Крик журавлей в тумане

Надя уже давно решила отказаться от ребенка сразу же после его появления на свет. Она не хотела его видеть, кормить, она вообще не хотела ничего знать о том человеке, который всегда будет напоминать о Зотове.

Время шло, а боль не только не исчезала, но и усиливалась. Сергей Михайлович старался казаться веселым, но глаза выдавали его озабоченность. День подошел к концу, уступая место тревожным сумеркам, обещающим трудную ночь.

– Я не могу больше, – не выдержала Надя, – я целый день мучаюсь, у меня все болит. Утром вы сказали, что все пройдет быстро, надо лишь немного потерпеть. Я старалась, терпела, но уже вечер. Я хочу поскорее. Мне больно. Мама, мамочка!

– Тешпи, тешпи, Надейка, ну еще немножешко, – Машенька гладила ее по голове и смотрела на Крыленко, как бы упрекая его в том, что Надя мучается.

– Не смотри ты на меня, – не выдержал Сергей, – она должна сама родить, а мы ей поможем, когда придет время. Надо только потерпеть. Операцию делать нельзя. Малокровна еще для того, чтобы резать ее. Так что будем надеяться и помогать.

Говоря так, он успокаивал не столько Машеньку, сколько себя самого. На самом деле Надино состояние беспокоило довольно сильно. Перебирая мысленно акушерские свои познания, он постоянно возвращался к одним и тем же фразам: «при общесуженном плоском тазе – разгибание головки, асинклитическое вставление, замедленное прохождение».

– Ну что ж, девочки, – преувеличенно бодро обратился он к фельдшерицам, – пора рожать. Готовьте наше знаменитое полотенце, будем выдавливать.

Медсестры встали по разные стороны от роженицы, положили под грудь полотенце, и это было последнее, что она запомнила. Потом Надя провалилась в густую вязкую темноту, из глубины которой навстречу неслись всего два понятных слова:

– Дыши, тужься… дыши, тужься.

Когда и эти слова стали пропадать в туманной дали, монотонные команды разорвал чей-то громкий крик. Однако она все еще продолжала старательно дышать и тужиться.

– Все, мамаша, расслабьтесь и отдыхайте, – весело сказал ей Сергей Михайлович. – Смотрите, какой у вас есть теперь сын-красавец, – он поднес к ее лицу крошечного, громко орущего человечка.

Не взглянув на него, Надя закрыла глаза и сразу же погрузилась в безмятежный сон человека, счастливо избавившегося от своей непосильной ноши.

Утром, уже сдав дежурство, Сергей Михайлович зашел к Наде. Она все еще спала. Лицо ее раскраснелось, пышные волосы, разметавшиеся по подушке, золотились в свете солнечных лучей. Она была прекрасна в своем безмятежном сне, и, уходя, он думал о том, как безжалостно расправляется колючая проволока с человеческой красотой, пряча в бесформенные лагерные клети чудесных маленьких женщин.

– Я же говорила ему, что зря беспокоится, проблем не будет, а если бы и были, то лично я бы не заплакала, – хмыкнула вполголоса Софья Марковна Рубман во время обхода.

– Чего сказали? – засуетилась присутствующая тут же нянечка Машенька.

– Да это я для себя, не для тебя сказала.

– Ладно, ладно, – услужливо закивала Машенька. – Сыношек у ей, у Надейки нашей. Аккушат ночью сеходня нашодился. Тшудно шел. Да у Михалича руки золотые…

– Хватит, – перебила ее Рубман, – и без тебя все знаю. Иди в соседнюю палату. Там судно убрать надо за лежачей.

– Иду, бегом бегу, – засуетилась Машенька.

Рубман, задержавшись в послеродовой еще немного, посмотрела на спящую. Красивая. Только что-то уж слишком раскраснелась. Может, жар?

Она хотела подойти к Наде, но быстро передумала. В палате Воросинская была одна, кровать ее стояла возле окна. Рубман подошла к окну и открыла форточку. И вышла.

Глава 11

Софья Марковна Рубман родилась и выросла в Курске. Отец ее был директором того же самого магазина, в котором до революции служил приказчиком. Своевременно подсуетившись, он обзавелся документом, подтверждающим, что служил там всего лишь грузчиком. Советская власть приняла к сведенью его трудовую биографию и поручила ему особо ответственное задание по снабжению пролетарских желудков политически правильной едой.

