямлил Боря. – В другой раз – обязательно!

– Другого раза может и не быть, – зловеще отрезали на том конце. – А пока… Пока придется просить об одолжении вашего коллегу Руслана Руслановича.

Ошеломленный Борис еще долго слушал короткие гудки, потом медленно положил трубку на рычаг и прошептал:

– Рассвет на дамбе. Руслан Русланович…

Следующий час он безуспешно набирал подряд все известные ему номера телефонов Дворца пионеров.– Не ходите на плотину! – кричал он в равнодушную череду долгих гудков. – Не ходите с детьми на плотину!

В три часа пришел из школы Николай. Не раздеваясь, он съел холодный обед, побросал в сумку книги и опять направился к выходу.

– Коля! – в отчаянии закричал Борис. – Прошу тебя: останься с Вадимом хотя бы на пару часов! Мне нужно съездить на работу.

Тот равнодушно скользнул взглядом по сгорбленно-молящей фигуре отчима и пожал плечами:

– Я не могу. Простите, что не предупредил заранее… Я сегодня ночую у отца. У меня, знаете ли, есть настоящий отец.И он хлопнул дверью.

Через полчаса расплакался Вадим. Он кричал без остановки, почти не делая пауз для того, чтобы набрать воздуха в крохотные легкие. Борис сбился с ног, пытаясь успокоить ребенка. Он бегал с ним по комнате, укачивая на руках, тыкал соску, тряс погремушкой, снова укачивал – мальчик не желал затихать и снова и снова заходился криком.

В шесть часов вечера Вадим замолчал так же внезапно, как и заплакал. Он пососал молока из бутылочки и заснул, сжимая в ручонке погремушку. Борис рухнул на стул и в изнеможении откинулся на спинку.

За окном протяжно завыло небо. Серые капли заколотили в стекло, прилипая к нему и не скатываясь вниз, словно были сделаны из пластилина. Борис тяжело встал, доплелся до кухни, включил газ и с трудом взгромоздил на плиту полный чайник. Гудение конфорки подействовало на него успокаивающе, и Борис стал клевать носом. Через пять минут он уже спал за кухонным столом, уронив голову на руки.

Проваливаясь в тревожное и тягостное беспамятство, он знал, что увидит ее . В той же нелепой вязаной кофте и широкой юбке с поддетыми хлопчатобумажными шароварами, что были на ней тогда, в мертвой, запертой комнате безмолвного архива. Старуха-уборщица появилась из ниоткуда с неизменным ведром и половой тряпкой в руках. Она опять даже не взглянула на Бориса, спокойно прибираясь на его кухне и продолжая разговор с невидимым третьим собеседником.

– Его имя и его книги никто не вспомнит… – насмешливо озвучила она давнишнюю отчаянную Борину мысль. – А его собственное место – на кладбище!.. – И старуха затряслась в безудержном хохоте. – На кладбище! – повторила она, будто одно только это слово наполняло ее неописуемой радостью. – А то где же! И того не знает, дурачок, что он давно уже там! – Старуха внезапно перестала смеяться и закончила прежним ворчливым тоном: – Ему на кладбище надо, а он сидит здесь, штаны протирает!..Произнеся эту новую зловещую околесицу, уборщица стала быстро таять в воздухе с глухим, горячим шипением. Она превратилась в пар, заполнив собой всю кухню, клубясь над плитой и поднимаясь к самому потолку.

Борис вскинул голову от пронизывающего холода. Он сидел за столом и стучал зубами, как в лихорадке, несмотря на то, что вода из чайника выкипела до последней капли и превратила маленькую кухоньку в большую парную. Конфорка с треском отплевывалась от пустого и глупого сосуда, постанывающего в немом бессилии. Борис с трудом поднялся со стула, выключил газ и поплелся на онемевших ногах в комнату.

Настенные часы показывали без четверти восемь. Вадим безмятежно посапывал в своей кроватке. Ставшая ненужной погремушка валялась на полу.

В сотый раз за сегодняшний день Боря снял трубку телефона и срывающимися пальцами, не желающими попадать в отверстия диска, попытался набрать знакомый номер. Ему это удалось с пятой попытки, и через секунду он услышал гудок, а после щелчка спокойный голос в трубке тихо произнес:

– Я слушаю…– Николай Давыдович, – прохрипел Борис. – Мне плохо. Мне очень плохо…

Циклоп пришел в девять.