Папаша Рубман, будучи человеком догадливым, очень скоро понял, что даже при новой власти, с ее хваленым равенством и братством, желудки у всех братьев разные. Для одних хватало и того, что было на прилавке, а другим требовалось нечто более интересное, из-под прилавка. Таким образом, папаша Рубман не бедствовал, обеспечивая сытое и беззаботное существование своему малочисленному семейству. Они с женой Руфой всегда хотели иметь много детей, но Господь не учел их пожеланий. Первый сын умер в возрасте трех лет от воспаления легких. Вторая дочь, дожив до пятнадцати лет, умерла от менингита. Чета Рубманов молилась, и, когда надежда почти уступила место отчаянью, свершилось чудо. В день своего сорокалетия Руфа, краснея и смущаясь, сообщила мужу о том, что ждет ребенка. Папаша Рубман был счастлив. После рождения Сонечки, он заставил жену уволиться с работы, чтобы ничего не мешало ей заниматься дочерью.

Сонечка росла капризным и избалованным ребенком, имея все, что можно купить за деньги: куклы, платья, украшения. А вот друзей у нее не было. Не получалось у нее дружить с соседскими ребятами, что очень огорчало маму Руфу. Однажды она поделилась своими огорчениями с папашей Рубманом, но тот ни о чем не желал слушать.

Его девочка была здорова, умна, а все остальное, по его мнению, не имело никакого значения.

– Зачем нашей девочке друзья? Друзьями сыт не будешь, через них быстрей пропадешь, чем выживешь в стране, где каждый друг другу враг народа, – сказал он. – Главное, что у нашей девочки есть папа-золото, мама-золото и много другого золота. Этого достаточно для того, чтобы обойтись без голодранцев, за которых ты, не понятно зачем, агитируешь нашу дочь.

Обвинения в агитации так напугали маму Руфу, что она больше не задавала вопросов на эту тему.

Папаша Рубман не догадывался, какими пластами укладывались его слова в душе дочери. Взращенная в атмосфере запредельной родительской любви и обожания, она пришла в первый класс, ожидая особенного отношения к себе, но оказалось, что до нее никому нет дела. В классе, где было сорок человек, постоянно что-то происходило, и у Софьи не получалось быть вместе со всеми. Она очень хорошо училась, и за это ее звали «зубрилой», она пыталась помочь отстающим – ее назвали «собакой-задавакой», она честно отвечала на вопросы учителей – ее записывали в «подлизы». Софья переживала, не понимая, чтo она делает не так, а однажды, когда парень, который ей нравился, сказал, что из такого гадкого утенка, как она, никогда не вырастет прекрасный лебедь, проплакала всю ночь. Потом она еще долго ходила грустной, но рядом был папаша Рубман, который неустанно говорил про «маму-золото, папу-золото и много другого золота», подводя Софью к мысли о том, что необязательно быть «прекрасным лебедем», у «гадкого утенка» тоже могут быть неплохие перспективы, если он в золотой оправе. Мысль трансформировалась в убежденность, и школу Софья заканчивала не только с золотой медалью, но и с твердой уверенностью в том, что она первейшая из первых.

Выбирая медицинский институт, Софья думала не о том, чтоб помочь страждущим, а о выгоде, которую сулит профессия врача.

«Что такое инженер? – рассуждала Софья. – Железяки, машины, чертежи. Поживиться нечем, уважать тоже не за что. Другое дело – врач. Ему и кланяются, и подарки несут – лишь бы помог, лишь бы осчастливил своим вниманием. И никто не осмелится обидное слово сказать, никто не осудит, а если и осмелится, то сам же от этого пострадает. Есть у врача такая власть над людьми, и они это знают, ведут себя смирно».

О том, что у врачей есть и другое, более высокое предназначение, заключающееся в служении людям, Софья не думала, да оно ей было и не надо. В той жизни, которую она выстраивала, следуя заветам папаши Рубмана, ей нужны были деньги и власть, дающая защиту от обид. С этой точки зрения, профессия врача казалась ей идеальной, и она без проблем поступила в мединститут. Папаша Рубман от гордости за дочь поменял старый, тридцатилетней давности, пиджак на новый, купленный по случаю распродажи конфискованных у соседей вещей. А было это каких-нибудь пять лет назад. Мамаша Рубман выразила сомнения.