– Я тебя никуда не отпущу, – отрезал он, едва взглянув на Бориса.

– Мне нужно… Пожалуйста… – взмолился тот.

– Объясни толком, что случилось? Какая плотина, какое кладбище?

– Я должен предупредить руководство Дворца пионеров! – сбивчиво объяснил Борис. – К тому же я опять видел уборщицу…

– Где? – спокойно уточнил Циклоп.

– На кухне. – Боря перевел дух перед тем, как сделать главное признание. – Это… бабушка Назима!

– Сядь! – приказал Николай Давыдович и с грохотом отодвинул стул. – Ты никуда не пойдешь! Сейчас мы с тобой будем пить чай, а потом ляжем спать. Утром придет Галинка, и все будет… хорошо.

Борис изменился в лице.

– Галинка? – прохрипел он в нахлынувшем отчаянии. – Думаете, я ничего не знаю?

– А что ты знаешь? – осторожно поинтересовался Циклоп.

– Все! И про старуху, и про завещание! И про то, что вы мне подсунули женщину, которую я на самом деле полюбил! А она вовсе не Галинка… Не моя Галинка!

Учитель на миг остолбенел, но быстро взял себя в руки.

– Послушай, Боря, – сказал он как можно мягче. – Не продолжай… Не заставляй окружающих тебя людей делать то, что им совсем не хочется делать. Я… я не хочу расставаться с тобой. Я не хочу потерять тебя… навсегда. Потому что на этот раз я уже не смогу отвоевать тебя…

Борис криво усмехнулся.

– Мое место на кладбище, верно? Неужели все это из-за каких-то неведомых, призрачных сокровищ?

– Я не знаю ни про какие сокровища, – тихо произнес Циклоп.

– И про завещание старухи не знаете?

Бориса лихорадило. Он метался от стола к окну, хватал какие-то предметы и тут же клал их на место, лохматил волосы, замирал неподвижно и вновь принимался кружить по комнате.

Циклоп с тревогой наблюдал за его манипуляциями, а потом бросил совершенно бесполезную фразу:

– Успокойся, Боря…

Тот остановился, потом решительно выпрямился и, глядя в глаза учителю, спросил:

– Где мои книги? Где все шесть сборников моей прозы? Где мой членский билет Союза писателей Узбекистана? Зачем вы все спрятали от меня, зачем заставили забыть, что я – писатель?!

Циклоп медленно встал.

– Все твои сочинения, Боря, – с трудом произнес он, – остались там… – Он кивнул куда-то в сторону окна. – В том доме, в котором ты долго жил…

Борис не сводил глаз с бледного как мел учителя.

– Вернее, – поправился тот, – я надеялся, что они остались там… Вместе с погибшей Галинкой, вместе с ножницами, ножами и заточками, похожими на крест, вместе с едва не убитыми тобой людьми, вместе со старухой-уборщицей и ее пророчествами, вместе с твоими обмороками и приступами головной боли, вместе с твоим желанием написать чью-то судьбу.

– Я не понимаю… – пробормотал Борис.

Циклоп вздохнул:

– Прости меня, мой мальчик, за то, что мне приходится тебе это говорить. Но я больше не в силах бороться за тебя… Ты – не лауреат, Боря. И не писатель. Хотя мог бы им стать… За всю свою жизнь ты не написал ни одной книги, ни одного рассказа, ни одной строчки, за исключением той – единственной – в восемь лет… Когда-то, очень давно, тебя привели ко мне в школу прямо из больницы, куда ты попал после обморока. Тебя нашли на улице, и ты долго не приходил в сознание. А, очнувшись, рассказал, что твоя семья погибла во время землетрясения. Врачи уже тогда били тревогу. Но я вырвал тебя с больничной койки, потому что думал, что ты просто в шоке от какой-то пережитой тобою раньше трагедии, от чего-то увиденного или услышанного. Ведь страшное землетрясение сорок восьмого года, о котором ты, скорее всего, узнал из газет или от болтливых прохожих, случилось в Ашхабаде и Ташкент совсем не затронуло. Единственное, о чем я тогда не подумал, это о том, что Галинка, о которой ты рассказывал как о погибшей, – вовсе не плод твоей фантазии, а реальный человек. А раз так, то она, разумеется, – жива! Но об этом, много позже, догадался твой лечащий врач – единственный из всех докторов, кто верит в твое исцеление, – Матвей Сергеевич Лифанов. Он и разыскал твою Галинку… Но это было потом. А тогда, в далеком сорок восьмом, я думал, что спасу тебя… Я так думал и позже, когда ты начал запугивать пророчествами сверстников. Я защищал тебя как только мог… Но когда ты однажды ночью самовольно забрался в архив, куда я трижды отказывался тебя брать с собой, и был пойман охранником – тогда я почувствовал, что теряю своего мальчика. Меня вызвал Иннокентий Петрович и передал тебя «с рук на руки». Мы шли с тобой по ночному городу, и мне хотелось плакать. Потому что я полюбил тебя, Боря. Как сына. И я не хотел расставаться с тобой… Но это было неминуемо. Педагогический совет определил тебя в специнтернат для больных подростков – малолетних правонарушителей… Я тяжело переживал разлуку. Когда мне удавалось навещать тебя, я страдал оттого, что видел, как прогрессирует твоя болезнь. Ты протягивал мне газеты и журналы с воображаемыми публикациями и статьями, а я думал, как тебе помочь. Как? Свет надежды блеснул передо мной, когда ты закончил школу. Мне показалось, что дела пошли на поправку. Я добился медицинской реабилитации, и ты стал свободен. Ты даже поступил в институт! Я всегда знал, что ты – способный, умный и одаренный мальчик… Однако уже на первом курсе случилось несчастье. Ты ударил ножом, похожим по твоему мнению на крест, своего институтского товарища и выпустил ему кишки. Паренька чудом удалось спасти, а тебя пришлось поместить в спецбольницу. На целых пять лет! Я потерял бы тебя навсегда, если бы не Матвей. Два консилиума, потом комиссия, и долгожданное решение – «временно вменяем». Для меня и такое решение было большой радостью. Ведь «временно» – это надежда на «полностью». С большим трудом я устроил тебя работать в Республиканский архив и позаботился о том, чтобы тебя никто не тревожил, не досаждал тебе и ничем тебя не расстраивал. Твоя встреча с Галинкой и последующая женитьба стали для меня настоящим подарком. Мы с Матвеем вздохнули с облегчением. Ты даже перестал писать будущее в своей проклятой тетради! Перед нами снова блеснул лучик надежды. Увы, он оказался лишь жалкой искоркой. Все эти годы я боролся за тебя! Я пытался вырвать тебя из лап безумия, из этого страшного дома с белыми занавесками на зарешеченных окнах, именуемого домом скорби… Но я напрасно надеялся. Все осталось с тобой. Не исчезло, не растворилось в душных снах, не растаяло с годами… Ты продолжаешь считать, что Галинка погибла, ты уверен, что работаешь учителем литературы во Дворце пионеров и хочешь непременно бежать туда среди ночи, ты до сих пор думаешь, что твою судьбу предсказала страшная старуха! Ты продолжаешь по ее «завету» писать и пророчествовать, предрекая гибель близким людям… А в момент приступа – такого, как сейчас, – и сам готов кого-нибудь убить!

– Но мою судьбу нарисовали на клочке бумаги! – закричал Борис, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться. – И я все время убеждаюсь, что это так!

– Твою судьбу, – устало проговорил Циклоп, – написали на листочке, называемом медицинским диагнозом. И я все время убеждаю всех, что это не так…

Борис как подкошенный рухнул на стул. Он собрался что-то выкрикнуть, что-то переспросить, в чем-то упрекнуть своего учителя, он хотел еще и еще раз прокрутить в голове все сказанное им, нанизать на нить смысла, но вместо этого вдруг устало произнес:

– Давайте пить чай, Николай Давыдович… Ладно?

Циклоп внимательно и оценивающе посмотрел на него и заколебался с ответом.

– Я устал, Николай Давыдович, – подтвердил Борис. – И сегодняшний день почему-то совсем вымотал меня. Давайте пить чай. Чайник на кухне. Но из него выкипела вся вода.

Циклоп еще секунду колебался, скользнул взглядом по усталым, опущенным плечам Бориса и нерешительно отправился на кухню.

В ту же секунду Боря бросился к выходу, распахнул дверь и, крикнув напоследок: «Молочко для Вадима в холодильнике!» – выскочил вон.

Ринувшийся было за ним Циклоп остановился на крыльце и еще долго провожал взглядом мелькающую далеко за деревьями фигурку своего любимого ученика.– Что ты наделал, Боря, – прошептал он. – Что же ты наделал…